Возвращение на Голгофу

— 11 — Ноябрь 1944 года

Накануне, 8 ноября, стало известно, что старого полковника — командира истребительного противотанкового артиллерийского полка, вызывают на совещание в Шталлупенен к командующему артиллерией. Назначили прибыть в штаб фронта к двум часам. До городка от места дислокации полка — километров тридцать. Ефим планировал ехать в командирской машине с водителем Сергеем Нефёдовым. Отправиться в дорогу решили до обеда часов в одиннадцать.

Ефим побежал к комбату доложить об отъезде. Марк будто бы только и ждал этого известия — загорелся поехать с ними в надежде увидеть свою зазнобу. Госпиталь, в котором работала Рита, развернулся на окраине Шталлупенена. По телефону он согласовал поездку с командиром полка, тот не возражал.

Решили ехать на двух машинах: на командирском «Виллисе» и роскошном трофейном «Хорьхе», в который мёртвой хваткой вцепился сержант их батареи Виктор Матвеев. Виктор был родом из Псковской области и характер имел соответствующий: мы пскопские, мы прорвемся… Преград для него не существовало. Машину эту нашли недели две назад в Роминтене. Стоял там охотничий дворец из оцилиндрованных брёвен, и остался он, к удивлению всех, невредим, война словно обошла его. В комнатах на стенах под оленьими да лосиными рогами висели фотографии, на которых красовались всяческие важные персоны, в том числе маршал Геринг и последний немецкий кайзер Вильгельм. Но, видать, и другие знатные охотники туда наезжали. В гараже артиллеристы наткнулись на большую шикарную машину. Виктор взял ее в свои руки, от машины не отходил, дрожал над ней, как над любимой женщиной. В поселке, где разместилась батарея, ставил её в сарай, подальше от любопытных глаз, для чего каждый раз приходилось снимать с навесов массивные ворота. Но такую красавицу не утаишь. Кто-то из полковых стуканул, и в батарею явился особист — старший лейтенант Черепня. Ходил он набычившись, роста был среднего, но с излишне массивной головой, отчего походил на свирепую бойцовскую собаку. В полку его не любили, боялись и потому заискивали перед ним. Командир батареи влезать в это дело не стал, и Черепня, уже предвкушая добычу, направился прямиком к сараю, служившему секретным гаражом для шикарной машины.

Матвеева уже успели предупредить, и когда особист добрался до него, то увидел сержанта, горевавшего возле разорённой машины, сиротливо стоящей на чурбаках без правого колеса. Рядом валялось снятое колесо, изуродованное страшным ударом. Колесо было особенное, нестандартного размера, замену ему так просто было не найти. У Виктора, конечно, имелось припасенное полноценное, новенькое запасное колесо к машине, но он заблаговременно припрятал его в дальнем углу сарая. И что теперь особист мог сделать с шикарной, но бесполезной машиной? Даже перетащить ее, искалеченную и громоздкую, в другое место и то было проблематично. В сердцах пнув колесо, Черепня убрался восвояси. Всё время, что машина находилась в батарее, на капитана Каневского давило самое разное начальство, желая завладеть автомобилем. Но капитан устоял, и «Хорьх» так и остался у них. Матвеев умудрялся доставать для «Хорьха» самый лучший бензин и специальное масло. В общем, он у него всегда стоял наготове, и сержант только и ждал возможности проехаться на нём. Так что через полчаса машину уже загрузили необходимой бытовой мелочью — ручным пулемётом, тремя автоматами, боезапасом и большой стеклянной бутылью с водой, двигатель прогрели и бензин залили.

Матвеев лихо подкатил к крыльцу дома, где уже ждал комбат. Улыбающийся, весь наглаженный и надушенный одеколоном, Марк устроился на сиденье рядом с водителем. «Хорьх» помчался к Толльминкеменскому вокзалу в полковой штаб. Там уже их ждал «Виллис» командира полка. Ефим пересел в «Виллис», тут же из дома вышел полковник. В «Хорьх» еще посадили взъерошенного лейтенанта, только что прибывшего накануне из 50-й армии в полк. Его зачем-то вызывали в особый отдел.

Первым, мягко шурша шинами, шел «Хорьх», за ним, метрах в сорока, трясся «Виллис». Комбат достал карту (кому, как не артиллеристу, ориентироваться на местности) и обсуждал с Матвеевым маршрут поездки. Решили ехать через Шлоссбах, получался порядочный крюк, зато маршрут известен и подальше от переднего края. Дорога была пустынной, военных колонн, тормозящих движение, не видно. Дважды машины останавливали на постах для проверки документов, но ненадолго. Через два часа артиллеристы уже въезжали в Шталлупенен с юга, мимо железнодорожного вокзала.

Взяли город только 25 октября, почти неделя артиллерийской подготовки и решительный штурм сделали свое дело, целых зданий в городе почти не осталось. Но дороги для проезда уже были расчищены. Комендатура находилась в центре, куда вели основные городские улицы. Там комбат уточнил, где расположились армейский госпиталь и штаб командующего артиллерией фронта. Машины сначала подъехали к штабу, где планировалось совещание. Здесь и договорились встретиться на следующий день в три часа дня. Комбат с Матвеевым на «Хорьхе» двинулись в госпиталь на окраину города в сторону выезда на Эйдкунен. Батя пошел к артиллеристам готовиться к совещанию, остальные отправились искать постой поблизости от штаба. Делом это оказалось непростым. Несмотря на то что большая часть подразделений штаба фронта ещё оставалась в Кибартае, войска заполнили город под завязку. Заняты были не только уцелевшие дома, но и частично разрушенные. Умельцы забивали досками дыры в стенах, в потолке, крепили навесы и размещались среди почерневших от копоти стен. Местных жителей ни в домах, ни на улице не было, разбежались еще до штурма, а оставшихся выселили, чтобы не мешали работе штаба фронта. Ребята с час без толку мыкались по городу, ничего путного не нашли и отправились вслед за комбатом в госпиталь, надеясь, что там их пристроят на ночёвку. Комбата нашли дремавшим в машине у входа в большое, двухэтажное здание, где расположились медики. Матвеев тоже спал, примостившись на заднем сиденье. Рита должна была вот-вот смениться с дежурства, и комбат с нетерпением дожидался ее. Ефим, понимая, что их появление здесь совершенно не к месту, виновато попросил:

— Марк, может, Рита договорится в госпитале, чтобы нас на ночь здесь оставили? В городе не пристроиться.

— Не торчите возле машины, садитесь на заднее сиденье, — раздраженно буркнул капитан. — Свалились вы на мою голову. Я надеялся и Матвеева к вам отправить, а вы сами ко мне заявились…

Комбат недовольно ворчал, переживая, как бы этот «хвост» не испортил ему свидание. Минут через пятнадцать из здания вышла Рита. Она выглядела настоящей красавицей в подогнанной по фигуре офицерской шинели с погонами лейтенанта, в зимней офицерской шапке, кокетливо сидящей на ее голове. Только грубоватые, тяжелые сапоги на стройных ногах подтверждали, что дело происходит вблизи линии фронта, а не в армейском танцевальном ансамбле. Вся она светилась радостью от предстоящей встречи с Марком. Комбат вышел из машины, обнял Риту, что-то прошептал ей на ухо.

— Не волнуйся, сейчас всё решим, — уже убегая в госпиталь, прокричала Рита. Вскоре она вернулась с пожилым старшиной, который забрал солдат и повел их во двор.

Марк усадил Риту на переднее сиденье, завел машину, и они поехали к дому, где в раздельных комнатах на первом этаже устроилась Рита вдвоем с подругой — хирургом того же госпиталя. Ехать было совсем недалеко. Машину они поставили на заднем дворе и вошли в дом. Подруга как раз сменила Риту на дежурстве, и до утра комнаты оставались в их безраздельном распоряжении. Марк помог Рите снять шинель, скинул свою, но повесить её не успел, нежные руки обвили его шею… И дальше офицер уже не замечал ни времени, ни холода в нетопленой комнате, ни бесконечного рева грузовиков со снарядами, спешащих на позиции.

Рита, прижавшись к Марку и вытянувшись в струнку, чтобы быть вровень, целовала его губы, глаза, лоб, шею, что-то шептала, жарко дыша ему в ухо. Наконец оторвалась, подняла с пола его шинель, повесила рядом со своей. За руку повела его, безропотно следовавшего за ней, к окну, усадила на стул у большого обеденного стола. На улице заметно стемнело, Рита задернула плотные шторы, зажгла фитиль керосиновой лампы, и теперь они сидели, прижавшись друг к другу, в желтоватом, мерцающем, будто живом свете. При каждом движении Рита царапалась — задевала ордена, которые Марк, собираясь в поездку, навинтил на китель. Она расстегнула его китель и прижалась щекой к свежей офицерской рубашке. Марк задохнулся, сгреб Риту в охапку, легко встал, сделал несколько шагов в глубину комнаты и бережно опустил её на большую кровать, стоявшую вплотную к стене. Жаркий, сладкий вихрь закружил и понёс их…

Марк вынырнул из него, когда бледный свет ноябрьского утра уже просочился в щель меж стеной и шторой. Рита, прижавшись губами к его уху, что-то беззвучно шептала ему. Разобрать он ничего не мог, отстранялся от неё, но она закрывала глаза, снова настойчиво прижималась к уху и шевелила губами, бесконечно повторяя одно и то же. Наконец ему удалось заставить ее сказать вслух.

— У нас будет ребенок, в мае у нас родится сын или дочь. Представляешь, тогда, наверно, и война уже закончится. — Он ничего не мог ответить, только гладил её лицо и волосы. Его горло перехватило судорогой, и в этом возбуждении слились одновременно и страсть, и радость рождения, и победный конец войны. Конец войны, каким он может быть для него? Конец бесконечной цепи смертей, которые когда-то должны закончиться. И закончиться — только рождением. И это показалось Марку единственно возможным и таким естественным завершением кровавых лет.

Рите надо было спешить на дежурство. Они вместе заправили постель и теперь завтракали, сидя вдвоем за столом, так по-домашнему, как это только и могло быть до войны. Марк вдруг понял, что после завершения войны это ощущение семейной близости, отцовства станут главными в его жизни. Именно это придёт на смену высшему, но страшному смыслу его сегодняшней жизни на фронте.

Он подвез Риту к госпиталю, и она упорхнула из его рук в свою беспокойную госпитальную жизнь. Ефим с водителями уже прогуливались у входа в штаб, поджидая комбата. Вскоре подошел мрачный и раздраженный новенький лейтенант, за все время поездки не проронивший ни слова. Оставалось дождаться командира полка.

Совещание затянулось, они успели выкурить не по одной самокрутке. Наконец Батя вышел из штаба. Обе машины стояли уже на ходу, ждали его. Из любопытства он решил обратно ехать на «Хорьхе». Тронулись в четвёртом часу. Из города выехали быстро, торопились, пока не начало смеркаться. Чтобы сократить обратную дорогу, поехали через Эндцунен и Баллупенен. Машины петляли между холмов, вокруг кружились поля, вдалеке на юге синел большой лес.

Дорога огибала высокий холм, прижимаясь к нему вплотную. Перед крутым поворотом машины замедлили ход, и в этот момент с холма ударило несколько автоматов. Огонь велся прицельно сразу по обеим машинам. «Виллис», шедший первым, ткнулся в кювет и медленно сполз вниз по склону. «Хорьх» сначала газанул, пытаясь уйти от обстрела, но, едва набрав скорость, тоже съехал в кювет и перевернулся рядом с «Виллисом». К счастью, обе машины вырвались из сектора обстрела. Так что люди смогли выбраться из машин и укрыться за ними. Из засады продолжали стрелять, пули цепляли кузова машин, но людей, прижавшихся к земле, не доставали. Бате сильно придавило ногу, и передвигаться он не мог. Новенького лейтенанта тоже ранили, пуля сначала пробила бутыль с водой, рядом с которой он сидел, и затем вошла ему в правый бок. Вода из разбитой бутыли окатила офицера с ног до головы. Весь мокрый, он лежал в салоне «Хорьха» и не мог самостоятельно выбраться. Матвеев, раненный в плечо, выполз из салона и укрылся за машиной, зажимая рану, чтобы не истечь кровью. Капитан не пострадал и теперь лихорадочно пытался разобраться в обстановке:

— В засаду попали. Сейчас они прощупают ситуацию, выдвинутся на другую позицию и посекут нас из своих «шмайсеров». Надо их отпугнуть.

— Что делать, Марк? Командуй! — Ефим понимал, что медлить нельзя ни секунды.

— Некем командовать. Ты, да я, да мы с тобой. Бери два автомата, беги вот по той канаве за поворот. Там перейдешь дорогу и сзади скрытно поднимешься на холм. Как только увидишь немцев — стреляй! Только близко не подходи. Чтобы они не поняли, что ты один. Бей длинными очередями, постоянно меняй позиции. А я отсюда с Нефёдовым буду отстреливаться из пулемета и автоматов. Беги быстрей, пока они не подтянулись к нам. А то перестреляют, как уток на пруду.

Ефим сбросил шинель, один автомат закинул на плечо, другой взял в руку. Побежал по канаве, сначала легко, потом тяжелее — склон круто забирал вверх. Вскоре ему удалось скрытно перебежать дорогу. Поле по другую сторону от дороги успели перепахать под зиму. Бежать вверх по пашне было тяжело, влажная земля налипла на сапоги, вмиг ставшие пудово тяжелыми. Сердце бешено колотилось; казалось, будто оно вырвалось из груди и теперь бежит впереди Ефима, а он всё никак не может догнать его. Казалось, прошла вечность, пока Ефим добрался до гребня холма. Он огляделся, затем чуть спустился и увидел внизу немцев, которые мелкими перебежками меняли позицию. Немцы были рослые, в пятнистых маскхалатах, действовали они слаженно и грамотно, искали место, откуда могли достать русских, укрывшихся в мёртвой зоне в канаве за обочиной. Сверху Ефим как на ладони видел и немцев, и своих. Медлить было нельзя. Скрытно пробежав ещё метров сто, он упал на землю, нашёл хороший упор и выпустил длинную очередь. Перебежал на новое место и снова дал две длинные очереди. Немцы растерялись, залегли. Снизу низко зарычал ручной пулемёт комбата, рядом с ним затарахтели автоматы. Ефим жал и жал на спусковой крючок, пока не кончились патроны. Он отложил автомат и тут же выпустил длинную очередь из второго. Немцы вскочили, слаженно перевалили через небольшую складку местности и исчезли из поля видимости. Стрельба с их стороны прекратилась. Марк продолжал стрелять из пулемёта, но и у него закончились патроны. Всё стихло. Ефим, пригибаясь, побежал вниз, к ложбинке. Немцев нигде не было видно. Он прошёл ещё ниже, нашёл брошенный ранец, разорванный медицинский пакет, окровавленные бинты. Внимательно всё осмотрел, забрал ранец, спустился ниже, перебежал дорогу, рванул к машинам и без сил рухнул на землю.

— Немцы ушли. Слышишь, Марк, они ушли. Мы их перехитрили.

— Что за группа, сколько их, видел?

— Хорошо видел. Похоже, это диверсионная группа… Пять человек в спецснаряжении. На запад ушли. Одного я зацепил. Там упаковка от индивидуального пакета валялась, бинты окровавленные. Еще ранец они бросили, вот он… Больше никаких следов не оставили. — Ефим никак не мог отдышаться.

— Ефим, давай сюда ранец, посмотрим позже. «Хорьху» каюк, придется здесь бросить. Надо быстро завести «Виллис». Матвеев серьезно ранен, а с лейтенантом совсем беда… Да и Батя сам идти не может. Давайте с Нефёдовым заводите «Виллис».

К счастью, Сергея Нефёдова пуля лишь слегка зацепила. Втроём им удалось выкатить «Виллис» из кювета. У везучего Нефёдова машина завелась с первой попытки. Батю усадили на первое сиденье, раненый лейтенант и Матвеев полулежали на заднем. Ефим кое-как устроился в багажнике. Разместились, и машина помчалась в сторону Толльминкемена. Если Матвеев страшно матерился, что его машину бросили на дороге, и грозился вернуться за ней, сбежав из госпиталя, то раненый лейтенантик бредил в полубессознательном состоянии:

— Намокли письма… Они найдут эти мокрые письма…. Они всех арестуют… всех… — монотонно повторял он и снова впадал в забытье. Что это за письма и кто их найдёт, так никто и не понял.

По дороге завезли раненых в ближайший медсанбат в Баллупёнен. Там сразу же осмотрели повреждённую ногу полковника. Перелома не было, и Батя ложиться в госпиталь отказался наотрез.

Когда машина подъехала к железнодорожному вокзалу Толльминкемена, совсем стемнело. Командира полка под руки отвели в штаб, а Нефёдов повёз комбата и сержанта в расположение второй батареи. Ефим разбирал содержимое немецкого ранца и думал о раненом лейтенанте, никому не известном, который случайно отправился с ними в эту поездку и пулю в бок поймал случайно, и все о каких-то письмах беспокоился, может, в свой последний, предсмертный час. Убили бы его на старом месте, среди однополчан, так хоть память о нём сохранилась бы… Вот так — жил человек, и нет его, не успел корни пустить, зацепиться в новом полку. А Марк всё никак не мог отойти от горячечного возбуждения схватки. Он понимал, что в конечном счете все в мире рушится, нет ничего вечного, тем более в отношениях между людьми. Как научиться жить и любить с осознанием незащищенности своей любви, хрупкости и конечности всего, что ты любишь? Но после нескольких часов счастья с Ритой в возможность собственной гибели, даже случайной, поверить было невозможно.

— Подумай только, Ефим, они километров на двадцать углубились за линию фронта. Что это за группа такая? И раненого забрали, и ушли легко.

— Похоже, это разведгруппа… Скорее всего парашютно-танковой дивизии «Герман Геринг». Все говорят про неё… — рассматривая бумаги из ранца, ответил Ефим. — Да и местность им эта, видать, хорошо известна. Матёрые ребята, я такого обмундирования сроду не видывал.

— Ну что ж, значит, и мы не лыком шиты, если отбились. Не всякому зверю мы по зубам. А то попривыкли за полмесяца к спокойной жизни, вот и нарвались. Давай сюда ранец, сам посмотрю. — Капитан лихо вскочил на крыльцо.

Вскоре Ефим уже входил в дом, где они квартировали с Колькой и Иосифом. В темноте коридора нащупал ручку двери, шагнул в комнату, скудно освещённую жирным светом от фитиля самодельной коптилки. В комнате было тепло, и в печке ещё трещали дрова. Народу прибавилось, в углу на нарах, набросав на доски собранные по дому тряпки, устроились два батарейца. Петруха Тихий — заряжающий, с огромными, тяжеленными руками, почти оглохший после тяжёлой контузии, уже спал. С краю сидел и о чем-то говорил с Колькой Гриша Абрамов — странный парень, маявшийся по расчётам батареи, пока не прибился к ним месяц назад. Щуплый, небольшого росточка, подвижный как ртуть и выносливый, он ни в какую не хотел притрагиваться ни к оружию, ни к снарядам, переносил их только в ящиках, постоянно молился и толковал, что его вера не позволяет прикасаться к орудиям убийства. В другом месте его давно бы затуркали или арестовали, но возле Кольки и Иосифа он всё-таки мог выжить. Когда он в первый раз отказался перетаскивать снаряды, все обозлились и едва не поколотили его. Но Колька спокойно рассудил, что теперь им будет легче, у них появился большой специалист по копке окопов и укрытий. И правда, никто в полку не мог так мастерски и выносливо орудовать лопатой, как рядовой Абрамов. Ну, а дергать за шнур по команде «выстрел» или стрелять из винтовки для артиллериста на войне не главное. Главное — окапываться.

Ефима стали расспрашивать о поездке. Он подробно рассказал о городе, медсёстрах и дороге, но о засаде, в которую они попали, молчал. По котелкам собрали остатки каши, вся она досталась Ефиму, вместе попили кипятку, настоянного на смородиновых листьях. Он еще хотел поговорить с Колькой, но усталость опрокинула его в тяжёлую дрёму, сквозь которую он слышал бесконечный разговор Кольки и Абрамова.

— Гриша, а как ты в своей деревне вдруг стал баптистом? — с подковыркой спрашивал Николай. На что Абрамов совершенно серьёзно отвечал:

— Православные мы, но священников наших забрали, церковь поломали, а молиться-то нам надо. А баптистам ни церкви большой, ни икон не надо, вот и стали молиться да Евангелие читать по домам. Без Бога же нам никак нельзя.

— Ну а чем ваш баптистский Бог отличается от нашего православного?

— Ничем не отличается. Бог-то — он один, — уверенно отвечал Григорий.

— Тогда, может, он добрей, чем наш православный?

Здесь Абрамов основательно задумался.

— Нет, не добрей. Бог он и есть Бог. Через два года батьку нашего и дядьку с соседом арестовали и свезли в район. Били, требовали от Бога отречься. Батька с дядькой не отреклись, их и порешили. И Бог не спас. Сиротами нас четверо у мамки осталось. А сосед наш, так он через два месяца вернулся домой, только больше Евангелие уже не читал.

— Гриша, а в чём смысл твоего отказа стрелять? Не ты, так другой стрельнет… Война и не заметит отсутствие бойца Абрамова.

— Душа моя спасётся, вот в чём смысл для меня, спасение души. Что не совершу я греха смертного. А для других, может, и ничего не значит. А может, и значит. Ведь если бы и ты, и он, и они на той стороне отказались стрелять, то и война остановилась бы. Может, когда так и будет, войну объявят, а никто на неё не явится, оружие в руки не возьмёт. И не будет войны. А так вы — пушечное мясо войны, вы личный состав, в котором и личного-то ничего нет. Вы пешки мелкие… Записали вас, следом списали, и снова новых записали, и снова списали. И кто те списанные, кроме Бога, и не узнает никто.

Рассуждения эти заставили Кольку тяжело задуматься. Он интуитивно понимал их глубину, но и согласиться с тем, что ни от кого из них ничего не зависит, не мог. Зависит, не может не зависеть, всё идет от людей. И доброе и злое, и Бог действует через людей, посылая тех, кто способен спасти в самые отчаянные ситуации. Спасают страну, армию, полк, своего товарища — солдата или безвинную, беззащитную лошадь. Спасает только человек.

В этот момент раздался грохот. Это смертельно уставший Ефим задремал, опрокинул табуретку, сполз на пол и лежал теперь у самой печки. Колька с Абрамовым перетащили его на нары, где он, так и не раздевшись, проспал до утра.