Возвращение на Голгофу

— 19 — Конец декабря — начало января 1945 года

Небо затянули тучи, лёгкий ветерок нагнал их с западной стороны. Потихоньку морозец стал отпускать, закружились первые, ещё колючие снежинки. Прямо на глазах они пышнели, и при этом становились невесомее. Они затейливо кружили, медленно опускались на землю, скрывая уродливые, рваные раны, нанесённые войной земле, деревьям, зданиям и даже измученным людским душам, смягчая их ожесточение. После злосчастного выстрела Петера Бруна фельдфебель усилил маскировку, надеясь оберечь от внимания русских свой отлично оборудованный наблюдательный пост. Пополудни снег повалил такой густой пеленой, что и за десять метров ничего было не различить. Сидеть на колокольне стало безопасно, но совершенно бесполезно. Курт спустился вниз.

Наступал новогодний Сильвестр, и очень кстати пошел этот густой снег, смысла и дальше мёрзнуть наверху не стало никакого. Выпала возможность встретить новогодний вечер и полночь, разделяющую старый и новый год, в относительном тепле. Их отношения с Бруном обострились: с одной стороны, тот явно побаивался фельдфебеля, а с другой — смотрел на него злым, волчьим глазом. Удар прикладом по заду не прошёл даром — хромал-то Брун слегка, больше притворялся, а вот озлобился сильно. Но пока студент был рядом, Курт хотя бы мог спать спокойно. Он приказал Лёбурну не покидать комнату, а Бруну, на всякий случай, контролировать двор. В сон провалился мгновенно, едва успев представить, как держит Франциску за руку. С этой мечтой он и проснулся за два часа до полуночи. Отобрав из мешка с провиантом для новогодней трапезы что повкуснее и посытнее, они с Лёбурном соорудили скромный стол. Фельдфебель достал припрятанную на самом дне мешка бутылку шнапса. Берёг он её на всякий экстренный случай, мало ли кто обморозится, шок болевой или ещё что случится, но на новогодний вечер решил — половину можно выпить. Поделил на троих, пили молча, не чокаясь и ничего не желая друг другу. Курт пил по-русски, залпом, как научился в стылом Сталинграде, солдаты — в несколько приёмов, отдельными глотками, а студент ещё и кривился, будто пил первый раз в жизни. Всё доели ещё до полуночи, теперь оставалось только спать. Студент от выпитого раскраснелся, ожил, попросил разрешения залезть на колокольню, посмотреть сверху на округу, фельдфебель снисходительно разрешил.

Ветер стих, поредел и снегопад, но последние снежинки ещё висели в воздухе. Деревянный настил на колокольне был покрыт покрывалом из легчайшего небесного пуха. Студент рукавом смахнул снег, лёг на доски. Глубокая тишина поглотила округу, темнота скрадывала не только свет, но и звуки. Где-то в стороне у русских дрожал маленький отсвет пламени. Тучи расступились, и прямо над колокольней открылась бесконечная глубина тёмного неба. Звёзды, которые привычно висят на небесной сфере, как светящиеся дырочки в крыше старого сарая, теперь явно светили с разной высоты, одни совсем близко — рукой достать, другие — из неимоверной глубины, отправляя свои лучи к нему, студенту Юргену Лёбурну, из самых дальних пределов вселенной. Он перевернулся на спину и смотрел на хоровод светил, кружащихся над ним. Любимый им органный хорал Баха звучал в его голове, сопровождая, а может, и вдохновляя это величественное кружение. На чёрном бархате неба звёзды собирались в причудливые узоры, иногда казалось, что одна из них подмигивает ему, а если он закрывал глаза, звёзды все равно светили драгоценным золотым светом. Ему представлялось, что там, в вышине, по небу вьётся огромная виноградная лоза, а созвездия — это созревшие грозди этой древней как мироздание лозы, которую видели и с которой срывали виноградины прозрений Сократ и Платон, Демокрит и Сенека, Коперник и Кант. Когда-нибудь эта война закончится, не может этот ужас, который он испытывал на протяжении последних месяцев, тянуться бесконечно, и начнётся нормальная, обыденная жизнь. Он окончит университет, сдаст квалификационные юридические экзамены и будет вести дела по морскому праву, разъезжая между своими любимыми городами Гамбургом и Кёнигсбергом. Он женится на девушке из Другенена[25], которую присмотрел ещё в свой первый приезд в Пруссию и уже несколько раз встречался с ней, там, у неё, на чистом, идиллическом озере. У них родятся дети. Их города, разрушенные британской авиацией, отстроят. Всё это будет, будет после войны, только бы заканчивалась она поскорее. Он даже не думал, кто победит в войне, ему казалось это неважным. Главное, чтобы закончилась она быстрее, не принеся новых бессчётных жертв.

Юрген долго лежал на спине, глядя в бесконечно глубокое, торжественное небо, и жизнь казалась ему такой же бесконечной, как это бездонное небо, и величественной, как звуки басовых труб вселенского органа.

Страшный грохот разорвал его перепонки, тысячи осколков кирпича и смертоносного железа впились в его глаза, уши, голову, грудь, ноги, руки, забив нос и рот красной кирпичной пылью. Вместе с камнями старой кирхи он рухнул вниз к подножию башни, а когда он уже лежал на земле, разрыв следующего снаряда, начисто сбивший чуть ли не половину колокольни, низвергнул на его тело камнепад.

Фельдфебель Матцикайт и солдат Брун, разомлевшие от дремотного тепла, очнулись от оглушительного разрыва. Они ничего не успели понять, когда второй взрыв потряс кирху, и грохот падающих камней слился с эхом взрыва. Без шинелей они выскочили во двор. Верх церковной башни вместе с их наблюдательным пунктом был снесён. У подножия лежала гора битого кирпича, камней, гранитных блоков, изломанного дерева. Фельдфебель осторожно посветил фонариком. Из кучи кирпичного праха торчал солдатский сапог. Они долго разбирали завал, пока не освободили тело студента и не уложили его на белоснежное одеяло, укрывшее церковный двор. Снег под студентом уже не таял. Всё его тело страшно изломало взрывом и посекло осколками. Умер он мгновенно, ещё не долетев до земли. Подавленный Курт долго стоял над бесформенным телом, в котором совсем недавно ещё билось живое человеческое сердце. Брун, не произнеся ни слова, ушёл греться в комнату.

Фельдфебель вывернул из кармана погибшего изрядно обкусанный кусок сахара, из нагрудного кармана — документы Лёбурна, их он забрал себе, затем надолго замер над телом, нелепо и растерянно улыбаясь. Сколько смертей случилось рядом с ним за годы войны? Офицеры и солдаты гибли от пуль, осколков, горели заживо, мины разрывали их на части. Погибали неопытные солдаты и бывалые бойцы, прошедшие сквозь тяжелейшие сражения. Они гибли в бою и гибли случайно, иногда нелепо, и в их гибели не было никакой закономерности. Никогда индивидуальная смерть не была стопроцентно предопределена, всегда оставался какой-то шанс на спасение. И это позволяло жить на фронте, преодолевать страх смерти. Но в целом смерти его однополчан были неизбежны, ведь они были мышцами этой войны, её руками, ногами, топтавшими почерневшую от огня землю. Кто из них погибнет в ближайший день, оставалось неизвестным. Но то, что кто-то погибнет, все они знали. И смерти эти, наряду с победами и поражениями, являли собой соль войны, были заранее предопределены её условиями, поэтому никогда особо не выбивали из колеи солдат и офицеров. Однако при этом у каждого из них оставался шанс, у каждого свой, особенный, верный шанс на спасение. А вот теперь он, вояка до мозга костей, бывалый фельдфебель Курт Матцигкайт, выбит из нормального состояния. Смерть этого студента, само присутствие которого на войне казалось неуместным курьезом, смерть в эту величественную новогоднюю полночь подавила Курта. В какой-то момент он почувствовал, что задыхается, его горло и нос были забиты известково-кирпичной пылью. Сотрясаясь всем телом, он стал отхаркивать сгустки пыли, хватал воздух ртом, пытаясь впустить в судорожно сжавшиеся лёгкие хотя бы несколько свежих глотков.

Кашель отрезвил его, вывел из оцепенения. Курт перенёс студента в дом, положил в холодную кладовку, всмотрелся ещё раз в застывшее лицо юноши и вернулся в комнату. Ни видеть Бруна, ни разговаривать с ним он не желал, считая его виновным в случившемся. Рухнул на кровать и провалился в тяжкий, бредовый сон.

Утром, в первый день сорок пятого года, фельдфебель хоронил студента. Выбрал под могилу свободное, не заваленное камнями место у стены кирхи. Заставил Бруна выкопать яму, — а копал тот долго и тяжело, до кровавых пузырей на ладонях, — после чего отправил Солдата греться в дом. Курт сам вынес тело, опустил его в землю, долго один стоял над могилой и один засыпал её. На обрезке доски написал чёрной краской:

«Hier um Silvester Mitternacht 1945 wurde der Student Jürgen Leburn ermordet»[26].

Доску приколотил к стене кирхи, прямо над могилой.

С этого момента жизнь спецгруппы изменилась. Фельдфебель больше не замечал Бруна, не разговаривал с ним, не давал никаких команд. Когда ложились спать, гнал его прикладом из комнаты и запирал дверь. Брун пытался противиться, но он опрокинул его на спину, наступил ногой на грудь, уперев приклад в горло визжавшего солдата, и так стоял с минуту, пока холодная ярость не улеглась. Тогда он отошёл в сторону, освободив почти задохнувшегося Бруна.

Такого удобного наблюдательного пункта найти больше не удалось, и теперь Курт следил за русскими с небольшого холма, обустроив там в одну из ночей хорошо укрытое лежбище. Дни нового года потекли однообразно, приходилось сильно экономить на еде. Но через неделю у русских началось явное оживление: одна за другой приходили машины с боеприпасами, и солдаты часами разгружали ящики со снарядами, складывая их в штабеля позади орудий. Стало ясно, вот-вот начнётся мощная артподготовка, а, значит, следом русские бросятся в решительное наступление.

Следующим утром фельдфебель растолкал Бруна, дал ему папку с донесениями и приказал доставить в штаб полка. Велел получить в штабе причитающийся им паёк, но обратно к нему не возвращаться, а ехать в свой посёлок и немедля, пока русские не перешли в наступление, отправить семью как можно дальше на запад, желательно железной дорогой на Растенбург, потом до Алленштайна, Мариенбурга и как можно дальше от Восточного фронта. Избавившись от солдата, Курт еще два дня наблюдал за всё большей активностью русских, затем собрался и отправился в часть. Но двинулся он не в штаб полка, стоявший южнее Гумбиннена, а прямо в свой батальон, разместившийся с другой стороны от города.

Через сутки после того, как Курт покинул свой пост, и начался тот кромешный ад, которого он ожидал. Русская артиллерия утром тринадцатого января стёрла с лица земли передовые линии немецкой обороны. Накрыла и штаб полка, в который Курт так и не вернулся, разнесла всё в щепки в течение первого часа, а до их батальона не достала. Попытки удерживать позиции были безуспешны. Началось тяжёлое отступление, в котором личный боевой опыт и решительность значили больше, чем тактика штабов. Ясно было, что пространство, в котором зажали их группировку, защищавшую Восточную Пруссию, слишком мало, нет размаха для свободного маневрирования, а без этого от ударов Красной армии не спастись. Он понимал, что русские огромным поршнем сдвинут их части за Кёнигсберг, зажав между морем и заливом сотни тысяч солдат, тысячи танков, орудий, и раздолбают их там артиллерией, сбросив остатки в море. И шансов выжить в этой мясорубке, вырваться из стальных клещей русской армады у Курта имелось больше, чем у других. А жить он теперь хотел, как не хотел еще никогда до встречи с Франциской, которая обязательно дождётся его в прекрасном Дрездене.