Возвращение на Голгофу

— 13 — Первая половина сентября 1914 года

Глубокой ночью генерал Ренненкампф закончил обсуждать с офицерами штаба ход отступления армии из Восточной Пруссии. Молча встал, показывая, что совещание закончено. Без сопровождающего он тяжело поднялся на второй этаж, в свой гостиничный номер, плотно закрыл за собою дверь, впервые за долгий день оставшись один. Окончательное решение об эвакуации штаба за пределы Восточной Пруссии он принял накануне, тянуть дальше было нельзя. Завтра утром они отправятся на восток. Он ещё не знал, ехать ли через Гумбиннен или Гольдап. Что ж, решение примет в последний момент, в очередной раз доверившись своей интуиции. А сейчас надо раздеться и заснуть хотя бы на несколько часов. Постель была свежей и удобной, но тяжёлые мысли отгоняли сон.

Как так случилось, что он, уже ощутивший себя победителем, теперь должен спешно отступать? Какой злой рок вмешался в события? В апреле ему исполнилось шестьдесят лет, и эта месяц назад начавшаяся война была его войной. Самой судьбой он был предназначен стать победителем в этой войне, снискать себе славу нового Суворова. Он знал вкус жестокой силы, горечь и сладость власти и побед. Но победы эти случались не в значительных боях с противником, а то и вовсе в подавлении беспорядков на востоке империи. Он уничтожал и подчинял, он вёл полки и добивался признания во дворцах. Он знал жизнь с разных сторон, был аскетичен, но чаще расточителен, бывал сластолюбив, но бывал и сдержан. При этом всегда стремился предусмотреть всё, обезопасить себя не только от противника, но и от военного и дворцового начальства. А начальство это порой страшнее противника на поле битвы. После победы 20 августа в сражении под Гумбинненом его чествовали в Вильно как великого полководца.

И вот теперь он отступает.

Его напарник, командующий 2-й армией Самсонов, и вовсе сгубил свою армию и застрелился. А он вынужден экстренно маневрировать, спасая свою армию от фланговых охватов немцев. Отступать — другого выхода нет!

Когда барон Ренненкампф думал о себе, в его сознании до сих пор по-прежнему возникало имя Пауль. Так звали его в первые шестнадцать лет жизни в родительском имении в Эстляндии, вплоть до его поступления на службу унтер-офицером в Беломорский полк. Тогда и пришло к нему имя Павел, пришло и вытеснило детское имя. Но имя это внутри его осталось и продолжало жить — детское и беззащитное — Пауль. Как давно это было! В 1870 году он покинул родительский дом. Семья его была связана с Россией с XVII века. Среди предков его генералы и учёные, градоначальники, успешные промышленники и землевладельцы. Жаль, что отец дослужился только до чина ротмистра. Но он — Пауль — всё наверстал: теперь он — генерал-адъютант Свиты императора, командующий армией, одна из главных фигур в войне с Германией на Северо-Западном фронте. Он сам добился всего и никому не даст втоптать себя в грязь. Но, несмотря на все победы, карьерные взлёты и падения, он продолжал чувствовать себя Паулем — беззащитным ребёнком. Желая избавиться от этого чувства, он частенько принимал излишне жестокие решения, постоянно демонстрируя всем свою мужественность и решимость. Он знал за собой эту слабость, но выбора не было: его образ — решительный, жёсткий, смелый генерал, и отступать от него нельзя. На самом деле сердце его замирало, стоило ему только представить последствия своих неудач, тем более поражений. И всё это он, маленький Пауль, должен был постоянно тайком преодолевать в себе, создавая пространство для проявления мужественности боевого генерала.

Генерала он получил ещё в августе 1900 года, в начале Китайской кампании. Да что генерала — два Георгия за личную храбрость! Что значит храбрость для генерала? Пожалуй, это скорее решительность и точный расчёт. Японскую войну он прошёл с ранением, полученным в сражении при Ляояне, дважды награждался золотым оружием. После Японской войны долго служил в Виленском военном округе, и командование 1-й армией досталось ему по праву. Да он сам её и сформировал, эту армию. Причём в кратчайшие сроки, предписанные планом мобилизации. Он славно командовал в Вильно 3-м корпусом. Сделал его лучшим в России. С него и ушёл на должность командующего округом, передав корпус генералу Епанчину. Начальником штаба корпуса остался опытный и знающий генерал Чагин. Все части Виленского округа, вошедшие в его армию, он знал досконально и управлял ими умело и решительно. Только пришлая кавалерия, особенно сводный кавалерийский корпус хана Нахичеванского, бестолково болталась, как дерьмо в проруби, по северо-восточной части провинции. Кавалерия, кавалерия! Он сам отчаянный кавалерист, а как следует впрячь кавалерийские части в решение задач армии так и не смог. Хан, да и генерал Алиев, имели в Ставке и в царском дворце связи не меньшие, чем он. И обращались туда напрямую, через его голову.

Он открыл глаза и сел на кровати. Что с ним будет после отступления? Наверняка недоброжелатели во главе с военным министром Сухомлиновым затеют следствие. Да и командующий фронтом генерал Жилинский не замедлит спихнуть на него полный провал Северо-Западного фронта. Что станется с его женой и детьми? Сейчас они в Вильно, жена помогает раненым и солдатским вдовам. Что будет дальше? Как же всё это несчастье произошло? Как? Он так успешно провел формирование армии, вовремя вывел части к границе и удачно начал наступление в Восточной Пруссии. А победу в сражении под Гумбинненом все расценивали как большой успех! Что же случилось? Может, причина в том, что тогда, 20 августа, он перестраховался и отпустил разбитых германцев без преследования? Не доверился своему же испытанному 3-му корпусу и его командирам, уже давшим приказ на решительную атаку бегущего врага? Он испугался, не стал рисковать и остановил лавину русских войск. А ведь это был его шанс проскочить на плечах противника к Висле. И испугался он не немецких генералов, а своих же начальников — паркетника Жилинского и Главнокомандующего великого князя Николая Николаевича, который его явно недолюбливал.

И вот теперь — расплата, позорное отступление.

«Нет, отчаиваться нельзя… Сейчас надо грамотно вывести армию из-под ударов немцев, а там уже разберёмся, кто прав, кто не прав…» — проваливаясь в тягостный тяжёлый сон, думал генерал.

Его разбудили через три часа. Спускаться в зал гостиничного ресторана он не стал, завтрак принесли в номер. Приказал дежурному офицеру отправить посыльного в госпиталь за великой княгиней Марией Павловной с просьбой немедля присоединиться к его обозу для следования на восток. Велел срочно организовать расчёт с хозяином отеля за проживание офицеров и питание.

Каждое утро во всё время пребывания в Инстербурге местный парикмахер Шрайбер брил его голову. Он решил не изменять своей привычке и сегодня. Парикмахера, ожидавшего в коридоре, впустили к генералу. Тот накинул на его плечи и грудь белоснежную простыню, взбил в стаканчике пену. Странно, но генералу никогда не приходило в голову, что этот немец с острейшей бритвой в руках одним движением может прервать его жизнь, жизнь командующего русской армией. Никаких опасений он не испытывал и сегодня. Остзейские и восточнопрусские немцы похожи? Наверное, похожи. И те и другие живут далеко на востоке от центральной Германии.

Парикмахер намылил его огромный череп и занес над ним бритву. Генерал провалился в дрёму. Мог ли он что-то выстроить лучше после Гумбиннена? Наверное, мог. Решительно замкнуть командование кавалерийским корпусом и дивизиями на себя? Не дожидаться запоздалых и сомнительных приказов командующего фронтом Жилинского, а действовать по собственной инициативе? Бросить войска на юг, навстречу корпусам Самсонова в направлении Алленштайна на пять дней раньше? Да, сделать всё это он мог. И пару лет назад, не задумываясь, сделал бы. Но сейчас… Сейчас на его высокой должности ему надо быть очень осторожным, учитывать каждую мелочь в расстановке сил в Ставке Главнокомандующего, в штабе фронта, учитывать интересы командиров частей его армии, имеющих доступ к министру Сухомлинову и даже в царский дворец. Он вынужден страховаться, ждать приказов. Всё это лишало сил, уверенности и отнимало время. Если бы он только мог забыть обо всех этих дворцовых сложностях и быть свободным в выборе решений, как десять лет назад в Китае!

Генерал очнулся, когда парикмахер горячим полотенцем начал промокать его лицо и голову. Шрайбер откланялся. Вот и в этот раз горло генерала осталась невредимым. Дежурный офицер доложил, что автомобиль великой княгини прибыл и вся колонна готова к движению. Ренненкампф надел серую генеральскую шинель, взял папаху, спустился в холл. Хозяин отеля подобострастно кланялся, провожая его до выхода.

— До свидания! Через две недели я вернусь, — на ходу мрачно бросил генерал и вышел из отеля.

Стояло ясное, но прохладное сентябрьское утро. Осмотрев с высоких ступенек колонну машин, он громко поздоровался со всеми и прошёл к своему автомобилю. Прозвучала команда «по машинам», командующий махнул рукой, колонна тронулась. По городу двигались медленно, мимо разрушенного железнодорожного вокзала, мимо огромной товарной станции по дороге на Гумбиннен.

Город, оставляемый его армией, замер то ли в ожидании прихода своих войск, то ли в страхе перед уходящей, но грозной русской силой, ещё опасаясь выразить и свою радость от окончания оккупации, и презрение к уходящим оккупантам. Генерал не держал зла на этот город и считал, что обошёлся с ним бережно. Его солдаты не взрывали мосты, не жгли магазины, не грабили винные склады и не насиловали женщин. Язык города был его родным языком, и он не питал к городу и его жителям ненависти. Он делал вид, что равнодушен к населению, но в глубине души его беспокоило, что жители города думают о нём сейчас и будут думать через десятилетия. Он брал из жителей города заложников, грозился расстрелять их, но никого не расстрелял и всех освободил.

С запада, уже довольно близко, доносилась артиллерийская канонада и сухой стрёкот пулемётов. Почти сразу же за городом командующему указали на артиллерийский парк, который немцы накануне подвергли бомбардировке. Он приказал остановиться, вышел из автомобиля, подошёл к машине, следовавшей за ним. Открыл дверь и пригласил Марию Павловну осмотреть место, куда прошлой ночью цеппелин сбросил бомбы. Мария Павловна нехотя, опираясь на руку генерала, вышла из машины. Они перебрались через канаву, прошли вдоль поля и зашли на территорию парка. Картина разрушений, разбросанной и исковерканной техники была тягостной. К машинам они вернулись в подавленном состоянии.

Зачем он потащил великую княгиню осматривать последствия бомбардировки? Ренненкампф чувствовал неуверенность в общении с родственниками императора. Ничего, ничего, пусть посмотрит, пусть ужаснётся, поймёт, что не просто так отступает его армия.

Дальше продвигались очень медленно. Войска ползли по дороге в несколько рядов. Отступающие солдаты и офицеры были взвинченны до предела. Казалось, они дышали тревогой, которой пропитался воздух. Когда машины штаба нагоняли хозяйственные обозы, следовавшие в беспорядке, штабные офицеры по его команде растаскивали заторы, выстраивали обозы в колонны и возобновляли движение. Он понимал, что войска находятся на грани паники и беспорядочного бегства. Допустить это было никак нельзя. Забывая о грозившей опасности, он тратил своё время и силы, помогая командирам на сложных участках дороги.

У развилки, где одна дорога уходила от основной на юг, колонна остановилась. Переговорив с генералом Байовым, командующий принял решение следовать на Гумбиннен. Сейчас этот маршрут казался ему и короче, и, главное, безопасней.

Когда он принимал парад гвардии 5 сентября, ему уже было известно о трагедии Самсонова и его армии. Он знал, что 29 августа дивизии 13-го и 15-го корпусов 2-й армии попали в немецкое окружение и были разгромлены в районе Комусинского леса, поблизости от местечка Танненберг. В ночь на 30 августа генерал Самсонов, оказавшийся в котле, застрелился. Известия эти чрезвычайно взволновали Ренненкампфа, но он не показывал вида. Он отчетливо понимал, что теперь немцы быстро перебросят войска по сети железных дорог, переформируются и попробуют захватить его армию в клещи или рассечь на части фронтальными ударами. Но он, Ренненкампф, в отличие от Самсонова, который завяз в административных делах на востоке империи, все десять лет после Японской войны командовал лучшими боевыми корпусами армии, а потом и Виленским округом. Он прекрасно знает Восточно-Прусский театр боевых действий, и он выведет армию без больших потерь.

На параде Ренненкампф держался бодро, приветствовал гвардейские части, вручал награды офицерам, произносил речи, а сам пребывал в страшном напряжении, постоянно думая над сложившейся обстановкой. Нужно было выбрать момент для начала отвода войск так, чтобы, с одной стороны, не опоздать и не дать себя окружить, а с другой — не получить обвинения в трусости или хуже того — в предательстве. Он знал, что такое возможно. Плохая разведка и полное отсутствие координации со стороны командования фронтом не позволяли ему верно и надёжно оценить обстановку. Приходилось рисковать, принимать решения в условиях неопределённости. Всё это приводило его в бешенство. А может, за этим стечением обстоятельств, этой тяжелейшей ситуацией стоит рок, тяжкий рок, который преследует его? Но за что, чем он прогневил небеса? Он — солдат, и он воевал с врагами России. Но может, это аукнулся тот январь 1906 года в Маньчжурии и Чите, когда он подавлял восстание, продвигаясь вдоль железной дороги и наводя порядок железной рукой? Тогда он имел дело не с внешними врагами, а с русскими рабочими и солдатами. Негоже боевому генералу воевать со своим народом, но долг перед царем превыше сомнений, действовать он должен решительно, без сантиментов. Но и тогда он, в отличие от своего напарника генерала Меллера-Закомельского, пытался не допускать расстрелов без суда и следствия. Не всегда получалось, но все-таки он пытался. Чем же он виновен? Может, расстрелом ссыльного большевика Александра Попова на станции Борзя в Маньчжурии? Или те семьдесят семь смертных приговоров, вынесенных в Чите, тяжко нависают над ним? И что, теперь этот рок будет висеть над ним до конца жизни? Для него в те дни не имело никакого значения, большевики ли они, эсеры или меньшевики. Он имел приказ царя, а они являлись врагами Империи. Да, он действовал стремительно и жёстко, но без этого расползающийся бунт не остановить, и жертв было бы в несколько раз больше. Нет, нет, нельзя ставить это ему в вину, он только исполнял свой долг. Только долг.

Колонна машин штаба армии добралась до Гумбиннена поздним вечером. Город был притихшим и мрачным. Часть служб осталась в городе на ночь. Командующему вручили несколько срочных депеш. Прочитав их, он провёл короткое совещание, оценил обстановку как рискованную и принял решение немедленно ехать дальше до Эйдкунена и затем через границу в Вержболово. В штабе точно не знали, свободна ли дорога на Эйдкунен или нет, но командующий верил, что проехать можно, а медлить никак нельзя.

Не то чтобы он боялся за свою жизнь, для него смерть входила в привычный набор событий на войне. Иногда он сам удивлялся, как случилось, что за сорок пять лет службы он не убит и не покалечен. Но плен, тем более плен в ранге командующего армией, для него невозможен. Самоубийство в случае опасности — выход, но как оно будет истолковано? Как верность долгу или малодушие? Кто знает? Но то, что на него мёртвого повесят все неудачи кампании — в этом сомнения нет. Рисковать нельзя, руководить отводом частей можно и из Вержболово. Нельзя ему рисковать и великой княгиней Марией Павловной. Её судьба лежит не только на его совести, но и сама возможность хоть какой-то дальнейшей карьеры зависит от её безопасности. Он вызвал адъютанта, велел немедля передать Марии Павловне глубочайшую просьбу: ни в коем случае не оставаться на ночлег в Гумбиннене, а следовать с ним к границе до Эйдкунена, а лучше сразу переехать на российскую землю. Он спешил быстрее убраться с территории, которую могли охватить фланговые клещи германцев. Но всё же надо было дождаться адъютанта с известиями от великой княгини.

Ему захотелось остаться одному — всех офицеров попросили выйти из комнаты. Он сидел за столом на жёстком стуле, закрыв глаза. Сколько ещё ждать? Полчаса, час? От нетерпения дёргалось веко. Что будет с ним после вывода армии в Россию? Отстранение от должности командующего, служебное расследование? Все познаётся в сравнении. Конечно, он сумеет вывести армию из Пруссии, избежав больших потерь. Даст увязнуть немцам в боях на правом фланге армии, за это время уберёт левый фланг и центр, а затем резко выдернет правый фланг, спрятав его за приграничные реки. В обороне он всегда действовал осмотрительно, больших потерь не допускал и не допустит. На фоне разгрома 2-й армии его действия будут выглядеть грамотно. Но всё равно это — поражение, спешное отступление, потери артиллерии и людей. Ничего хорошего для его карьеры это не сулит. Многое будет зависеть от штабной документации, её обязательно изымут для расследования. Это важно. А его же начальник штаба генерал Милеант с ним на ножах. Как это ему аукнется? Жаль, что он не сумел отстранить его от должности и назначить подходящего искусного штабиста, проверенного совместной службой. Например, многолетнего сослуживца по 3-му корпусу генерала Чагина. Уж тот на эту высокую должность подходит гораздо лучше. Но не всё в его власти. Даже в своей армии ему не дают самостоятельно действовать и производить желаемые назначения. Когда он своим приказом после боя при Гумбиннене отстранил бездарного генерала Орановского от командования, так и то не дали довести дело до конца, вернули никчёмного с допущением к временному командованию бригадой кавалерийской дивизии. Братец старший, сидевший начальником штаба фронта над ним, командующим армией Ренненкампфом, порадел по-родственному.

Время бежало, а посыльный от великой княгини все не возвращался. Мысли о судьбе Самсонова не выходили из головы. Он недолюбливал Александра Васильевича и знал, что тот тоже не любит его. Но при чём тут любовь?! С начала августа они были связаны одной нитью, вернее, висели на ней с разных концов. Самсонов обрезал нить и сгинул в Мазурских лесах со своими полками, а следом должен рухнуть и он со своей армией. Но нет, он не рухнет, он зацепится, не даст свалить свои полки в котёл. Он почти ничего не знал о том, как в последние дни августа шли дела у Самсонова. Командующий фронтом Жилинский сам не имел достоверной информации о действиях армии Самсонова. А в штаб его армии вообще передавал крохи. Да и эти обрывки информации были противоречивы. По ним ни о чём нельзя было судить. Приказ наступать на юг, навстречу частям 2-й армии, пришёл с огромным опозданием, и стремительный рейд его кавалерии в направлении Алленштайна уже ничего не решал. В войсках ходили слухи об их с Самсоновым взаимной ненависти. Но это были только слухи. Симпатии между ними не было, это верно. Но когда делаешь общее дело такого масштаба — при чём здесь симпатии! Он сделал бы все необходимые шаги для помощи соседу. Но когда и какие шаги нужно было сделать? Без приказов и телефонограмм Жилинского он просто слеп и не мог ничего предпринимать, а Жилинский молчал. Да, у него и Самсонова были взаимные претензии в Японской кампании 1905 года, но ни ругани, ни пощечин не было. Если бы приказ Жилинского пришёл хотя бы на пять дней раньше. Если бы… Тогда он ударил бы, без всяких сомнений, решительно и мощно ударил. Дотянулся бы своей кавалерией до Хохенштайна, а понадобилось бы, и до Найденбурга. Всего-то ещё двадцать верст на юго-запад. Спас бы и Самсонова, и всю операцию в Пруссии. Но его связали по рукам и ослепили. Разве это его вина? Хорошо бы знать, как оценивают в Ставке действия Самсонова и его корпусных командиров? Это помогло бы и ему выработать тактику защиты в ходе расследования. А в том, что вскоре расследование начнут, он не сомневался.

Хлопнула входная дверь, адъютант доложил, что Мария Павловна благодарит за заботу, уже укладывает вещи в поданную машину и через несколько минут будет готова отправиться в дорогу. Генерал вскочил, дал команду на выезд. В темноте ехать быстро невозможно, а подсвечивать дорогу фарами — слишком опасно. На ухабах машину сильно трясло. Ренненкампф никак не мог устроиться на заднем сиденье. Невидяще смотрел в темноту и не мог избавиться от тяжких мыслей о своей виновности в провале операции. Да виновен ли он? И перед кем виновен? Перед кем он должен нести ответственность и какую? Перед солдатами, оставшимися в прусской земле или в плену? Но войны без убитых и пленных не бывает — он выполнял свой долг, они свой. Перед командующим Северо-Западным фронтом Жилинским? Но он просто презирал его и считал деятельность штаба фронта вредительской. Перед Главнокомандующим — великим князем Николаем Николаевичем? Но он был только вышестоящим начальником, ни моральным, ни особым профессиональным авторитетом для него не являлся. Перед Государем? Да, перед Государем, не просто главой огромной Империи, но Помазанником Божьим — он был ответственен и склонит повинную голову, если не сможет переломить ход будущего следствия. Перед своей семьей? Да, ответственен — жизнь их всех будет зависеть от исхода дела. Но больше всего его беспокоила ответственность перед будущим, перед памятью, которая останется о нём в истории. Тщеславие бурлило в нём. Что напишут о нём? То, что имя его будет вписано в мировую историю, он не сомневался. Но в каком качестве? Неудачника, упустившего свой великий шанс? Перед будущим он беспомощен: тут ни уловками, ни интригами ничего не изменишь. Будет ли у него возможность оправдаться перед историей? Незаметно он впал в какое-то полуобморочное состояние. Пытался вырваться из него, сбросить ярмо вязкой дремоты и не мог, проваливался снова и снова. В этом состоянии ему мерещилось, что он — огромный бык, который пытается встать, вскидывается мощным загривком, всем телом вверх, поднимается с колен и бьётся головой то ли о потолочную балку, то ли о низкое небо, нависшее над ним, и снова падает на колени.

В Сталлупенен они прибыли в четвёртом часу дня. Генерал дал команду не задерживаться, незамедлительно следовать в Эйдкунен. А там и граница. Там Россия, куда с ходу немцы сунуться не рискнут. Все дороги от Сталлупенена к границе запрудили войска, но путь штабным машинам уступали. Он всё время думал, как, в какой момент всё так чудовищно перевернулось? Такое бывает с погодой в конце августа в этих балтийских краях. Стоит роскошное лето, и кажется, что оно будет длиться долго, всегда. И вдруг — дождь, сначала летний дождь, ближе к концу дня — холодный, и лето, прекрасное лето, обещавшее так много, заканчивается этим днём.

Только под вечер машина командующего пересекла границу по мостику над маленькой речушкой. Он с облегчением ступил на российскую землю, размял затёкшие ноги и долго смотрел на запад, где до самого горизонта бурлила человеческая река, и прямо в неё садился огромный красный шар солнца. Солнце русской победы заходило над Пруссией, тяжко опускаясь на головы отступающих солдат 1-й армии. Вместе с ним закатывалась его карьера, его великий шанс, данный ему изменчивой судьбой.