Возвращение на Голгофу

— 16 — Декабрь 1944 года

Трое шли к посёлку через широкое снежное поле. Длинные лунные тени ползли впереди них, колыхаясь, как отражение диковинных деревьев в воде. После недавней оттепели снег поверху схватился коркой и трещал под ногами. До опушки их довезли на грузовике, дальше по полю они торили путь пешком. Лунный свет отражался от белоснежной равнины и, если бы не белые комбинезоны, их легко смогли бы обнаружить русские наблюдатели. До маленького посёлка, сильно разрушенного в октябре артиллерией обеих сторон, ходу было меньше километра. Старший этой тройки, жилистый фельдфебель Курт Матцигкайт, шел впереди, нагружённый сверх меры запасом еды, радиостанцией, тёплыми вещами, оружием. Сзади, метрах в десяти, пыхтели приданные ему солдаты, совсем молодой Юрген Лёбурн, забранный в армию месяца три назад из университетской аудитории, и уже изрядно поживший Петер Брун, зубной техник, призванный на службу летом из поселка Тремпен соседнего крайса Даркемен. Шли они медленно и тяжело. В части Курту сочувствовали: наблюдатель, выдвинутый вплотную к позициям противника, — доля незавидная, да и с помощниками ему не повезло. Но он относился к своему назначению по-другому. Опытный солдат, воевавший уже пятый год, к Сталинграду выбившийся в лейтенанты и ускользнувший из котла, выживший в мясорубке под Белгородом благодаря своему звериному чувству опасности, он понимал, что русские уже готовы к стремительному наступлению и вот-вот начнут его. И в этот момент лучше самостоятельно решать, куда и, главное, когда двигаться.

Для размещения Курт присмотрел чудом уцелевший маленький домик. Домик этот прилепился к кирхе с восточной стороны и был полностью скрыт её руинами. Груз затащили на кухню, сами разместились в единственной комнате. Топить печку в ночь не решились, плотно закрыли двери, а окна ещё и законопатили. Легли спать, легкомысленно не выставив наблюдения. Но почему-то Курт верил, что в эту первую ночь, вернее её вторую половину, всё обойдётся само собой и никто их врасплох не захватит.

Утром, ещё до завтрака, фельдфебель со всеми предосторожностями обошёл, а где-то ему пришлось и ползти, этот то ли маленький посёлок, то ли фольварк. Кирха была сильно разрушена, но колокольня, хотя и со сбитой верхушкой, но всё-таки устояла и давала хорошую возможность для наблюдения за вражескими позициями.

Взвесив всё, Курт выбрал для устройства наблюдательного поста смотровую площадку на верху колокольни. Солдаты перетащили часть оружия и оборудования к её подножию, наверх же всё затаскивал, размещал и маскировал на площадке он сам. Для наблюдений Курт приготовил бинокль с хорошей цейсовской оптикой, стереотрубу, да еще отличную снайперскую винтовку с мощным прицелом. Ведение скрытого наблюдения за передней линией противника было коньком Курта. Для этого он заранее подбирал приборы и приспособления, а снайперская винтовка — «К98» с шестикратным оптическим прицелом, была предметом его особой гордости. Он вынес её из-под Сталинграда как память о погибшем друге-снайпере из его взвода, застреленном противником в жестокой дуэли на развалинах города.

Родился Курт Матцигкайт в Мариенбурге, где издревле, ещё с дотевтонских времён, жили его предки. За два года до начала Польской войны он окончил гимназию и хотел поступить в университет. Но денег на учёбу и жизнь в большом городе не хватало. Он решил пойти служить в вермахт, подзаработать денег и выслужить военные льготы. Незаметно военная учёба переросла в реальные войны, из которых он не вылезал все эти годы, повоевав и в Бельгии, и во Франции, и в Польше, и в Прибалтике, прошёл по Белоруссии и России до Сталинграда, а затем откатился в обратную сторону, откуда и начинал, в Восточную Пруссию. Только теперь тело его было в шрамах, а душа опалена ледяным пламенем войны. Разное-всякое случалось с ним за эти годы, но воевал он расчётливо, так, как природный немец мастеровито делает любую работу, хоть и понимал всю противность этого действа человеческому существу. Трудом, потом и кровью выслужил он за три года своё офицерство и разжалование в фельдфебели весной сорок четвертого переживал как величайшую несправедливость. Да и из-за чего разжаловали-то? Врезал в челюсть капитану, который о своей заднице беспокоился больше, чем о роте, и угробил полсотни своих солдат, по нерадивости заведя их прямо на русские пулемёты. Ну, фельдфебель так фельдфебель, погоревал и будет, зато ответственности меньше. За время службы он научился подавлять эмоции, оставаясь хладнокровным в самой сложной обстановке, и за последние годы сорвался-то всего раз. Но вот и результат, офицерские погоны сняли.

Курт расписал график ведения наблюдений на трёх человек с интервалом по четыре часа. Но первый день сам пролежал на башне до глубокой ночи, намечая ориентиры и сектора контроля. К нему по очереди поднимались приданные ему солдаты, и он подробно инструктировал их и ориентировал на местности. Он тщательно замаскировал лежбище, теперь вести наблюдение можно было почти без опаски. Погода стояла ясная, с хорошей видимостью. Расстояние до поселка — километра два с лишним, хорошо просматривались дороги, дворы и дальние окрестности.

Там в маленьком посёлке стояла русская часть. Какого состава, рода войск и численности, Курт установить не успел, потому что на следующее утро началась суета — русские стали сворачиваться, грузиться в машины и спешно отправились с насиженного места на новое. Курт сдал смену неуклюжему Петеру, спустился вниз и передал в штаб части информацию о том, что русские ушли из посёлка. Пока начальство совещалось, он лёг спать и проспал бы до сумерек, если бы через три часа его не разбудили — в посёлке снова началась бурная жизнь. На одном дыхании Курт взлетел на башню. В бинокль отчетливо были видны несколько десятков солдат и пара офицеров. Новая русская часть, явно артиллерийская, спешно прибыла в посёлок. В полукилометре за ним, на горке, они уже успели установить свои орудия на старых, подготовленных кем-то раньше позициях, теперь обустраивались на постой в посёлке.

Перед тем как оставить на дежурстве Петера, фельдфебель долго и подробно инструктировал его. Легендарная лень и эгоизм этого себялюбца служили поводом для язвительных шуток всего взвода, и сам Курт никогда бы не выбрал его в напарники для такого дела. Этот никчемный для службы солдат всегда себе на уме. Неделю назад он самовольно ушёл из части, отправился с подвернувшейся машиной за сорок километров домой. Вернулся назад через пару дней. Командир то ли подношение какое получил, то ли счёл излишним и хлопотным отдавать его под суд. Просто отправил на выселки в это холодное и голодное, но самостоятельное плавание. Не любил Курт этого типа и знать особо о нём ничего не хотел. Но зубного техника распирало от желания говорить, и тараторил он без умолку. Что живёт он в хорошей трёхкомнатной квартире, выделенной ему специально поселковым управлением в двухэтажном доме со всеми удобствами. Что в посёлке и ближайшей округе много зажиточного народу и все после сорока нуждаются в протезировании зубов. К нему очередь расписана на год вперёд, и зарабатывает он в три раза больше, чем его вечно недовольный сосед-полицейский. Он и в этот раз из части ушёл не только родных навестить, но и денежки получить за отлитые им по ранее снятым слепкам золотые коронки. Деньги взял с нескольких поселковых немалые, овчинка стоила выделки. На эти денежки фрау Брун уже прикупила кое-чего толковое в их дом и на двор.

В этом месте рассказа фельдфебель не выдержал, закричал:

— Ты что — полный болван? Не понимаешь, что не прикупать надо, а собирать вещички в узел, грузиться в повозки и драпать на запад в Померанию и дальше в центр Германии. Через неделю русские тут такого жара дадут, что бежать будем до моря без остановки.

— А у нас в управе говорят, что бояться нечего, — нахально ответил Брун, — гауляйтер Кох[22] прислал циркуляр, где требует дисциплины, никакой паники. И обещает, что как Гинденбург в этих местах тридцать лет назад разгромил русских варваров, так и мы под мудрым руководством нашего фюрера рассеем полчища азиатов. Так что все спокойно, никуда бежать не надо.

— Дураки полные у вас там в управлении сидят. Кох твой хоть и повар, но ничего не смыслит в военной кухне. Сейчас не четырнадцатый год. Русские так дадут своими танковыми корпусами, что один он сбежать и успеет.

— А правда говорят, что русские лютуют, они что, дикие совсем?

— Они такие же дикие, как и мы. После того, что мы сделали с их городами, домами и людьми, ждать чего-то хорошего от них не приходится. Уходить надо гражданским скорее. Слышишь? Уходить!

Разговор с Петером тяготил фельдфебеля, он заспешил вниз, оставив наблюдателя на башне в одиночестве.

Мороз забирал всё круче, быстро холодало, без топки печки было не обойтись, а это опасно. Труба дома торчала над крышей невысоко и заслонялась стеной кирхи, но предательский дым в мороз поднимается высоко вверх. Надо закончить топку еще до сумерек, при блеклом зимнем дне дым не так заметен. Юрген собрал три охапки самых сухих дров, чтобы дым шел белесый, почти бесцветный, растопил печку, сначала сильно, затем прикрыл поддувало, уменьшив жар. Курт завел журнал наблюдений, сделал в нём первые записи. К этому времени Юрген принес котелок с кипятком, заварил овсяный кофе, разлил по двум кружкам. У горячего пойла и намека не было на запах и вкус того старого доброго кофе, но горячему, да ещё с сахаром напитку намерзнувшиеся на морозе солдаты и так рады.

Бывший студент в солдатской форме выглядел нелепо — неуклюжий, долговязый увалень в плохо подогнанной шинели и отвисших на заду штанах. Он заметно робел перед фельдфебелем, на вопросы отвечал путано, но, в конце концов, некоторой ясности добиться удалось. Призвали парня этой осенью с юридического факультета Кёнигсбергского университета, уже с предпоследнего семестра. Учился он морскому праву, глубоко интересовался своей наукой, так как жил в морском городе, да и родился в Гамбурге. Это была уже вторая попытка забрать его в армию. Первый раз его вызвали на призывной пункт во время летних каникул 1942 года в Гамбурге. Тогда он пришёл на комиссию вместе с матерью и, пока проходил нудную и долгую процедуру документальной и медицинской проверки, переутомился и грохнулся в обморок. Упал плашмя, как стоял, сильно, в кровь разбил лицо. Перепуганные врачи и члены комиссии быстренько оформили ему отсрочку от службы и, избавляясь от лишних хлопот, отправили домой в сопровождении мамы. В конце лета 1944 года было уже не до тонкостей, и забрали его на этот раз в Кёнигсберге сразу, без всяких осмотров и сомнений. Фельдфебелю казалось странным, что парень из одного морского университетского города приехал в другой морской город поступать в университет, и он прямо спросил Юргена об этом.

— А мне понравилось в самом восточном краю Германии. Летние каникулы перед выпускным классом я проводил здесь частным учителем. Меня позвали работать в посёлок Другенен, это по дороге из Кёнигсберга в Раушен. Такого волшебного лета я никогда еще не видел, спелая пшеница на полях, чистая вода в озёрах и море, и девушка, в которую я влюбился, с пшеничной копной волос на гордо посаженной голове. Я влюбился и в полуостров Земланд. Съездил в Кёнигсберг, зашёл в университет, и он произвёл на меня сильное впечатление. Так я и решил учиться в Альбертине. На следующий год стал студентом в Кёнигсберге.

Юрген рассказывал свою университетскую историю, и лицо его светилось вдохновением, да и сам он обрёл уверенность, какой совсем не излучал в солдатском своём обличье. Осмелев, он спросил фельдфебеля, кем бы он хотел стать, если бы не война. И к своему удивлению, Курт, который всё, что касалось его юношеских, да и теперешних мечтаний, держал глубоко в себе, подробно рассказал этому мальчишке-студенту о своих так и не сбывшихся планах, о любви к животным и мечте стать ветеринарным врачом. Заговорили о том, почему такие мечты не сбываются, а начинается война, о которой большинство солдат и не думало. Да и как желать войны немцам после страшных лет прошлой. Однако какая-то сила затянула в воронку войны миллионы людей по их воле, или против их воли, или по некой сверхволе, генерируемой мистическим холериком. А может, это биологическая особенность человеческой породы: легче и быстрее всего мужчины объединяются для убийства других мужчин.

Через день они уже собрали кое-какие данные по русской батарее. Сколько солдат и офицеров разместились в посёлке, где и какие стоят пушки, распорядок дня. Наблюдатели попривыкли к своим подопечным и даже завидовали им. Особенно когда три раза за день точно, как по часам, русским подавалась горячая пища, а они здесь мерзли и сидели на скудном пайке. Особенно это злило Петера. Как-то в обеденное время Курт поднялся на башню. Наблюдение вёл Петер. Смотрел он не в бинокль, а в прицел снайперской винтовки. Курт забрал винтовку, аккуратно положил на место.

— У тебя есть бинокль и стереотруба, вот в них и смотри. Нечего трогать винтовку. Не для этого она.

— Что ты носишься с этой пукалкой? Винтовка как винтовка, не золотая. Как далеко она хоть стреляет-то?

— Бестолковый ты кадр для военной службы. Это одна из лучших снайперских винтовок, да ещё специально доработанная. Из неё как-то русского офицера под Сталинградом за два километра достали. Вдобавок мне по наследству к ней специально снаряженные патроны достались. Так что до того дальнего сарая добьёт.

— Отчего же мы тогда не пристрелим русских офицеров?

— Во-первых, у нас нет такой задачи. Нам надо просто наблюдать и докладывать в штаб. А во-вторых, чтобы стрелять на такое расстояние, тренироваться надо. Просто так не попадёшь, то ветер пулю снесет, то человек сдвинется. Тонкое это дело. Винтовку не трожь.

Теперь Петер смотрел за русскими в бинокль. Те выкатили из-за угла дома передвижную кухню, и пожилой русский повар приступил к раздаче еды солдатам, выстроившимся к нему в очередь. Грязно выругавшись, Петер зло прошипел:

— Пристрелить бы этого старого русского дурака прямо на раздаче, чтобы мозги прямо в кашу вытекли.

Курт сильно ткнул зубного техника в бок, велел следить внимательнее за русскими и полез вниз — отдыхать после своей смены.