Возвращение на Голгофу

— 6 — Сентябрь 1944 года

Мальчишкой Штабной пытался разузнать, где гнездятся сороки. Но так и не узнал, уж очень осторожны были это стрекочущие длиннохвостые птицы. Вспомнил он об этом потому, что причиной его нынешнего раннего подъема стал их крикливый базар за окном. Какие новости принесут сороки на своих отливающих зеленоватым блеском хвостах в этот длинный день?

В конце августа и начале сентября светает уже не так рано, как в июне, и туман с ночи почти до полудня царит над литовскими полями и лесными ложбинами. Штаб фронта расположился в сосновом лесу. Густой запах хвои и смолы, растопленной солнцем за день, наполняли каморку Орловцева. Он шагнул за дверь, утренняя прохлада приняла его в свои объятия, и лес, безмятежный лес, зашептал над его головой свою вечную сказку.

Сегодня с утра есть пара свободных часов, можно и отвлечься от работы. Он направился в молодой соснячок, топорщившийся иголками, метрах в трёхстах за территорией штаба. Сапоги глубоко утопали в мягком зеленовато-жёлтом мхе, в кармане лежал перочинный ножичек с двумя лезвиями, сбережённый ещё с гимназических времён. Сосенки стояли ровными рядами, и можно было видеть этот игрушечный, чистый лесок насквозь. Кругом не было ни души, и кроме птичьего щебетанья ни один посторонний звук не нарушал утренней тишины. Стайки маслят, с темно-коричневыми, а то и светло-жёлтыми шляпками весело разбегались по междурядьям, иногда прячась под ветки молодых сосенок, склонившиеся до самой земли. Орловцев достал ножичек, торбочку и стал аккуратно подрезать ножки молодых маслят, бережно укладывая их в торбу. Со стороны это было похоже на странный обряд-священнодействие: человек кланялся до земли, затем выпрямлялся, делал несколько шагов, снова наклонялся и замирал над каким-то известным только ему священным сокровищем. Занятие это не требовало особого сосредоточения, и мысли Штабного были далеки от сбора грибов.

Он неотступно размышлял о том, что происходило здесь тридцать лет назад, о тех давних событиях, расколовших и погубивших страну.

Ведь начиналась эта агония в июле 1914 года. И начиналась впечатляющим, таким ярким патриотическим единением Царя и Народа. Можно ли было избежать той войны? И таким образом чёрной лавины всех дальнейших событий. Орловцев считал, что именно война стала главной причиной крушения Российской империи. А все-таки, может быть, была возможность победить в ней? Чем больше он размышлял над этим, тем яснее для него становилась неизбежность войны. Где, в какой момент была перейдена та граница, за которой война становилась неотвратима и уже не было никакой возможности избежать её?

К самой фундаментальной причине Великой войны он относил само создание в 1871 году Германского рейха. После разгрома Франции усилиями прусского короля Вильгельма I и канцлера Бисмарка свершилось объединение разрозненных немецких княжеств в единое мощнейшее государство. Появление такого гиганта не могло не вызвать потрясения не только на Европейском континенте, но и во всем мире. Почти сразу же последовала попытка уравновесить ситуацию. Но спохватились поздно, да и сомнительна была сама смена курса России в международной политике, окончательно утвердившаяся в 1894 году подписанием договора о теснейшем сотрудничестве с Францией в ущерб Германии. Это также, по разумению Орловцева, неизбежно втягивало Россию в войну с Германией. Зачем надо было это делать? Ведь с Францией у России не было общих границ, а Германия — она вот здесь, рядом, сразу за порогом. Получалось, что Россия после создания в 1882 году Тройственного союза между Австро-Венгрией, Германией и Италией была обречена на сближение с Францией и Англией и на соперничество с Германией? Это сближение завершилось ратификацией в 1894 году Союзного договора с Францией. И что же? Получается, что после этого большая война стала неминуемой? И уже нельзя было свернуть с той страшной колеи? Могла ли стать препятствием осязаемая, уверенная личная воля Александра III? Возможно, она и могла замедлить сползание к войне. Огромно было влияние могучего русского царя-миротворца, удалось же ему в 1887 году остановить Германию в шаге от нападения на Францию. Возможно, проживи он дольше, сумел бы отвести от России и эту страшную войну. Возможно… Но нежданная, ранняя смерть императора и восхождение на престол Российский человека совсем другого типа, слабого и нерешительного, ускорило приближение катастрофы.

Все это стало понятно Орловцеву гораздо позже, в тридцатые годы. А в четырнадцатом году, накануне войны, он чувствовал только сильнейшее внутреннее напряжение, страстное желание защитить Родину, но вот рационального объяснения происходящему дать не мог. Повинуясь неодолимой исторической неизбежности или все-таки столь же неодолимой силе рока, огромные народы шли к войне, как стада баранов на бойню, не в состоянии осознать весь ужас предстоящей катастрофы. А царь с кайзером до последнего дня обменивались в телеграммах любезностями:

«Милый Вилли!»

«Дорогой Ники!»

Тем временем за окнами их дворцов маршировали мобилизованные полки.

И снова:

«Милый Ники!»

«Дорогой Вилли!»

Так и въехали во всемирную бойню, не разнимая братских объятий.

А если бы Россия не вступилась за Сербию после убийства австрийского эрцгерцога Франца Фердинанда и его жены? Не объявила или в последний момент остановила бы мобилизацию? Избежали бы войны, спаслись? Но тогда Германия, раздавив за два месяца Францию, всё равно двинулась бы расширять жизненное пространство на Восток, на Россию. И тут уже войны было бы не избежать, на этот раз без сильного союзника. Теперь это подтверждалось и тем, что такая же схема была разыграна Гитлером в начале нынешней войны. В этот раз Россия была изолирована и не могла вмешаться в ситуацию: ни Франция, ни Англия накануне войны не пошли на сближение с Россией. Мучительные дипломатические манёвры закончились не объединением против Гитлера, а договором с Германией.

И что же? Францию легко раздавили, на сей раз ей не помогли ни русские, ни англичане, да и у неё после прежней Великой войны не оказалось духа к сопротивлению. В результате к 1941 году Франция и другие европейские страны с их мощной военной промышленностью были уже оккупированы, и теперь их ресурсы работали на Гитлера. Россия несла бремя войны практически в одиночку до открытия второго фронта, случившегося всего три месяца назад — 6 июня 1944 года.

Но тогда, в 1914-м, ту войну можно было выиграть союзными усилиями в первый же год, не доводя страну до хаоса и отчаяния, до отрицания всякой возможности царской, да и любой другой цивилизованной власти?

И здесь Штабному виделась перспектива успешного исхода. Сражения в августе и начале сентября 1914 года на полях и дорогах Восточной Пруссии, участником которых он был, могли закончить войну победоносно для России и союзников. Но вместо победы — горечь поражений, жестокий разгром Наревской армии Самсонова и спешное отступление Неманской армии Ренненкампфа. А возможность победы была! В этом Штабной теперь был уверен. Сотни раз он анализировал ход тогдашней кампании и находил явные пути к победе в Восточной Пруссии. А вслед за этой победой открывалась дорога на Берлин. И уже никакая переброска немецких войск из Франции в междуречье Вислы и Одера не спасала Германию.

Те два далёких дня, 20 и 21 августа 1914 года, могли стать спасительными для России. Да они и стали спасительными, но только для Франции, для Парижа. После сражения под Гумбинненом германский генеральный штаб срочно перебросил два корпуса и кавалерийскую дивизию от почти окружённой столицы Франции сюда, в Восточную Пруссию. И Париж, висевший на тоненьком волоске, благодаря русским все же устоял. А ведь с падением Парижа в августе 1914 года рухнула бы и Франция. Россия осталась бы одна против Германии. Реальной военной помощи Англия на далёком сухопутном восточном театре войны оказать не могла. В отличие от большинства русских военачальников, жаловавшихся на раннее начало наступления в Пруссию ещё до полного завершения мобилизации, Орловцев считал правильным нанесение стремительного удара, пока главные силы немцев направлены против Франции. Да и сил двух русских армий для этого вполне хватало. Не хватало чего-то другого, и дело упиралось не в солдат и полковых офицеров: провалилось высшее командование и службы тыла.

Не вмешайся командующий армией Ренненкампф в сражение под Гумбинненом на самом его исходе, не останови наступление частей корпуса Епанчина, а пусти в решительное преследование всю мощь кавалерийских дивизий и корпусов, выскочили бы русские на плечах убегающих немцев к Висле. А там подключилась бы и совсем ещё свежая армия Самсонова. И где бы оказалась воинственная Германия к концу сентября?

Война не успела бы высосать соки из России, остались бы силы на реформы и преобразования, на спокойный переход к ограниченной, а затем и конституционной монархии. И не случилось бы страшных трагедий в судьбе Родины. Да и эта — нынешняя Великая война не случилась бы. Война, которая поглотила своим чёрным чревом жизни нескольких поколений, стала больше, чем жизнь, а потом стала и больше смерти, стремясь стать всеобщей смертью — концом человечества.

Иссохший гриб рассыпался в его руке в труху. Это заставило Орловцева очнуться. Занятый своими мыслями, он давно уже вышел из молодого сосняка и теперь брёл по старому лесу. Здесь под большими деревьями среди жёсткой травы желтели шляпки тех же маслят, но уже переросших, червивых и дряблых.

Так и Россия с её трёхсотлетней монархией Романовых за годы той войны зачервивела, одрябла и рассыпалась в труху при первом же толчке революционной массы в феврале семнадцатого года.

Штабной сорвал пучок травы, отёр руки и двинулся в расположение, откуда уже слышались звуки ожившего штаба и гул машин. По дороге пришлось выбросить добрую треть собранных грибов. Ему подумалось, что подобное бывает не только с грибами, но и с идеями, когда они без разбора приходят в бесшабашные головы и бездумно реализуются, превращая в труху жизнь народов. На опушке он остановился, так ему не хотелось уходить из этого умиротворенного места. Всего несколько шагов, и ты снова окружён войной, её трагедиями, поражениями и победами, которые порой горше поражений. Ведь победы в этой войне наполнены горечью и слезами. А в этом леске благословенное, позднее лето. Он и забыл, что в прифронтовой полосе могут быть такие места, где нет ни одной воронки от снарядов, земля не изрыта гусеницами танков и не усыпана гильзами, как желудями поздней осенью под кроной старого дуба.

Серебряное кружево паутины, растянутое между двумя веточками сосенки, сверкало на солнце алмазными капельками росы и едва подрагивало перед его глазами. Сбоку в ожидании добычи затаился паук. Орловцев поразился: тридцать лет назад в самые первые дни войны в подобном же перелеске, только уже по ту сторону германской границы, он так же следил за паучьей сетью. Вспомнил он и яркую нахальную муху, бездумно попавшуюся в сеть паука. Как будто все это уже с ним происходило. Словно подтверждая это, небольшая муха подлетела к пауку. Но вместо того, чтобы запутаться в растянутой паутине, она бесцеремонно уселась на его спину, стала теребить ее лапками и хоботком, будто что-то засовывала в тело паука, вдруг ставшего беспомощным. Орловцев рассмеялся. Оказывается, есть способ, как расправляться с паучьим племенем, избегая расставленных сетей, умом и силой навязывая злодеям свою волю. Да, умом и силой! С этими мыслями Орловцев решительно зашагал в расположение штаба.

Солнце уже поднялось над лесом, оставались последние минуты до начала напряжённого дня в штабе фронта. В палатке, отведённой под столовую, толпились офицеры, завтракали на бегу и быстро расходились по рабочим местам. Штабной зашёл на кухню, передал грибы начальнику офицерской столовой — своему давнему знакомцу, договорился, что вечером будет грибная жарёнка с картошкой. Сел завтракать в одиночестве за угловой стол. Он не спешил, сегодня его утро было свободным, только на десять часов был назначен выезд в штабы 11-й и 31-й армий, которые стояли на левом, южном фланге фронта. Ехать предстояло до Мариамполя, вблизи которого дислоцировался штаб 11-й армии, и далее на юг, в Кальварию, в штаб 31-й армии.

В оперативном отделе штаба фронта работа шла с особым напряжением. Было известно, что в конце сентября командующий фронтом должен представить Ставке Главнокомандующего план наступательной операции в Восточной Пруссии. Соответствующей директивы еще не поступало, но генерал Черняховский уже получил устное указание на детальную разработку операции. Большую часть подготовительной работы штабисты уже сделали, но предстояло ещё решить несколько стратегических и множество тактических вопросов. Рассматривалось два варианта проведения наступательной операции. Первый вариант отдавал предпочтение фронтальным рассекающим ударам в глубину немецкой обороны. Второй предполагал полный охват вражеской группировки ударами с северного и южного флангов фронта. Командующий фронтом склонялся к варианту глубокого фронтального рассекающего удара на Гумбинненско-Инстербургском направлении. Когда и какими силами наносить этот удар, а затем наращивать наступление и уничтожать группировки противника по частям, предстояло решить в ближайшие недели. Для этого и планировался выезд группы офицеров штаба фронта в штабы армий.

Неожиданностью для всех стало известие, что в поездке примет участие генерал-полковник Покровский, который в силу занятости почти никогда не покидал штаб фронта, за исключением вылетов в Ставку Верховного Главнокомандующего. Значит, этой поездке придавалось особо важное значение.

Точно в десять тронулись из Казлу-Руды в сторону Мариамполя. Штабной ехал в третьей машине, вместе с офицерами-железнодорожниками. Разговаривать ему не хотелось, он напряжённо смотрел в окно, пытаясь узнать места, которыми проезжал молодым офицером в августе 1914 года. Ему казалось, что он узнаёт их, и в то же время уверенности не было. Столько лет прошло… Повсюду были видны следы боёв, которые совсем недавно прокатились по литовским землям на запад. Чернели сгоревшие остовы машин, покорёженные пушки, реже танки, которые стащили с дороги на обочины. Не доезжая до селения Саснава, увидел сбитый самолёт — из канавы торчал нелепо задранный хвост, а отдельно, метрах в сорока, виднелся обгоревший фюзеляж штурмовика «Ил-2».

Глядя на него, Орловцев вспомнил, как в самом начале августа 1914 года его отправили от штаба 3-го корпуса в лётный отряд для согласования плана разведывательных полётов и последующей передачи данных. По мобилизации 1-й армейский авиационный отряд Русского Императорского военно-воздушного флота был передан в состав Неманской армии Ренненкампфа. Это был один из лучших авиационных отрядов в России, которая имела тогда самый большой в мире воздушный флот. Летали в основном на «Ньюпорах», из вооружения — только «маузер» у лётчика. Аэропланы больше походили на деревянные этажерки, чем на летательные аппараты. Орловцев тогда подумал, что лучше скакать в конной атаке с шашкой наголо на стреляющие цепи врага, чем подниматься в небо на этом странном, ненадежном аппарате, который каким-то чудом держался в воздухе. А лётчики не просто летали, каждый из них мечтал летать как можно больше. Он уже не помнил фамилий офицеров отряда, но их смех и беззлобное подшучивание над его удивлением и нелепыми вопросами о воздухоплавании до сих пор помнились. Разве можно сравнить «Ил-2» с летательными аппаратами начала века? Но и этот штурмовик, чудо конструкторской мысли, подвластен земному тяготению и вот — беспомощно распластался на земле. Как далеко ушла техника за эти тридцать лет. А человек… Человек так и остался прежним, состоящим из тех же самых костей, той же крови и мышц, да ещё из странного серого вещества, которое называют мозгом. Что поменялось в этом мозге и душе, если она, конечно, имеется, непонятно. Но, безусловно, что-то поменялось.

В штабе 11-й армии прибывших офицеров штаба фронта встречали командующий генерал-лейтенант Галицкий и начальник штаба армии генерал Семёнов. Общая часть совещания проходила в большом зале и закончилась довольно быстро постановкой задач отделам штаба армии. Все специалисты разошлись для работы по соответствующим отделам штаба.

Орловцеву предстояло уточнить несколько вопросов по дислокации частей армии на момент начала наступления, в том числе и в окрестностях достопамятного городка Кальвария. Это уже был район размещения соседней 31-й армии. Выехал он туда с майором Филиным из оперативного отдела штаба армии. Высокий, крепко сложенный молодой офицер с красивым волевым лицом, судя по манерам и грамотной речи, хорошо образованный, сразу понравился Орловцеву. Да и Филин инстинктивно чувствовал в Штабном какую-то особую силу опыта.

А ведь этому офицеру тридцати ещё нет, примерно ровесник моего сына. Кем стал бы он к тридцати годам, гордились бы они с Верой своим сыном? Да, даже если бы он жил незаметным человеком, главное, чтобы жил, жил…

Эти четыре года жизни с Верой — самые счастливые и тревожные в его жизни, начиная с их трогательного знакомства в оккупированном Инстербурге, бурного романа, женитьбы по страстной любви и их такой странной, отрывочной семейной жизни. Жизни между войной и Петроградом. Из отпущенных им четырёх лет они прожили вместе от силы три месяца, которые с трудом набирались из коротких приездов Орловцева в столицу прямо из фронтового пекла. Каким теплом и счастьем наполняла Вера их встречи. А их маленький сын, который, держась за его руку, весной семнадцатого года делал свои самые первые шаги по набережной Невы, забавно переваливаясь рядом с ним, таким и живет в памяти.

Орловцев растёр грудь под шинелью, от воспоминаний о жене и сыне заныло сердце.

Из-за поворота донеслась знакомая песня:

Мимо машины офицеров быстрым походным маршем прошла стрелковая рота, высоко взлетала старая песня, только в последних куплетах вместо строчек о батюшке-царе нынче пели иное:

От Мариамполя до Кальварии добрались за час. Машина остановилась на городской площади перед двуглавым собором. Штабной вышел размять ноги, огляделся, припоминая собор и площадь. А вот и то, за что городок получил свое название. Метрах в трёхстах от площади возвышался зелёный холм необычной формы. Холм явно был насыпной, слишком правильной конической формы. На самом его верху виднелась часовенка, одна из тех девятнадцати часовен, которые и составляли знаменитую литовскую Кальварию. Расположены эти холмы с часовнями были так, словно через них шел тяжкий крестный путь Спасителя на Голгофу. Давние дела, призванные дать этому городу и округе особый статус.

Штабной поднялся на холм. У входа в часовню, прислонившись спиной к деревянным воротам, сидел пожилой литовец. Когда Орловцев, обойдя кругом холма, снова подошел ко входу, литовца там уже не было. А из дверей вышла тоненькая белокурая девочка, молча взяла Орловцева за руку и повела за собой в сумрак часовни. Внутри, кроме давешнего литовца, никого не было, а тот остро глянул на него и, печально улыбнувшись, сказал:

— Вот, Орловцев, бывают же встречи, которых ждёшь, но не веришь, что они возможны. И вдруг такая встреча случается. Ты-то хоть признал меня? — Литовец снял шляпу, пятернёй зачесал волосы на правую сторону и теперь смотрел молодцевато, с вызовом.

Поражённый Орловцев долго всматривался в собеседника, постепенно узнавая его:

— Поручик Лебедев? Саша? Неужели это ты? Здесь, через столько лет? Да ты совсем облитовился? Я даже не знал, жив ли ты. Саша… Ну, расскажи о себе!

— Разве расскажешь? — вздохнул Лебедев. — Войну я закончил капитаном. Полк наш разбили в Августовских лесах в середине февраля 1915 года, через месяц, как тебя отозвали. Я с остатками роты попал в плен. Сидели в лагере в Верхней Силезии. Отпустили меня в восемнадцатом году. Жена моя осталась жить в Литве. Ну, я сразу же туда и подался. Жена к этому времени перебралась из Вильно под Каунас. Там мы и потихоньку жили до 1939 года. Недолго поработал у генерала Радус-Зенковича, начальника штаба нашей дивизии… Тут он стал большим военным авторитетом. Когда стало ясно, что вот-вот придут Советы, я перебрался сюда, в знакомые наши края. Да ты и сам знаешь, чем дальше от столиц, тем спокойнее. Вот только как теперь пережить новое пришествие советской власти, я не знаю… А как ты?

— Да, друг, видно, меня Бог от плена уберег. Как я?.. После нашего второго отступления из Восточной Пруссии отозвали меня в штаб Верховного Главнокомандующего, а дальше мотался уже по другим фронтам. Из армии ушёл в июле семнадцатого года. Служил по разным конторам шесть лет, потом по протекции устроился в кавалерийскую школу к Брусилову. А дальше все по штабам. Так потихоньку и прослужил до войны.

— Как же ты служишь у большевиков? Ведь ты — дворянин, офицер Генерального штаба Императорской армии! Смирил себя?

Орловцев не смутился, множество раз он сам себе задавал этот тяжелый вопрос, и ответ у него имелся.

— Саша, не смирился я, понимаешь… Это совсем другое, это великая общая цель. Для меня это русская армия, и в этот раз она должна разбить германцев, разбить их в обеих прусских столицах, в Берлине и в Кёнигсберге. Растереть их армии в пыль, сделать то, что мы с тобой должны были сделать тридцать лет назад. Должны были… Но не смогли. Теперь только Красная армия может это сделать. И я изо всех сил служу этой победе. Надеюсь, победа эта остановит несчастья нашей Родины, возродит страну и освободит нас от вины за случившееся.

— Ты, Орловцев, всё так и продолжаешь о судьбах да путях истории размышлять. Не смириться тебе, видно, никогда.

— Так и есть, Саша, так и есть… Но не оставлять же наш век на откуп трём сухоруким. Понимаешь, друг мой старинный, все эти годы я живу с ощущением невыполненного долга. Что там долга, даже больше — миссии. Тридцать лет назад мы отсюда, из Кальварии, тронулись в поход, который оказался долгим и тяжким восхождением на Голгофу. Мы взошли на эту Лобную гору. Каждый из нас, как Симон Киринеянин, нёс свой крест. И все мы, как и он, рассеялись затем по полям и временам, а Воскрешения так и не случилось. Не случилось среди нас Иисуса Назаретянина. Поэтому и родина наша рухнула в бездну. А теперь, через треть века, судьба снова привела нас сюда, на Голгофу, и наш долг на этот раз спасти, воскресить страну. А для этого надо выиграть войну, добить зверя, и тогда воскреснет Россия.

— Не слишком ли ты, Николай, завышаешь значимость войны в этом деле?

— Конечно, не только война. Но проблемы, созданные войной, только войной и разрешатся, только победой в следующей войне. Ну, а потом уже все остальное. Всё потом, после нашей победы, понимаешь?..

— Непросто тебе, Николай. Но и нам здесь не сладко жилось. Обо всем не переговорить… И так эта наша встреча — подарок судьбы. Что-то толкнуло меня сегодня прийти к этой часовне, прямо на встречу с тобой. Будто чувствовал. И внучка, Вера, за мной увязалась.

— Так эта девочка твоя внучка? А я думал, что она литовочка. Завидую тебе… Никогда у меня не будет внуков…

— Она и есть литовочка, сынок наш единственный на литовке женился. Вдова она теперь, с ней вместе внучку и растим. У всех свои несчастья…

Орловцев еще много о чём хотел сказать своему однополчанину. И о том, что не уберег жену и сына в восемнадцатом году, и о том, что мало смог сделать в те первые полгода войны на территории Восточной Пруссии, мотаясь между штабами и боевыми частями 1-й армии, и о многом другом, что тяжёлым камнем лежало на его душе. Да ещё имя этой девочки — Вера, такое же, как и у его ушедшей жены, всё это разрывало душу Орловцева, но слова комом стояли в горле. Да Лебедев скорей всего и не знал, что он успел жениться во время войны.

— Ладно, Николай, спеши по своим делам, пока тебя не хватились. Мне лишнего внимания не надо, думаю, ты это и сам понимаешь. Прощай, мой старинный друг.

Два однополчанина крепко обнялись. Орловцев, не стесняясь, вытер слёзы, перекрестил Лебедева, погладил девочку по пшеничным волосам и быстро спустился с холма к машине.

Сначала Филин повёз Орловцева за южную окраину городка на берег озера Ория, где инженерные войска 11-й армии выстроили учебный штурмовой городок, и теперь здесь регулярно проходили стрельбы и учёба всех родов войск фронта. Затем поехали в штаб 31-й армии, там больших командиров беспокоить не стали, справились сами. За час решили все вопросы с офицерами, непосредственно занимающимися дислокацией дивизий и бригад армии. Теперь можно было возвращаться в Мариамполь. Неподалеку от штаба размещался армейский госпиталь. Проходя в сопровождении Филина мимо госпитального двора, Орловцев увидел команду солдат во главе с младшим лейтенантом, которые падали на землю, отжимались, ползли, вскакивали, перебегали на новое место и снова падали. Все это продолжалось во всё убыстряющемся темпе, под лающие, матерные выкрики капитана с багровым, налитым кровью лицом. По соседству, скрываясь за забором, нервно курил пожилой майор медслужбы. Орловцев спросил у него, что здесь происходит. Медик неохотно сообщил:

— Это капитан из особого отдела армии лютует. Как выпьет, так спасу нет от него. Тут его наша молодая врачиха отшила… Он к ней приставать начал, лапать, да получил по яйцам. Вот он теперь и зверствует вокруг госпиталя. Бешеный он, две недели назад застрелил одного старого солдата из хозвзвода. Мы тогда подумали, что его, наконец, арестуют. Так нет же, замяли дело. Особисты запугали всех, даже старшие офицеры не решились вмешаться… Держатся от них в стороне.

Неожиданно для себя самого Орловцев решительно двинулся к особисту, резко взяв его за плечо, развернул к себе и что-то прокричал ему прямо в ухо. Поначалу оторопев, особист быстро опомнился, рванул пистолет из кобуры… Но тут же на глазах стал оседать, вся его начальственная фигура сдулась, и он трусцой на полусогнутых ногах побежал за угол здания.

Майор Филин, который пытался удержать Орловцева от конфликта, удивленно спросил:

— Что вы такое сказали ему, товарищ капитан? Вон как он трухнул. Его как будто ветром сдуло.

— Просто сообщил ему, что завтра со своим товарищем из штаба фронта вернусь сюда и выбью из него всю дурь. А потом назвал ему фамилию этого товарища. Она известна только офицерам особого отдела и, как правило, наводит на них животный ужас. Тут-то он и скис. — Орловцев беззаботно рассмеялся.

Филин удовлетворенно хмыкнул, но посетовал, что это было слишком рискованно, ведь связываться с этими ребятами крайне опасно. Никакого впечатления на Орловцева эти предостережения не произвели. Какая-то особая светлая лёгкость воцарилась в душе и теле, наполнила его молодой бесшабашностью и решительностью. Ему казалось, что теперь, после встречи здесь, в Кальварии, с Сашкой Лебедевым, за ним стоит какая-то великая сила, первозданная правда, перешедшая к нему от русских солдат и офицеров, воевавших с ним плечом к плечу треть века назад.

Водитель подогнал машину, офицеры погрузили чемодан с документами, уселись сами и двинулись в Мариамполь. Редкий случай, но дорога была свободна, лишь иногда попадались встречные машины. Ветерок с запада натянул белые облака, но погода оставалась хорошей. Неожиданно откуда-то послышался стрёкот самолётного мотора, он становился все громче. Филин забеспокоился, вытянув шею, стал всматриваться в небо. Беспокоился он не зря: из-за облачка вынырнул немецкий штурмовик и стал нагонять машину. Откуда он только взялся здесь, как пробрался мимо наших самолётов, да ещё и охоту на дороге устроил? Пулемётные очереди взрыли полотно дороги справа, шофер крутанул руль, так что машина едва не улетела в левый кювет, зато очереди прошли мимо. Летящий на малой высоте над дорогой самолёт проскочил далеко вперед и теперь набирал высоту для разворота. Шофёр гнал по разбитой дороге, надеясь проскочить под самолётом, который успел развернуться и начал снижаться прямо над дорогой, заходя для атаки в лоб. Снова затарахтели длинные очереди и опять мимо, только брызги камней хлестнули по обшивке машины. Слава богу, пронесло! Но взрыв бомбы раздался чуть ли не под колесами. Покорёженная машина поднялась над дорогой и, переворачиваясь, рухнула в кювет. Орловцев едва успел сгруппироваться — упёрся руками в стенку машины, вжал подбородок в грудь. Он сильно ударился о переднюю панель, но голова осталась цела. Ногой выдавил дверцу, выскочил, выхватил чемодан со штабной документацией. Водитель пытался вылезти из машины со своего места — дверца перекосилась и не поддавалась. Штабной рванул ее всем телом, сорвав с петель. Лишь майор оставался спокоен, сидел, как ни в чём не бывало, привалившись боком к стенке. Орловцев сунулся внутрь машины, толкнул Филина в плечо. Красивая голова безвольно склонилась на грудь. Тоненькая струйка крови из-за уха быстро заструилась по шее, перелилась через тугой воротничок и потекла дальше к груди, расплываясь тёмным пятном у кармана. Никаких признаков жизни уже не было, крупный сильный человек был убит наповал маленьким осколочком.

Тело Филина положили на обочине. Машину сильно покорёжило, водитель, глухо матерясь, стал вытаскивать из нее все ценное. Орловцев вышел ловить попутку. Вскоре на дороге появился грузовик. Увидев аварию, шофёр притормозил и вынужденно остановился, чтобы не задавить шагнувшего на дорогу Орловцева. Шофёр и сопровождающий лейтенант начали скулить, что им категорически запрещено останавливаться, тем более брать попутчиков. Но Штабной показал им какую-то бумагу, после чего они стали грузить в кузов вещи из разбитой машины. Орловцев вынул из машины большое покрывало, ловко раскинул его на земле, перекатил на него тело Филина, осмотрел карманы кителя офицера, забрал документы, оружие и ключи. И тут его целеустремлённая деловитость схлынула: он, старый вояка, стал на колени перед тем, что ещё минуту назад было живым, молодым, полным энергии, и дико закричал, как безумный, грозя небу кулаками. Перепуганный шофёр спрятался за машиной и ждал, когда Штабной позовёт его. Минут через пять Штабной пришёл в себя, тело завернули в покрывало и аккуратно уложили в кузове грузовика. Там же устроились лейтенант и водитель разбитой машины. Дальше командовал Орловцев, надо было спешить, и грузовик на полной скорости помчался в Мариамполь.

В штабе 11-й армии их уже заждались. Дежурному штабному офицеру сдали документы майора Филина, его пистолет. Орловцев забрал из грузовика чемодан, поблагодарил лейтенанта за помощь. Теперь капитану и его попутчикам двум офицерам-железнодорожникам пришлось размещаться по другим машинам. К Орловцеву подбежал адъютант, передал, что его ждёт начальник штаба фронта, следующий во второй машине.

Когда он подошёл к «Виллису», генерал Покровский распахнул дверцу, пригласил сесть рядом с ним на заднее сиденье, приказал водителю трогаться и, повернувшись к Орловцеву, участливо спросил:

— Что там, Николай Николаевич, у вас случилось в дороге? На тебе до сих пор лица нет.

— Да вроде ничего из ряда вон выходящего, когда идёт бой. Но когда это происходит в тылу и ничего не предвещает трагедии… Майор Филин был образованным, дельным офицером, да и просто красивым парнем… Как нелепо все это произошло… Маленький осколочек, никаких повреждений не заметно и — мгновенная смерть. Я даже не узнал, где живут его родители и живы ли они. Ничего не успел сделать для него, попросил только доложить дежурному по штабу, чтобы побеспокоились о похоронах, и передал документы. Откуда только взялся этот штурмовик? — Орловцев обессиленно замолчал, откинувшись на спинку сиденья. Для человека, погружённого в самую пучину войны, такая глубокая горечь из-за гибели почти не знакомого ему офицера необычна. Если человек прошёл через столько смертей, ему нелегко понять, как можно так горевать об одном убитом.

Генерал сочувственно кивнул головой:

— Вернемся в штаб, от моего имени обратись к начальнику тыла фронта генералу Рожкову, пусть выполнит все, что ты сочтешь нужным по майору Филину. Степан Яковлевич все сделает толково. Ну, что там у тебя ещё нового?

— Всё идет своим чередом. — Орловцев попытался отодвинуть боль недавнего происшествия в глубину памяти. — Оперативное управление штаба фронта дорабатывает план операции. Мне генерал Иголкин кое-что поручает, вызывает на обсуждения. Все, что я мог дать для разработки плана операции в Восточной Пруссии, я дал. Оперативное управление по-прежнему рассчитывает на глубокое проникновение в провинцию с первого удара. Но, думаю, что не удастся. В августе 1914 года такое было возможно, сейчас нет. По укреплению обороны немцами проведены огромные инженерные работы. Наш прорыв в том августе многому научил их. За эти месяцы я еще раз перечитал все, что только есть по той нашей операции. В том числе и своих старых знакомцев, и начальников. Александр Успенский, командовавший тогда ротой в Уфимском полку, напечатал в Каунасе свои мемуары. Очень толково. Вы же знаете, что я работал с генералами Адариди, Радус-Зенковичем, да и Епанчину несколько раз докладывал. Мне удалось собрать все их работы, даже последние записки Епанчина теперь у меня есть.

— О записках первых двух я знаю, а что пишет генерал Епанчин? — Покровский оживился.

— Все больше о царедворцах и интригах пишет, о встречах с царем и царицей, да о своём командовании Пажеским корпусом. О действиях нашего 3-го корпуса в Восточной Пруссии до обидного мало. Но есть и кое-что интересное в этих записках. Особенно, как принималось решение о контратаке 20 августа под Гумбинненом. Оказывается, к часу дня в результате немецких атак возникла угроза окружения 3-го корпуса. Да такая, что надо было отходить. Но это привело бы к общему отступлению всей армии, возможно, даже за пределы Восточной Пруссии. Епанчин решил контратаковать. Это было рискованно, и он связывался с начальниками дивизий. Я присутствовал при его разговоре с генералом Адариди в штабе 27-й дивизии, но не слышал, что говорил Епанчин. Это было после часа дня. Адариди поддержал предложение о контратаке. Тогда Епанчин приказал подготовить удар и в половине третьего начать наступление. Но вскоре начальник штаба армии генерал Милеант позвонил Епанчину и настаивал от себя и от Ренненкампфа на отмене атаки. Епанчин не подчинился, взяв всю ответственность на себя. Доложил, что все команды уже отданы, и войска начали выдвижение. Атака началась, а через час к Епанчину приехал сам Ренненкампф. Его трясла настоящая нервная истерика. Он плакал на груди Епанчина, совершенно потеряв самообладание. Но наступление командир корпуса останавливать не спешил. Но на него страшно давили, и он, в конце концов, не выдержал — остановил наступление. Сказалось и давление начальства, и страшное напряжение боя. В общем, он отдал приказ остановить преследование врага. Вот он, решающий момент! Если бы Ренненкампф не был против наступления, не доехал бы до штаба корпуса или Епанчин устоял и двинул за дивизией весь 3-й корпус, то потом и командующему некуда было бы деваться, пустил бы по следу свою бесшабашную кавалерию. Вот он, единственный наш шанс на решительную победу!

— Ты здесь старше нас всех, а всё ещё романтизируешь то сражение в Восточной Пруссии. Послушай, дивизии не решают исход мировых войн. Тут действуют другие силы.

— Да, но двое суток спустя я шёл по пути бегства немцев и скажу: победа ждала нас, гончий скок на пятьдесят километров без боёв с немецким арьергардом, с панически отступающим противником. Дивизия судьбу мировой войны, конечно, не решает, но опрокинуть костяшку домино может. Затем в дело вступает армия, и рушится вся конструкция. Ведь ещё два дня немецкая 8-я армия и её командующий генерал-фельдмаршал Притвиц находились в паническом состоянии, а первые осмысленные приказы, остановившие отступление и начавшие перегруппировку сил, поступили только к концу третьего дня. Этого хватило бы русской армии, чтобы отбросить немцев за Вислу. Никакой Людендорф и Гинденбург уже не смогли бы остановить лавину русской армии.

— Оставим спор, Николай Николаевич. В конце концов, когда любая война кончается, то при анализе она всегда оказывается скоплением больших ошибок. О чём ещё пишет Епанчин?

— Пишет, что в армии была низкая исполнительская дисциплина среди командиров корпусов и дивизий. Особенно кавалерийских, имевших высокие связи в столице. Имели место быть и большие противоречия, и интриги между командующим армией Ренненкампфом и командованием фронта — Жилинским и Орановским. Разгорелся конфликт командующего армией с начальником штаба Милеантом, из-за чего штаб армии не выполнял должным образом свою работу. Эти высокие штабы были похожи на осиные гнезда. Мы многого тогда не знали: и что личные отношения играли такую роль, и что Епанчин и Ренненкампф вместе учились в академии, и о коммерческих делах Ренненкампфа и других начальников ничего не слышали.

Генерал Покровский усмехнулся:

— У нас таких проблем нет, ударим дружно и решительно. Вот только надо, чтобы ещё и умно. Скоро будем докладывать план операции Верховному… Командующего фронтом на 27 сентября вызывают в Ставку. Вот тогда все станет ясно.

Он помолчал, а потом, доверительно склонившись к Орловцеву, негромко спросил:

— Послушай, Николай Николаевич, ты столько лет ходишь в капитанах. Не надоело? Чего всё время в тени сидеть? Вон, твой знакомец по Николаевской академии Шапошников — маршал.

— Оставим это, Александр Петрович, я ведь не только Шапошникова Бориса, но и многих других, в том числе и под суд попавших, и без суда пропавших, знал. Одного из них, Сергея Каменева, так вообще после смерти осудили. А ведь он был старшим адъютантом у генерал-квартирмейстера в штабе нашей 1-й армии, коллега мой. Так что лучше уж капитаном, но в действующей армии.

Машина резко остановилась, стала осторожно подавать назад. Танковый корпус на большой скорости двумя колоннами пересекал перед ними дорогу, и, казалось, никто и ничто не могло его остановить. Автомобиль охраны, шедший впереди штабных машин, затормозил, но было поздно — крайний танк слегка зацепил передок. Автомобиль развернуло, отбросило в сторону… Рев двигателей заглушил все вокруг. И минут двадцать небо дрожало, прижатое к земле этим гулом. Штабной вышел из машины и с жадностью смотрел, как могучий стальной поток уносился вдаль. Ему не раз приходилось видеть передвижение танковых частей. Но сегодня в этом неукротимом стальном движении проявлялась какая-то необыкновенная сила. И сила эта не отторгала, как бывало раньше, а наполняла его своей мощью.

Сидевшим в первом автомобиле офицерам повезло, все остались невредимы. Машины тронулись дальше. Генерал Покровский увлечённо заговорил об использовании танковых соединений в операциях по прорыву массированной обороны, а Орловцев и не возражал, впечатлённый этой дикой, хоть и рукотворной мощью.