Возвращение на Голгофу

— 21 — Рождество с 6 на 7 января 1945 года

Ленивое утро нехотя занималось над холмами и лощиной, где притулилась маленькая деревенька в несколько домов, по-местному — фольварк. Новый год, как запруда на реке, сильно замедлил течение времени, и оно, так и не успев разогнаться, продолжало неспешно течь, не срываясь в водопады и бурную стремнину.

Большая часть батарейцев провела эту предрождественскую ночь в тепле домов фольварка. Те, которым не повезло, вместе со старшим лейтенантом Роговым мерзли в землянках на орудийных позициях. Ефим с утра пробежался по батарейным позициям, проверил связь с командным и наблюдательными пунктами. Потом связался со штабом полка, связь работала нормально. Артиллеристы привычно занимались хозяйственными делами, которых во фронтовой жизни всегда невпроворот.

Когда комбат вышел на большой замощённый двор, Колька чистил лошадь, рядом крутился подросший жеребёнок. Он настойчиво и бестолково тыкался в живот Майки, пытаясь дотянуться до сосцов. Но сосать было уже нечего, и Майка осторожно головой отодвигала жеребёнка. Вся эта возня матери с дитём сильно мешала Кольке, он беззлобно ворчал, но продолжал методично оглаживать скребком бока и круп лошади.

Солдаты кололи дрова, перетаскивали их в сарай, куда теперь, после гибели старого повара, переместили кухню. Туда же носили из подвала ведрами последнюю немецкую картошку, весь запас которой за несколько дней ушел на пропитание.

Гриша Абрамов колол дрова на невысокой толстой плашке, со всех сторон заваленной напиленными загодя чурками. Колол он неспешно, не во всю силу, сдерживая и соизмеряя силу удара с сучковатостью полена. Комбат, энергично размяв плечи, забрал у него топор, покачал его в руке и взялся за чурки. Колол он на силу, лихо. Удар наносил с оттяжкой, шумно выдыхая воздух. Топор, расколов полено, по инерции глубоко всаживался в плашку, и его приходилось вытаскивать, несколько раз ударяя по топорищу. Поленья и щепки разлетались далеко вокруг, и солдатам приходилось собирать их по всему двору. Колька посмеивался, глядя на эту браваду:

— Ефим, наш комбат, видать, без надсады ничего делать не может, что воевать, что любить, что дрова колоть. Все с лихостью, все на пределе.

— Ну да, горяч он с излишком, но голова у него светлая, поэтому все и ладится. — Ефим дружески оправдывал капитана.

Вскоре, всего минут через десять, не больше, натешившись своим молодечеством, комбат вернул топор Абрамову и отошел от гомонящих солдат в дальний угол двора. В белесом небе резво плыли белые облачка, они стягивались в небольшую тучу, в ней не было свинцовой тяжести грозовых туч, а только роящийся седой туман, сбитый в кучу неведомой силой. Этого оказалось достаточно для рождения из белой тучи еще более белого снега. Он падал плавно, не подгоняемый ветром, а только по своему желанию, кружил и опускался на землю, на красную черепицу домов, на кусты и деревья, на головы и плечи солдат. Снежинки, не колкие и колючие, а мягкие и нежные, как губы лошади, прикасающиеся к ладони, казались тяжелыми в воздухе, а когда опускались на кожу, становились невесомы.

«Тяжесть и невесомость, страдание и счастье. Одно через мгновение оборачивается другим, — раздумывал Марк, стоя в углу двора, запрокинув голову вверх, и снежинки ложились на его лицо, тут же превращаясь в талые капельки зимней росы. — Как хорошо сегодня, какое равновесие в природе и душе. Все страшное потихоньку заканчивается, остается позади…»

Завтра он проводит Риту в Москву, и оставшиеся месяцы до рождения ребёнка она проведет у родителей в покое и под присмотром. Он оформил на неё офицерский аттестат, так что питание у неё и малыша будет хорошее. Да и ему будет спокойнее, беременная жена на фронте — дело тяжёлое. Всё устроится, и на смену мучительным дням войны придёт новая, счастливая жизнь, в которой не будёт блуждающей рядом смерти, не будет каждодневной необходимости убивать самому. Будет просто жизнь. Он верил в своё счастье, хрупкое, нежное, оно было под его защитой.

Марк прикрыл глаза, и ему то ли почудилось, то ли на самом деле в небе появилась радуга, и не хотелось ни открывать глаза, ни двигаться, чтобы не прерывать этого случайного, но такого счастливого состояния. Ему показалось, что пространство наполняется каким-то посторонним, свистящим, режущим воздух звуком. Больше он ничего не услышал и не почувствовал, только на многоцветье радуги в его глазах стремительно накатилась алая пелена.

Тяжелый гаубичный снаряд, прилетевший невесть откуда, разорвался в центре двора. Всем заложило уши и окатило комьями мерзлой земли и камнями. Колька, стоявший за лошадью, телом своим ощутил, как она дёрнулась и стала медленно оседать, заваливаясь на левый бок, придавливая его. Он уперся в лошадиный бок, медленно отступая назад, к стене, пытаясь придержать падение Майки. Но тяжесть была велика, и лошадь завалилась ему на ноги, обнажив обширную рану от осколка, вспоровшего всю правую сторону ее живота. Колька остался невредим, весь плотный поток осколков приняла в свое широкое тело лошадь.

Солдаты, запоздало попадавшие на землю, теперь медленно поднимались, ошарашенно оглядывали двор, ощупывали себя, отряхивали шинели. Им повезло — живы, хоть слегка контужены мощным взрывом. Но живые! Они даже не могли поверить в это. Все остались целы, только Майка лежала на боку, с вывалившимися наружу кишками, обессиленно похрапывала, беспомощно дергая задними ногами и головой.

Перепуганный жеребёнок носился по кругу, перепрыгивал через что-то, лежавшее в самом дальнем углу двора, тревожно, не переставая, ржал. Колька продолжал растерянно топтаться возле лошади, впервые не зная, чем помочь ей. Тем временем Ефим побежал в угол двора, посмотреть, что там такое чернеет. На снегу лежало обезглавленное тело комбата, плавающее в огромном кровавом пятне. Поражённый Ефим какое-то время сидел на корточках у тела, затем крикнул:

— Давай санинструктора сюда, срочно! Ребята, комбата убило, несите плащ-палатку.

Подбежали солдаты и санинструктор Наталья. Снег не мог впитать всей вытекшей крови, и теперь она прямо на глазах сворачивалась, превращаясь в тяжелые сгустки. Наталья несколько секунд, ничего не понимая, смотрела на обезглавленное тело, а потом стала заваливаться набок в глубоком обмороке. Солдаты подтащили её к дому и оставили сидеть, прислонив к стене спиной.

Головы поблизости от тела не нашли. Ефим прошел вдоль стены сарая и увидел голову Марка, лежавшую на затылке, лицом вверх с открытыми глазами в небо. Рядом валялся большой окровавленный осколок снаряда с острой рваной гранью, который на излёте ударившись в стену, оставил в ней глубокую щербину. Нести голову комбата в руках Ефим не решился, пошел за какой-нибудь подходящей ёмкостью к старшине. Тот раздумчиво стоял у издыхающей лошади, наблюдал за батарейным разором, случившимся нежданно, как шторм на застойном озере. Там же, расталкивая всех, гоношился сержант Романенко. Когда Ефим подошёл, он кричал на Кольку:

— Чивик, что ты битый час стоишь над своей скотиной. Тут комбата убило, а ты развел сопли вокруг старой клячи. Прирежь её, и дело с концом. — Сержант зло пнул лошадь ногой в бок, отчего она судорожно дернулась, перешагнул через нее, наступив сапогом на вывалившиеся кишки, и спокойно направился к кухне. Взбешённый Колька кинулся за огромным Романенко, опрокинул его на землю, дважды ударил по голове тяжелой каской, которая неизвестно как оказалась у него в руке, и стал душить. Почти оглушённый, сержант, несмотря на всю свою грубую силу, не мог отбиться от Кольки и уже тяжело, предсмертно хрипел в его руках, сжимавших горло. Колька дико рычал и додавил бы Романенко до конца, если бы в последний момент Ефим с Абрамовым не оттащили прочь обезумевшего солдата. Романенко перевернулся, встал на колени, долго отхаркивался, держась за горло и отплевывая кровавую слизь, затем тяжело поднялся и, качаясь как пьяный, пошёл в дом.

Лошадь все еще билась в затихающих судорогах. Старшина вынес и отдал Ефиму плащ-палатку, две простыни и большое немецкое серебряное блюдо. После приобнял обессилевшего Кольку, отвёл его в сторону, о чем-то пошептался с ним. Затем шагнул к лошади, наклонившись, вложил ей в ухо ствол пистолета. Раздался хлопок. Майка дернулась еще раз и теперь уже окончательно затихла. Колька со стоном сел, привалившись спиной к стене, плечи его беззвучно содрогались, не стесняясь, он совсем по-детски растирал по лицу грязными дрожащими руками слезы.

Вместе с Абрамовым Ефим завернул тело комбата в плащ-палатку. Мундир капитана насквозь пропитался кровью. Его голову, совершенно чистую и не обезображенную взрывом, солдаты положили на блюдо и туго обмотали белыми простынями. К этому времени с командного пункта батареи прибежал старший лейтенант Рогов. Долго решали, что делать дальше.

Ефим, знавший о личной жизни комбата больше других, предложил просить у командира полка разрешения отвезти тело в Шталлупенен и там похоронить его. Тогда жена комбата Маргарита, об отъезде которой санитарным поездом в Москву 8 января он знал, успела бы с ним проститься. Рогов согласился и отправился с Ефимом на пункт связи. Полковника вызвонили быстро, доложили о несчастье. Батя, ценивший Марка едва ли не больше всех других командиров батарей, страшно опечалился, узнав о его гибели. Получив у вышестоящего начальства согласие на захоронение гвардии капитана Марка Каневского в Шталлупенене, полковник дал команду везти тело комбата в городок, выделил полковую машину и штабного офицера. От батареи вызвались сопровождать тело капитана Ефим с Колькой. В дорогу отправились немедленно.

Солдаты ехали в тряском кузове грузовика, тело комбата, завёрнутое в плащ-палатку, лежало у их ног, на разложенном по дну кузова еловом лапнике. Блюдо с отсечённой головой Ефим держал на коленях, прижимая к груди. Война и есть война, берёт своё даже там, где ею и не пахнет, всё одно дотянется. Откуда прилетел снаряд этот, кто такой подарочек направил их батарее? Немец ли — умелый артиллерист — хитро рассчитал и пустил его недрогнувшей рукой. Русский ли — безбашенный гаубичник — засветил тяжёлый снаряд в никуда, да попал не в небо, а прямо в своего брата-артиллериста. А может, вмешался тот, кто с самого верху смотрит на землю и раздаёт всем сёстрам по серьгам, но каждой сестре свою особую серьгу. Кто из них мог подумать три часа назад, что повезут они в грузовике своего комбата к жене? Да еще по раздельности тело и голову. Что за знак такой даден им? Почему именно комбат, чем прогневал он провидение? Как война выбирает своих жертвенных нукеров? Дорога пошла ямами да ухабами, в кузове стало бросать от борта до борта. Ефим передал голову комбата Кольке, а сам пытался придержать тело, подпрыгивавшее на ухабах. Ничего не получалось. Пришлось ему встать на колени, потом вовсе лечь и прижать тело к себе. Пока миновали ухабистую часть дороги, все коленки Ефима сбились в кровь.

Засветло они подъехали к дому Маргариты, в квартиру отправили Ефима. Маргарита собирала вещи, готовилась к завтрашнему отъезду. Увидев на пороге сержанта, она совсем не удивилась, он частенько сопровождал комбата, который как раз сегодня собирался приехать на её проводы. Ефим столбом стоял в дверях, не решаясь перешагнуть через порог.

— Что ты топчешься, проходи быстрей в комнату. — Ефим молчал, уставившись в пол. Маргарита поняла — случилось что-то страшное. Оттолкнув сержанта, кинулась во двор к машине; сержант, хромая, бежал следом.

— Марк, Марк… Что случилось, ответь? Ты где?

Колька, ожидавший у машины, раскинул руки, словно пытался поймать в сети летевшую к машине птицу. Он обхватил Маргариту, что-то говорил ей, пытаясь успокоить.

— Покажите мне его, он здесь, в машине? Ты здесь, Марк?!

Солдаты опустили задний борт машины, откинули брезентовый полог. Там на еловых ветках лежало тело капитана, завёрнутое в плащ-палатку. Рядом блюдо, затянутое белыми простынями.

— Что это такое? Что… — Чтобы не упасть, Маргарита прислонилась к машине. — Что это такое, Ефим?

— Товарищ лейтенант медицинской службы… — губы плохо слушались Ефима, — убили сегодня комбата. Голову ему отсекло большим осколком. Там голова его завёрнутая. Решили везти его к вам, проститься. Батя договорился с начальником артиллерии — здесь похоронить, в Шталлупенене. — Теряя сознание, Маргарита медленно сползла на снег. Солдаты кинулись к ней, пытались привести в чувство. Она открыла глаза, зачерпнула снега в ладонь, растёрла лоб и щёки.

— Подсадите меня в кузов. — Солдаты подставили руки. В машине она развязала бечёвку, распахнула плащ-палатку, перед её глазами лежало обезглавленное тело возлюбленного. На капитана надели чистый китель, но вид тела с отсеченной головой был страшен. Маргарита закрыла глаза рукой и застыла над телом, потом запахнула плащ-палатку и бережно перевязала её бечевкой. Затем она встала на колени перед белым коконом, в котором на огромном блюде лежала голова её Марка. Передвинула кокон к краю кузова. Солдаты помогли ей аккуратно сойти с машины. Понимая всю чудовищность ситуации, сделав над собой усилие, она попросила:

— Ребята, оставьте его голову у меня… Утром заберёте, похороните вместе с телом. Помогите мне занести её в дом. — Солдаты, ошарашенные такой просьбой, занесли голову комбата в квартиру и, нерешительно потоптавшись, распрощались. Тело отвезли в морг госпиталя, где служила Маргарита. В госпитале солдат и устроили на ночлег.