Возвращение на Голгофу

— 20 — Конец декабря — начало января 1945 года

Сутки солдаты провели на холоде в окопах, засыпанных снегом. Влажный северо-западный ветер сметал снег в огромные сугробы, переметал дороги в низинах. К вечеру на позиции пришла подмена, и замёрзшие бойцы отправились отогреваться на фольварк. Колька и Иосиф ввалились в дом, где было уже тепло, Ефим успел протопить печь, но сейчас в доме его не было. Солдаты сняли и развесили на просушку смерзшуюся одежду, нашли у печи завернутую в бушлат еду. Сразу сели есть, закопчённый чайник с остывшей водой поставили в печную духовку. Ели молча, понемногу отогреваясь. Постепенно завязался разговор.

Мрачный Иосиф отвечал Кольке односложно и разговорился только тогда, когда разлили по кружкам чай:

— Что случилось, Иосиф? Со вчерашнего дня ты вроде как не в себе? Опять, что ли?.. Давай-ка, друг, сбрось с себя это наваждение. Что ты в самом деле…

— Я бы рад, Колька, да вот только как? Дела мои всё хуже… Снова душат во сне видения, никакой жизни нет.

— Опять к тебе Рябой приходил? — Колька нервно рассмеялся и оглянулся.

— Зря ты смеешься, и не смей панибратствовать с ним. Какой он тебе Рябой?

— Иосиф, извини, не хотел тебя задевать, да и как мне его называть? В нашей деревне его между собой потихоньку так и звали — Рябой. Расскажи, что тебе привиделось, может, легче станет.

— Хорошо бы, чтоб отпустило, а то тоска такая навалилась, хоть в петлю. Так даже и этого мне нельзя. Понимаешь, он все ближе ко мне, я уже чувствую, как его руки ощупывают мои плечи. Он разговаривает со мной во сне, как с маленьким мальчиком, каким я приходил в гости к его детям, в его дом. И я становлюсь тем мальчиком и не могу не отвечать ему. Позапрошлую ночь, только я улегся, он и явился. Во френче, с трубкой. Я лежу, а он ходит, говорит со мной, а в мою сторону не смотрит, как будто меня не видит, но знает, что я где-то здесь и слышу его. Говорит:

«Ну здравствуй, тёзка. Так ты мне письмецо и не написал, хоть прошлый раз обещал. Все надеешься, что не найду тебя? Найду, найду, мой мальчик, не сомневайся. Напиши мне пару строчек о себе, я тебе и помогу. Ты-то, небось, взводный летёха, а вот твой дружок детства Василий уже воздушной дивизией командует. Напиши мне, переведу тебя в штаб фронта, а то и поближе, легче будет служить, глядишь, и выживешь. Так и будешь молчать? Скажи что-нибудь. Помнишь, как ты с младшей сестрёнкой любил приходить к нам в гости, сидел у меня на коленях? Напиши мне, где сейчас служишь. И как теперь твоя фамилия? Прежнюю-то тебе родители, наверное, сменили. Батя твой знатный был подпольщик. Как сестрёнку-то твою зовут, запамятовал я что-то. Не говоришь, ну, я у жены спрошу.

— Как же, дядя Иосиф, ты спросишь тетю Надю, ты же убил её?

— Ну вот, тёзка, уже хорошо… Ты заговорил со мной. А с чего ты взял, что я убил её?

— Я слышал, как взрослые говорили, что ты, дядя Иосиф, застрелил её из маленького пистолетика.

— А кто, кто говорил об этом? Скажи мне! Надо записать… Где мой красный карандаш?

— Дядя Иосиф, дядя Иосиф, не записывай, я не знаю. Не знаю я, не знаю!

— Ты, мальчик, не знаешь, зато я узнаю. Ты лучше скажи, как твою сестру зовут, имя-то осталось прежнее?

— Не спрашивай, не скажу тебе ни за что.

— Ну, как хочешь, спрошу у Светланы, они играли вместе, она-то имя сестрёнки твоей не забыла. Ты мне только письмецо напиши, с номером твоей полевой почты. Я пришлю за тобой человечка, обязательно пришлю. Сестру-то Маша звали? Отвечай?

— Не скажу ни за что, прочь уходи… Прочь!»

Иосифа била нервная дрожь, руки ходили ходуном, и, чтобы справиться с этим, он крепко сцепил их перед собой.

— Колька, ты понял, он почти подобрался ко мне. После этого сна я в холодном поту соскочил с нар. Помнишь, я тебя разбудил? Ты еще спрашивал тогда, почему я так кричал во сне?

— Послушай, друг, выброси эти сны из головы. Какое дело Сталину до тебя?.. Лучше забудь все это, никому не говори…

Колька с тревогой смотрел на белого как мел Иосифа.

— Наивный ты, Николай, он сначала найдет меня, а потом сестру и убьет нас. Ведь он приказал убить даже двух тёток отца, которые его ни разу не видели, да и в Москве никогда не были. Слышал, сегодня старший лейтенант Черепня приходил, комбата битый час пытал, разнюхивал что-то? А особисты просто так не приходят. Знаешь, я ведь теперь спать боюсь, он во сне выпытывает, где я служу. И не думать о нём не могу, он все время в моих мыслях. Я как будто притягиваю его гонцов. Что делать — не знаю. Застрелишься, начнут разбираться, поймут — что-то здесь нечисто, вычислят фамилию, найдут и сестру. Жаль мне сестричку, а как ее защитить, как спрятать, не знаю. — Иосиф тяжело замолчал, склонившись над кружкой остывающего чая.

Ввалились с мороза сменившиеся батарейцы, и стало не до разговоров, тем более таких…

Солдаты ложились спать в мрачном настроении, их не радовало даже то, что спят в этот раз в тепле и сухости. А тут ещё Ефим всех переполошил, вскочил, начал матрац перетряхивать.

— Клоповник развели тут наши сменщики. Не заснём, заедят. Вытрясать надо.

— Ефим, ты в комнате-то не тряси, выноси на мороз, там выбивай. Сейчас и мы за тобой. — Колька собрал в охапку постель, сунул босые ноги в сапоги и выскочил на улицу, следом за ним побежали и остальные. Полностью от клопов таким макаром не избавились, но всё-таки полегчало, кровопийцы жрали служивых уже не так свирепо.

В остальном ночь прошла спокойно, никто не поднимал их по тревоге и не ломился на постой. Колька был в своем обычном ровном настроении, Иосиф выглядел подавленным.

— Что, Иосиф, неужели опять ты всю ночь со своим знакомцем проговорил? — вполголоса спросил Колька. — Лица на тебе нет.

— Да… Опять приходил. Теперь он знает, на каком фронте я служу. Он очень хитрый, стал расспрашивать о службе, говорил о Рокоссовском, Василевском и Коневе… Тут-то я и проговорился насчет Черняховского и что стоим мы под Гумбинненом. Как он смеялся, похлопывал меня по плечу, хвалил и обещал, что очень скоро меня найдёт его человек. И ты знаешь, Колька, он сделает это. Он всегда доводит до конца то, что задумал. Отец всегда говорил, что дядя Иосиф самый последовательный и упорный из руководителей партии.

— Успокойся, Иосиф… Пусть Ефим расспросит комбата, что хотел от него Черепок. Мало ли тем у него для разговоров, то самострелы, то сумасшедшие перебежчики, болтуны да анекдотчики… А может, просто водки выжрать решил. Давай есть, и будем готовить обмундирование, после обеда опять в окопах мерзнуть.

Солдаты доели все, что осталось со вчерашнего дня, подсушили одежду, валенки подлатали, натянули на себя все, что могло помочь согреться в окопах. Ефим воротился, когда солдаты уже собирались выходить из дома. Иосиф обрадовался и стал расспрашивать о новостях из штаба полка, а Колька все торопил с выходом, обещая завести Ефима на кухню и договориться о хорошей кормёжке. По дороге, улучив момент, когда Иосиф ушел вперёд, Колька сказал:

— Попытай потихоньку у комбата, чего от него особист хотел. Позавчера он целый час на КП мурыжил нашего капитана. Только аккуратно, без нажима…

Ефим просьбе удивился, но, не задавая лишних вопросов, утвердительно кивнул. Колька оставил его на кухне, а сам с Иосифом отправился на позиции.

Новый повар не пожадничал, накормил до отвала. Так что к комбату Ефим явился довольный, даже несколько осоловелый. Получив разрешение войти, он перетаптывался у дверей, не зная, с чего начать разговор. Но комбат сам заговорил с ним, спросил, что слышно в штабе полка. Ефим пересказал всё, что узнал от штабных телефонистов, большей частью пустой трёп, но и по делу кое-что: о том, что от командующего артиллерией фронта всё время звонят, справляются о запасах снарядов, требуют докладов о готовности к стрельбе, уточняют, а то и вовсе меняют намеченные для поражения квадраты. Обстановка нагнетается, значит, вот-вот и начнётся. Вот и особисты в полк зачастили, землю роют по всему переднему краю, тоже верный признак. Разговор сам по себе вырулил на нужную Ефиму тему.

— Нет им покоя… И у меня вчера Черепня сидел до вечера. Всё крутил с вопросами, хорошо хоть к концу напился да уехал весёлый. Но кто их весёлость разберёт, к чему она, к добру или злу?

— А чего ему здесь понадобилось? — осторожно поинтересовался Ефим, боясь сбить разговор с нужной ему темы.

— Хрен их поймёшь? Сперва в целом про обстановку говорили, про трёп ваш дурацкий, анекдоты да недовольство начальниками. Потом завёл разговор о том, что это у нас в батарее за солдат такой появился, что стрелять не желает, пацифист хренов. Видать, явно на Абрамова намекает. Ну, я ему ответил, что хочет стрелять, не хочет, так кто же ему даст. Батарея уже два месяца не стреляла. Так что про его желание ничего нам не известно, да и неважно это. Он не наводчик, не командир орудия, ему не стрелять, а копать нужно да ящики на себе таскать. А чтобы стрелять, братец ты мой, у нас это ещё заслужить надо. До наводчика и командира орудия расти да расти. Так что знать про это ничего не знаем, да и знать не хотим. Солдату солдатово, кесарю кесарево.

— Откуда же ему известно про настроения Абрамова? — Ефиму неприятно было думать о доносчиках среди батарейцев.

— Ясно откуда, стукачей всех не переведёшь. Так что ты языком поменьше трепись, да и дружкам своим накажи.

— Ну и ладно, мелочи всё это. Не страшно.

— Это, конечно, мелочёвка, но на том разговоры не закончились. Стал Черепня пытать меня про ваших немцев, которых я тогда в Литву на машине отправил. Разговор тут пошёл пожёстче. С чего вдруг такое внимание им? А вдруг они шпионы? Что там за документы немка из-под пола тайно достала, что за фотографии? Едва до драки с особистом не дошло, за грудки хватались, хорошо хоть жидковат Черепок в кости. Потом выпили по кружке спирта да закусили хорошо, вроде как и успокоились. Так что будь готов, он знает, что ты отвозил их в Литву. Если на этом не успокоится или наступление наше не начнётся, то явится на днях снова, станет допытываться. А как начнётся наступление, так не до этих глупостей будет.

— Начнётся наступление. По всему чувствуется, что скоро начнётся. Осточертело всем это ожидание. Ну, по правде сказать, за всё время на фронте не жили мы так хорошо, как два последних месяца в этих игрушечных посёлках.

— Да, Ефим, за три с лишним года не знал я такого и от других не слышал. На войне без войны. Восемьдесят дней без войны! Надо же! Так и воевать разучиться можно.

Ефим виду не показал, но сильно занервничал от разговора с комбатом. Про Иосифа, к счастью, в разговоре с особистом не было сказано ни слова, а вот история с вывозом немцев в Литву просто так не закончится. Но ничего, если офицеры в таких делах живут по армейской мудрости «Дальше фронта не пошлют, меньше роты не дадут», то солдаты и подавно, а у него и так ни роты, ни взвода, толком даже отделения нет. Обойдётся как-нибудь, разве что задёргают допросами да объяснительными.

Ефим побежал на позиции к Чивику, успокоить его, что Иосифом никто не интересовался, а вот им скорей всего придётся иметь дело с товарищем Черепнёй.

Все последние дни Иосиф пребывал в странном оцепенении, в состоянии глубокого погружения в себя. Даже гибель повара не встряхнула его, не вернула интереса к реальной жизни. Вернуть не вернула, а в памяти засела, что заноза в босой ступне.

— Вот что за штука судьба такая. Ни с того ни с сего — и смерть. Для Ивана Павловича явно случайная. Так бы и мне… И никто не заподозрил бы ничего. Вот что важно — смерть должна произойти случайно, даже нелепо, тогда обойдётся без доследования.

Чем больше его мучили ночные видения, тем сильнее он укреплялся в мысли, что его смерть должна быть случайной, мало ли, что может произойти на фронте… Надо искать, искать эту случайность. О том, что надо жить, он даже не думал, настолько глубоко им завладела мысль о своей неизбежной и даже нужной смерти.

В сочельник Иосиф вместе со всеми посидел за праздничным ужином, едва ли заметив его праздничность. Затем со всем расчётом выкатывал пушку на позицию, выбранную комбатом для ночной стрельбы, потом тащил её обратно. Вся эта беготня прошла для него каким-то неясным фоном, ничуть не избавила от напряжённого поиска выхода из ловушки, в которой он оказался. И чтобы сохранить в тайне место нахождения сестры Маши, да и просто само её существование на белом свете, надо было любой ценой найти выход из этой ловушки.

В новогоднюю ночь Иосиф спал тревожно, метался, бредил во сне. И позже, первого января, весь день бесконечно прокручивал в голове варианты осуществления идеи случайной смерти, пришедшей ему накануне.

Под вечер он отозвал Кольку в сторонку и, оставшись с ним наедине, завёл тягостный разговор:

— Выслушай, Николай, меня спокойно и сделай всё точно, как прошу. Ты и так рисковал, когда слушал меня, но уж послушай в последний раз. Я уже всё решил, и дело с концом. Помнишь, за крайними домами небольшая рощица? В первый день, как мы сюда приехали, сапёры вбили там таблички «Заминировано» и со стороны деревни ограждение поставили. Сейчас я пойду за сухими дровами в ту рощицу и, возвращаясь по темноте, забреду на минное поле…

Колька не сдержался, схватил Иосифа за руку:

— Что ты удумал, Иосиф? Брось эти свои затеи немедленно…

— Рад бы, Колька, сбросить всю эту тяжесть с плеч, да не могу. Впилась когтями и в душу, и в тело. Ты только не думай, что это слабость моя. Нет, брат, это единственная возможность вырваться из ловушки. Тебе понять меня трудно, ты ведь его видел только на портретах в газетах, а слышал по чёрной тарелке, висевшей в правлении, да и всё. А я жил рядом с ним, сидел у него на коленях, слушал сказки его, и так хорошо мне с ним было, так спокойно, понятно. Проник он в меня, впитался в каждую клеточку. И жить с ним не могу, и изгнать из себя не могу. Пытаюсь отбросить его — и будто из меня вынимают каркас, и жизнь моя рассыпается, и не сходятся концы с концами. Не вытравить его из меня, а значит, я — его и телом, и душой, и найти меня его опричникам — вопрос только времени.

Колька опять было дёрнулся что-то возразить, но Иосиф жестом остановил его.

— Слушай меня дальше. Все письма и бумаги свои, кроме обычных документов, я сжёг. Оставляю тебе только эту записку, спрячь её понадёжней. Там адрес сестрёнки моей… После войны найдёшь её и расскажешь про меня. Ни с кем не обсуждай это, даже Ефиму не говори, молодой он ещё, не сдержится, побежит спасать меня, вытаскивать. Сам взорвётся или накличет беды какой. Только ты один знать будешь…

Колька беспомощно молчал. В словах Иосифа чувствовалась такая выношенная уверенность, такая решимость сделать то, что он задумал, что возражать было трудно. И всё же он заговорил:

— Иосиф, зачем тебе такой тяжёлый исход. В конце концов, ломи вперёд на немца в бою на всю катушку… Это практически верная смерть. И польза будет.

— Прав ты, прав… Так бы я и сделал, но боёв в ближайшие дни не предвидится. А день, другой, и за мной придут, чувствую я это. Подберётся Черепок к вам с Ефимом, а зацепит меня. Времени моего не осталось. Вышло всё. Понимаешь, нет времени.

Иосиф обнял Кольку, надел старый бушлат, рукавицы, вышел во двор. Не таясь, пошёл в рощицу. Пока собирал сухостой, стемнело. Хворост волок за собой по земле. Так и зашёл со стороны леска на минное поле. Шёл медленно, под ноги не смотрел, но невольно берёгся, ступал осторожно, будто по тонкому льду. Хотя какой в этом смысл, если сам ищешь смерти. Он почти перешёл поле, когда раздался взрыв, но не под ногами, а сразу за спиной. Видать, бревнышком зацепил. Он упал оглушённый, осколки ударили в спину и ноги, опрокинули на землю. Боль не отключила его сознание, и он ещё чувствовал, как тёплая липкая кровь течет по спине и ногам. Он засыпал, замерзал, движение времени остановилось, и последний всплеск его сознания отметил дальние мужские голоса. А потом всё застыло.

Услышав за околицей взрыв, солдаты сбежались к ограждению минного поля. Метрах в пятидесяти от них на снегу чернело бездвижное тело. Они кричали, окликали его, но Иосиф не отзывался. Ефим кинулся было туда, но Колька успел перехватить его, опрокинул на снег.

— Мы ему ничем не поможем… Это шпрингмина, нажимная, она изрешетила его шрапнелью. Вызовем сапёров, приедут поутру, тогда и вытащим Иосифа.

Солдаты воротились в расположение. Ефима била трясучка. Колька усадил его за стол, заставил выпить горячего чая.

— Как это произошло? Чего он полез туда? Какой хворост на ночь глядя? — убивался Ефим.

Колька только развёл руками:

— Задумался, наверное, собирал хворост — ушёл засветло, только вечерело, а возвращался по темноте, вот и вышел на мины. Несчастье. А хворост-то пригодился бы для печки. Тепло нужно всегда, все мы нуждаемся в тепле, все…

На следующий день, припозднившись, из полка добрался сапёр, взял с собой двух вызвавшихся из батареи добровольцев и начал потихоньку торить дорожку к телу Иосифа. Двигался он медленно, уж больно мешал снег, скрывая под собой смерть. За два часа они расчистили от мин, а больше от снега, дорожку до места, где упал Иосиф. Мин сняли всего четыре, но и одной хватило бы, коли полезли бы на поле вчера, по темноте. Тело Иосифа надо было вытаскивать аккуратно, не заступая за расчищенную дорожку полуметровой ширины. Позвали могучего Тихого, тот взял тело солдата на руки, да так и нёс, держа перед собой, как матери несут малышей. После сапёра повели кормить на кухню и отпаивать спиртом, а Колька с Ефимом остались с Иосифом.

Тело на морозце смёрзлось, не разогнуть ни руки, ни ноги. Лежал Иосиф на снегу, скрючившись и так широко раскинув руки, что в гроб не положить. Хоронить решили, завернув тело в холстину, на том месте, которое сам Иосиф накануне и выбрал, рядом с Иваном Павловичем. Снова вдвоём копали могилу, вторую за вторые сутки, в этот раз непривычно широкую. Перед тем как опустить тело в глубину, долго сидели у могилы, перекидываясь редкими фразами.

— Вот так дождались мы нового года, один день пошёл хлеще другого. Сначала ни с того ни с сего Иван Павлович, теперь совсем уж по-идиотски — Иосиф. — Ефим высморкался, скрывая подступившие слёзы.

— Съезжать надо с этого места, несчастливое оно. Скорей бы в наступление, а то натерпимся здесь. — Колька толкнул Ефима в плечо. Они подняли тело, подтащили к краю ямы. Колька спрыгнул вниз, и они осторожно опустили тело вниз. Так вдвоём, уже в вечерних сумерках, они и похоронили Иосифа.