Возвращение на Голгофу

— 4 — 18—19 августа 1914 года

Ночёвка не задалась. Как ни пытался Орловцев заснуть на колючей соломе, разбросанной по земляному полу сарая, как ни устраивался, сон не шел. Страшное напряжение этого первого в его жизни настоящего боя не отпускало. Офицеры дивизии, старше Орловцева по службе лет на семь-десять, уже имели опыт боёв в Маньчжурии. А для него и для его ровесников всё происходило впервые: смерть бегущих рядом солдат; гибель друзей-офицеров; крики, стоны и страшные гримасы боли на лицах раненых; какая-то неведомая ранее, животная радость при виде смерти врага от твоей руки; и ещё страх, который надо пересилить, страх, который льдом сковывает твой разум, волю, руки, ноги, не даёт шагу ступить, вжимает в землю и проникает глубоко в душу. Всё для них было впервые и совсем не походило на сотни проведённых ими учебных боёв и стрельб.

Но этой ночью в памяти Орловцева всплывали не горячечные моменты сегодняшнего боя, а события последних мирных дней. Особенно тот волнительный день отправки частей на войну, когда укомплектованные по военному штату полки, до трёх с половиной тысяч солдат и офицеров, с развернутыми полковыми знаменами и полковыми оркестрами строились на площадях Вильно и других городов, где стояли части 1-й армии. Строились они не для напыщенного парада, а для напутственного молебна «на брань». Командиры батальонов и рот — верхами, солдаты с полной выкладкой и вооружением в пешем строю. Орловцев участвовал в проводах Уфимского полка из Вильно. Полк выстроился на Снипишской площади, до краёв заполненной людьми, пришедшими помолиться за солдат и офицеров. Сюда пришли семьи и знакомые офицеров, сверхсрочников, унтеров, много горожан. На площадь, тесную от множества людей, в праздничном облачении вышел полковой священник протоиерей отец Василий Нименский[12]. На аналое, стоявшем перед ним, уже лежали реликвии из полковой церкви: большой позолоченный образ святого Димитрия Солунского — покровителя уфимцев и образ Уфимской Божией Матери в ризе необычайной работы из жемчуга. Эту икону полку подарили жители Уфы в день его столетнего юбилея. Всё затихло, командир поздоровался с полком. Далеко по площади и соседним улицам разнеслась команда:

— На молитву — шапки долой, певчие перед полком! — И молебен начался.

Орловцев стоял во втором ряду, сразу за офицерами штаба полка, когда порыв ветра рванул знамёна, закружил по площади пыль, поднял в воздух охапки уже подвяленной на солнце травы, сорвал с деревьев ещё совсем зелёные листья и неожиданно сбросил с аналоя на землю полковой образ. Стекло киота разлетелось на куски. Женщины вскрикнули — дурная примета для воинов, уходящих на войну, но никто из молящихся солдат не вздрогнул. Священник произнёс короткое, прочувствованное слово о воинском мужестве и долге, о преодолении через веру боязни смерти. При целовании креста всех офицеров и солдат окропил освящённой водой, наставляя каждого добрым словом. Затем командир полка полковник Отрыганьев по-отцовски напутствовал своих солдат и офицеров словами о верности присяге, о любви к Царю и Отечеству. Многократные крики «ура» раскатились по площади и ближайшим улицам, оркестр заиграл «Боже, Царя храни…», женщины заплакали, кто в голос, кто украдкой, у многих на глазах в эту печальную и высокую минуту выступили слёзы.

После молебна полк двинулся к железнодорожному вокзалу. Вслед ротам шли, взявшись за руки, дети и жёны офицеров. Почему в памяти всплывали не сцены сегодняшнего боя, а именно последние события мирной жизни, Орловцев понять не мог. И это злосчастное падение наземь священного образа — защитника Уфимского полка не выходило из головы. Снова и снова перед его глазами вставали лица офицеров в ту последнюю мирную ночь перед вступлением в Пруссию, когда все они читали приказ по армии. Командиры рот делали заметки в своих полевых книжках и пометки на картах, необходимые для организации наступления, согласовывали время прибытия в контрольные пункты. Настроение у офицеров было взволнованным, и все они понимали, что для кого-то, может, наступила последняя ночь. Дурачась, поздравляли друг друга с тем, что с завтрашнего дня, как только пересекут границу, пойдут усиленные суточные деньги, и как весело и дружно они вместе прогуляют их в Вильно. Больше других веселил своими шутками штабс-капитан Михаил Попов, герой Японской войны, весельчак и ярый противник немецкого засилья в офицерском кругу. Попов, придя чуть позже других, начал шутя предсказывать, что сулит война каждому из офицеров. Капитану Барыборову посоветовал, чтобы тот поменьше ел за ужином, мол, если ранят в живот, больше будет шансов выжить. Хотя Барыборов и смеялся над этим предсказанием, а есть все же перестал. Командиру четвёртой роты капитану Комарницкому велел учиться танцам — в декабре, ещё до Рождества, ему придётся дважды танцевать на свадьбах своих младших сестёр. Поручику Александру Лебедеву посоветовал смахнуть пыль со своих юнкерских конспектов и подтянуть немецкий язык — следующей осенью поступать ему в Николаевскую военную академию, и проваливаться на экзаменах никак нельзя, виленские не проваливаются. Другим офицерам щедро обещал награды и генеральские чины. А на вопрос капитана Трипецкого, что принесёт война ему самому — штабс-капитану Попову, надолго задумался и серьезно ответил:

— Деревянный крест. В Японскую войну я его не получил, значит, судьба мне добыть его в эту.

Эта последняя фраза Попова все время звучала в памяти Орловцева. Да, изменчива счастливая звезда пехотного офицера в бою. А сам Орловцев кроме военной службы еще ничего не успел: нет ни семьи, ни детей, и он все еще не встретил ту желанную женщину, которая могла бы стать его счастьем, его домашней крепостью, его ангелом-хранителем.

Промучившись на полу ещё какое-то время, капитан поднялся, отряхнул мундир от налипшей соломы и вышел на улицу из душного сарая, заполненного звуками тяжёлого, полубредового сна и стонами раненых. Приближалась полночь, со всех сторон до самого горизонта пылали деревни и хутора, казалось, что языки пламени лижут небо, вот-вот достанут до луны и с хищной страстью начнут целовать её круглое пористое лицо. Доносился отрывистый сухой треск одиночных винтовочных выстрелов и редкие глухие залпы орудий. Его конь, привязанный к дереву длинной верёвкой, мирно пасся за двором. Орловцев с любовью огладил бока Бархата, отвязал его и вскочил в седло. С досадой на себя вспомнил, что из-за усталости не напоил коня, спешился, отыскал у дворового колодца багор с привязанным к нему ведром, зачерпнул воды и терпеливо подождал, когда конь напьётся.

Ночь за оградой двора наполняли не привычные для сельских мест шорохи мышей-полёвок, стрекот цикад и уханье сов, а совсем чуждые этой тёплой августовской темени тревожные звуки: возгласы ездовых, погоняющих коней, стоны раненых, крики солдат, отбившихся от своих рот… Орловцев тронулся со двора и медленно поехал по дороге в ту сторону, откуда часа два назад прибыл к хутору. Навстречу ещё тянулись раненые, которых поддерживали их товарищи, и по-прежнему совсем мало было санитаров. Две повозки, груженные телами раненых и трупами убитых, медленно двигались на восток в надежде наткнуться на лазарет. Откуда-то из глубины поля, поглощённого темнотой, донеслось:

— Братцы, помогите! Сюда, сюда! — Орловцев поскакал на голос и вскоре наткнулся на солдатиков, которые вытаскивали орудия на дорогу. Оказалось, что кричал офицер приданной полку 1-й артиллерийской батареи, прося помощи, чтобы вытащить три орудия, застрявшие здесь во время боя. Вся орудийная прислуга, наводчики и лошади убиты или ранены. Артиллерист переживал, как бы орудия не достались немцам. А где свои, где немцы, разве ночью разберёшь? Усталые солдаты вытащили на дорогу и катили на руках три орудия с зарядными ящиками километра два, пока не сдали их артиллерийскому офицеру, спешившему за ними с запасными лошадьми и ездовыми.

По дороге Орловцев нагнал ротного Уфимского полка капитана Успенского и раненого командира батальона подполковника Красикова. Раненого, но оставшегося при своем батальоне. Подполковника бережно усадили на повозку, так и довезли до санитаров. Проблуждав в ночи, под утро Орловцев вернулся в тот же самый сарай, никаких сил искать другой, более удобный ночлег у него не осталось. Тяжело улёгся на соломе и на этот раз мгновенно и мертвецки крепко заснул.

Очнулся ото сна часов в восемь, когда из сарая начали выносить раненых и кто-то из санитаров наступил ему на ногу. Тело страшно затекло, но он быстро размялся, сел на лошадь и поскакал к штабу полка. По дороге встретил командира уфимцев — полковника Отрыганьева, который с двумя своими офицерами — начальником хозяйственной части подполковником Войцеховским и полковым адъютантом штабс-капитаном Цихоцким — объезжал уже поднявшиеся роты. Полковник расспрашивал командиров рот о подробностях боя на разных участках, о потерях убитыми и ранеными. Орловцев присоединился к офицерам, сопровождавшим полковника, и они направились в расположение 4-го батальона. Оказалось, что раненый подполковник Красиков отказался ехать в лазарет и всё ещё остаётся в батальоне со своими солдатами. Он доложил Отрыганьеву об отражении решительной атаки немцев в конце боя и о вывозе трёх орудий, оставленных батареей. Ранение Красикова оказалось серьёзнее, чем предполагалось, но только по настоянию командира полка он сдал командование батальоном и отправился в полевой госпиталь. Командир полка искренне благодарил и хвалил солдат за решительные действия в бою. Орловцев видел, как приятна эта похвала от бывалого полковника, как сияли лица и молодых, и опытных солдат. Чуть позже в расположении 3-го батальона они выслушали доклад командира подполковника Симоненко. Здесь все офицеры остались в строю, но пятнадцать солдат погибли, да ещё несколько числились пропавшими — может, раненные или пока не найденные на поле боя, или, не дай бог, плененные. Часа за два объехали все полковые роты. Потери полка оказались чувствительными, хотя и гораздо меньшими, чем в полку оренбуржцев. Из офицеров, как и предсказывал незабвенный Михаил Попов, был убит он сам, да пятеро ранено, среди них и капитан Барыборов, раненный как раз в живот. Кассандра в своих трагических предсказаниях не ошибается.

В 13-й роте рассказали, как геройски погиб штабс-капитан Попов при взятии ротой высоты. Рота шла в атаку, и внезапно случилась заминка из-за раненного на вершине холма командира роты капитана Барыборова. Вместе с ним ранило ещё нескольких солдат. Рота залегла на самом гребне холма и почти прекратила огонь. Бойцы лежали перед противником как на блюдечке — лёгкая добыча для немецких стрелков. В этот момент на холм вбежал Попов, встал в полный рост перед залегшими солдатами, выхватил винтовку у одного из них, крикнул:

— Братцы, чего испугались? Немца? Да он сам вас боится! Стреляйте, не прячьтесь! Смелее! Смотрите, как надо его бить! — И начал стрелять по немцам, бесстрашно стоя под перекрестным огнём. Вслед за ним солдаты дружно открыли огонь по врагу. В этот момент несколько пуль ударили в штабс-капитана, и он, не выпуская винтовки из рук, упал в траву.

Попрощавшись с полковником Отрыганьевым и офицерами полка, Орловцев поскакал на доклад в штаб 27-й дивизии, где нашёл начальника дивизии и старших офицеров в расстроенных чувствах. Оказалось, что высшее командование совсем по-другому оценивало результаты первого дня наступления и высказывало недовольство исходом боя. И причина тому была серьёзная. Как получилось, что удачно начатый бой закончился крупной неудачей, с большими потерями в 27-й дивизии, где из строя выбыли 63 офицера, 6664 солдата, потеряли 12 пулеметов, да ещё погиб командир полка Комаров? В дивизии уже получили приказ командующего армией генерала Ренненкампфа с угрозой предать полевому суду тех командиров полков, которые не удержали ранее занятые в бою позиции, если сегодня же они не овладеют ими снова. Пришёл и соответствующий приказ командира 3-го корпуса генерала Епанчина: немедленно начать наступление и снова отбить Гёрритен и другие посёлки. Полки срочно подняли и быстрым маршем двинули вперёд со всеми мерами охранения. В авангарде шёл Саратовский полк. Вскоре стало ясно, что противника перед ними нет. Войска прошли местами вчерашнего боя, через все ранее взятые посёлки, в том числе и Гёрритен, — немцы исчезли! Огромное облегчение читалось на лицах солдат:

Не сегодня в бой, не сегодня… Только бы снова не переламывать страх смерти, сегодня все останутся жить. Завтра в бой… И тогда пусть будет то, что будет. Но сегодня нет. Сегодня все они останутся жить. Только бы не сейчас, ещё один день, ещё одна ночь, когда смертельный жребий не падёт ни на меня, ни на других…

На пути попадались раненые, которых так и не успели вынести, среди них и немало немцев, лежали неубранные тела убитых. Страшное зрелище представляло поле у фольварка, где накануне был атакован Оренбургский полк. Здесь вперемешку лежали русские и немцы. Здесь же полегли офицеры полка во главе со своим храбрым и несчастным командиром Комаровым! Храбрым — благодаря свойствам своей души, выучке и верности офицерскому долгу, а несчастным из-за ошибок высшего начальства. Полковник лежал с непокрытой головой, уткнувшись лицом в землю, фуражка валялась метрах в пяти, ноги широко разбросаны. Сапог на полковнике не было, брюки со штрипками и серые носки придавали телу совершенно не подобающий здесь, домашний вид. Будто офицер не пал в бою, а лишь на минуту прилёг, утомлённый, у себя на даче. Батальоны, не останавливаясь, шли маршем мимо тел погибших однополчан. Орловцев послал солдат хозяйственной команды забрать тело погибшего полковника. Особенно его поразило, что Комаров лежал без сапог. Что ж, уже появились презренные шакалы войны — мародёры, которые по ночам без разбора, русский перед ними или немец, грабили и мёртвых, и раненых.

В штабе дивизии обеспокоились, что на месте боя осталось много раненых и убитых. Орловцеву поручили срочно обыскать поле боя, перелески и прилегающую территорию. В его распоряжение дали полроты солдат с двумя унтер-офицерами. За два часа они внимательно осмотрели окрестности. К счастью, опасения оказались преувеличенными. Уже на обратном пути к полковым колоннам Орловцев заметил на пологом склоне холма стаю аистов. Никогда раньше ему не приходилось видеть аистов, сбившихся в стаю. В сопровождении унтер-офицера он поскакал к холму. Несколько десятков восхитительно изящных птиц расхаживали по склону, методично опуская и поднимая головы, в стороне опасливо сидели три крупных ворона. Оторопь взяла Орловцева, когда, приблизившись, он увидел, что аисты расклёвывают тела немецких солдат, которые несколькими взрывами были разбросаны по склону. Когда они подъехали еще ближе, стая огромных птиц с недовольным клёкотом снялась с места. Они взмыли над полем, наполняя пространство хлопаньем крыльев, и начали кружить над местом своего страшного пиршества. Унтер, сопровождавший Орловцева, трижды перекрестившись, раздумчиво произнес:

— Господи, что же это будет со всеми нами, если аисты, как вороны, мертвечину клюют…

Безмолвно, в глубокой задумчивости всадники нагоняли штаб дивизии.

Сразу же за Гёрритеном охранение указало на кресло, укрепленное на высоком ветвистом дереве. Скорей всего вчера здесь с комфортом устроился во время боя корректировщик артиллерийской стрельбы. Это подтвердил и взятый в плен унтер-офицер, которого тем же вечером в штабе дивизии допрашивал Орловцев. Жителей в местечках и усадьбах не было, но чувствовалось, что бежали они из своих домов совсем недавно.

До вечера полки дивизии двигались вперёд, не вступая в столкновения с отступившим противником.

Солнце начало заходить за холм, поросший лесом, таких холмов здесь было множество. Орловцев свернул в ближайшую светлую рощицу, где берёзы перемешивались с редкими сосенками. Этот августовский вечер был необыкновенным, тёпло-золотистым и удивительно покойным. Дыхание войны и близость огромного количества войск совершенно не ощущались в этой рощице, насквозь пронизанной мягким солнечным светом. Уже во всём чувствовались лёгкие шаги близкой осени. Орловцев спешился и долго стоял, прислонившись к стволу берёзы, слушая такой привычный русскому уху, умиротворяющий шелест листвы и невольно погружаясь в раздумья о войне. Перед его глазами подрагивала прозрачная паутинка, искусно сплетённая между двумя сучками берёзы пауком, спрятавшимся до времени среди неровностей древесной коры. Большая, блестящая, будто перламутровая, муха ползала по стволу берёзы рядом с паутиной, что-то слизывала своим хоботком, взлетала и снова садилась, почти касаясь крыльями ажурной сети. Неожиданно мерное трепетание её крыльев прервалось и сменилось резким, паническим жужжанием. Зазевавшаяся муха одной из своих лапок коснулась паутинки. Муха рванулась, отлетела чуть в сторону, и на мгновение показалось, что ей удалось вырваться. Но растянувшаяся паутинка, прилипшая к лапке, спружинила, затянув насекомое в сеть. Муха забилась в вибрирующей сети, всё сильнее опутывавшей её перламутровое тело. Вскоре серебряная паутина целиком окутывала жертву. Хотя то, что она уже стала жертвой, муха ещё не понимала и продолжала отчаянно дёргаться, окончательно губя себя. Орловцев высматривал победителя, но паук довольно долго не появлялся. И только тогда, когда паутина перестала трепетать, из трещинки выскользнул небольшой паучок и бочком, бочком, как будто хромая и припадая всем телом к стволу, деловито засеменил к паутине. На секунду Орловцеву показалось, что он видит, как хитрец удовлетворённо ухмыляется, перед тем как воспользоваться своей добычей.

— Избави нас, Господи, от самодовольства и самоуспокоенности, не дай нам попасть в такую ловушку, — невольно прошептал Орловцев. С тяжёлым сердцем он сел в седло и медленно поехал вслед полковым колоннам.

На ночлег части дивизии устроились в Допенене[13] и его окрестностях. Ужинали вкусно и сытно, казённых харчей никто не ел, питались курами, гусями и свининой из обезлюдевших прусских усадеб. Вскоре в Допенен прибыл Донской казачий полк, получивший приказ состоять при дивизии. Это сильно ободрило командиров. Было ясно, что причина неудачного вчерашнего боя явно заключалась в плохой связи и отсутствии конной разведки. Но, к несчастью, уже на следующий день казакам дали другое назначение, и донцы отправились к новому месту. Теперь дивизия и вовсе осталась без кавалерии, пограничную сотню забрали ещё раньше.

Ночь прошла спокойно, да и утро 19 августа выдалось неспешным и погожим. Части дивизии продолжили движение на юго-запад, планируя за дневной переход выйти к западному берегу реки Роминта. По карте выходило километров тридцать, не такой уж и большой переход. Но когда его совершают вместе пятнадцать тысяч человек с артиллерией и обозами, всё становится значительно сложнее. В авангарде шёл Саратовский полк. Шли беспрепятственно, по-прежнему не ощущая близости противника. Ещё до полудня нарочный из штаба корпуса привёз новую директиву: выйти к Эндцунену и там остановиться. Соседний корпус, наступавший севернее, отставал, и теперь ему дали время подтянуться.

После обеда части вошли в селение Эндцунен. Пустые улицы, в некоторых домах на столах брошенный недоеденный обед, даже теплящийся в очагах огонь — все указывало на то, что население панически бежало только что. Как и предписывалось, основные силы дивизии остановились здесь на ночлег, авангард же достиг Варшлегена, выдвинув сторожевое охранение к реке Роминта. Там оно заняло линию от Ангступенена до Вальтеркемена. Охранение, дошедшее до Роминты, также не встретило сопротивления, но перейти за реку разведчики не смогли из-за немецких патрулей, постоянно курсирующих по западному берегу.

Уже все офицеры знали, что в штабе дивизии получен приказ по армии о назначении днёвки на 20 августа с целью, как в нем говорилось, «подтянуть отставшие части и тыловые учреждения», и радостно ожидали столь желанный отдых. Этим вечером Орловцев встретил штабс-капитана Цехоцкого, прибывшего в дивизию с суточными донесениями от Уфимского полка. Он и рассказал о несчастье, случившемся после боя 17 августа со всеми уважаемым полковым священником отцом Василием Васильевичем Нименским. Батюшка со служкой возвращались в полк на бричке, в темноте сбились с дороги, попали в Сталлупенен, а утром после ночёвки их захватил немецкий разъезд. В общем, попали они в плен, как кур в ощип.

Ночевал Орловцев в расположении штаба дивизии, и ночь эта ожидалась спокойной.