Возвращение на Голгофу

— 8 — 21-26 августа 1914 года

Звёздная ночь растекалась над Роминтой. И под этим черным бархатом в глубоком, покойном сне в каждом доме, в каждом сарае, в копнах сена и просто под раскидистыми деревьями лежали тысячи русских мужчин. Малограмотных и блестяще образованных; с большими грубыми руками и руками с длинными, тонкими пальцами музыкантов; окающие, акающие; сыновья бывших крепостных крестьян и великих князей; отцы семейств и юнцы, еще не нашедшие своего семейного счастья; с самыми обычными русскими и немецкими, татарскими, литовскими, грузинскими, еврейскими, польскими, черкесскими фамилиями — все они были русскими воинами. Все они в эту ночь спали, как спят крестьяне после своей обыденной тяжёлой работы. Только работа их была не просто тяжела, но и изначально предполагала смерть тех, кто делал ее.

Точно так же, как и все, в уцелевшем доме имения Рудбачен спал Орловцев. Под утро его сон стал беспокойным. Ему снились паровозы, извергающие клубы пара, длинные поезда, подходящие к перронам, усатые кондукторы, свистящие в свистки, тысячи пассажиров с заплечными ранцами, вбегающие в вагоны. Он слышал топот их подкованных сапог, короткие команды и бесконечный перестук колес на рельсовых стыках. Поезда входили в его сон один за другим, штабс-капитан выскакивал на пути, размахивал руками, пытался остановить их, но они шли и шли на юго-запад, не останавливаясь, прямо из его сна врываясь в реальность ночи. Наконец он с трудом вынырнул из этого сонного плена, встал, умылся во дворе у колонки. В офицерской столовой уже заканчивал ранний завтрак начальник штаба дивизии генерал Радус-Зенкович. Он сообщил офицерам, что большинство погибших свезли в Маттишкемен, сегодня утром их отпоют и похоронят в братских могилах. Несколько офицеров отправились в Маттишкемен, с ними увязался и Орловцев. Езды от Рудбачена по проселочным дорогам меньше часа, шли налегке, резвой рысью. Старое сельское кладбище раскинулось за околицей поселка, сильно порушенного огнём немецкой артиллерии. Стволы деревьев на кладбище и за ним стояли иссечённые осколками, кладбищенская ограда, многие памятники и надгробия разбиты. При входе на погост уже отрыли свежие могилы для офицеров, ближе к центру зияла огромная яма — солдатская братская могила. Жирные чёрные комья ещё влажной земли рассыпались по изумрудной траве, а сверху золотой россыпью неуместно празднично лежал светло-жёлтый песок. Тела солдат уже сложили на траве у входа на кладбище, и их все ещё продолжали подвозить на скрипучих подводах. Хоронили рядовых и унтеров без гробов. Четверо солдат спрыгнули на дно ямы, принимали тела с того края, который пониже, укладывали на дно в несколько рядов и затем друг на друга. А скрип похоронных телег все висел и висел над кладбищем.

Наконец огромную братскую могилу засыпали, установили над ней высокий сосновый крест.

Офицеров хоронили в отдельных могилах. Перед могилами поставили открытые гробы, в них уложили тела погибших, чтобы товарищи могли проститься с ними. В одном из гробов лежал офицер с большим осколком, застрявшим во лбу. Как ни пытались вытащить этот осколок из лобной кости, так и не смогли… Так и похоронили с осколком, не освободив человека от убийственного металла.

Отпевал воинов благочинный дивизии. Ни слез, ни рыданий, мужчин хоронили мужчины. Орловцев стоял в головах погибших, и это отпевание молодых мужчин под высоким радостным небом в узорчатой тени густой листвы казалось ему совершенно противоестественным. Только в самом конце службы, когда священник с чувством огласил: «Со святыми упокой…», смерть знакомых офицеров стала для Орловцева реальностью. Они, убитые, теперь как будто отделились пока еще прозрачной, но уже непреодолимой стеной от них, волею провидения оставшихся в живых. Над могилами офицеров поставили небольшие кресты с фамилиями и номерами полков, где они служили.

Вскоре все разошлись.

Орловцев вышел за ограду, прошёл вдоль кладбища и присел, привалившись спиной к стволу березы. Возвращаться в Рудбарчен не хотелось. День разгорался, кладбищенская кукушка, не останавливаясь, куковала и куковала. Казалось, она была готова напророчить века, но было непонятно, был ли тут хоть один счастливчик из тех, кому достанется хотя бы год от её щедрот. Выживет ли хоть кто-то в этой мясорубке, в которой всего за четыре дня на этом небольшом пятачке земли были перемолоты тысячи жизней.

Поднялся ветерок, штабс-капитан спиной чувствовал, как раскачивается ствол дерева, но внизу царила тишина, и среди полевых трав текла своя особенная жизнь, совсем не видимая и не осознаваемая с высоты человеческого роста. Мириады насекомых ползали в траве, по земле и листве, занятые своими делами, необходимыми для течения их жизни, и, казалось, никак не связанными с тем, что происходило у людей. Чёрный муравей карабкался на стебелек выше и выше, пока тот не склонился. Муравей упал на офицерский сапог, побежал по брючине вверх, на китель и дальше до шеи, заполз под воротничок, и тут был слегка прижат тканью к шее, испугался и своими маленькими челюстями куснул розовую человеческую кожу. Орловцев, почувствовав легкое жжение, не раздумывая, хлопнул себя рукой по шее, нащупал пальцами мельчайший комочек и бросил его на землю. Ничего не произошло, шелест листьев все так же смешивался с пением птиц, и так покойно было кругом. Ничего не изменилось с этой случайной, совсем не обязательной смертью муравьишки — такой же Божьей твари, как и человек. А хоть бы и гибель человека? Что изменилось бы от этого в природе? Ничего, все так же шумели бы травы и деревья, текли ручьи, и одно время года в свой срок сменялось бы другим. И только где-то далеко молодая женщина останется без мужа и уже никогда не родит от него детей, совершенно особенных — его детей. А те не родят своих детей, и никогда, никакими усилиями уже никто не сможет заштопать эту дыру в человеческом племени.

Тем временем к воротам кладбища подъехали несколько всадников. Оказалось, офицеры Уфимского полка хотели попрощаться со своими погибшими товарищами, но опоздали. Они обошли свежие могилы, подолгу задерживаясь возле крестов с именами однополчан. Видно было, что среди похороненных у приехавших офицеров были ближайшие друзья, и горе их искренне и велико. Через час офицеры отправились с кладбища в полк, за ними тронулся в штаб дивизии и Орловцев. Обратная дорога навевала печаль, все хутора, все деревни были сильно разбиты немецкой и русской артиллерией. Многие дома с пустыми глазницами окон ещё дымились, но никто не пытался их тушить. Дома стояли с проломленными крышами, с выщербленными стенами, густо усеянные глубокими оспинами от осколков и пулемётных пуль. Полотно дороги и обочины были сплошь изрыты воронками от тяжёлых снарядов. По дороге тянулись обозы, боевые части практически не перемещались. На рысях проскакал казачий разъезд и свернул к видневшемуся впереди богатому фольварку. Когда через несколько минут штабс-капитан подъехал к уцелевшему фольварку, над каменным сараем уже поднимался густой дым, казаки выбрасывали в окна стулья, подушки и явно собирались вслед за сараем запалить дом. Орловцев вызвал их подхорунжего и решительно потребовал прекратить разбой. Недовольные казаки вышли из дома с огромными тюками, приторочили их к седлам и рысью отправились в свою часть. Сарай уже полыхал вовсю. Глубоко сидит в человеке страсть к разрушению и легко при первой же возможности вырывается наружу. Орловцев оставался во дворе фольварка ещё час, пока пожар не начал затихать и не стало ясно, что на старинный дом огонь уже не перекинется.

К обеду Орловцев опоздал, офицеры штаба уже расходились. Несколько столов и лавок они вытащили из палатки и отобедали на воздухе. Настроение у тех, кто не участвовал в похоронах, было веселым. Как всегда, вспоминали эпизоды отгремевшего боя, окрашивая их непременно в яркие, победные тона, шутили, балагурили. Постепенно улучшилось настроение и у Орловцева.

Как раз в этот момент подошел капитан Павлов из штаба дивизии. Весёлый беззаботный малый болтал безостановочно. Видимо, после страшного нервного напряжения вчерашнего дня его, наконец, отпустило, и он расслабился. Павлов торжественно объявил, что поступила высочайшая телеграмма о награждении орденами участников вчерашнего сражения при Гумбиннене и выплате двойного жалованья. Большинство офицеров наградили орденами Станислава второй степени с мечами. Все вновь вернулись к столам, чтобы обмыть честно заслуженные ордена. Зазвучали здравицы командирам, спели «Боже, царя храни…». Людьми безраздельно завладела радость, которая только и может быть у тех, кто недавно счастливо избежал смерти.

Неожиданно день потускнел, подёрнулся серой поволокой. Серость эта все сгущалась и сгущалась, переходя в черноту. Облака, ещё минуту назад белые, теперь сумрачно потемнели. Всё затихло и оцепенело, как это случается погожим летним днём при приближении нежданной грозы. Воздух стал густым и тяжелым, на замерших деревьях не колыхалась ни одна ветка, не шевелился ни один листок. Слова замирали, едва сорвавшись с уст говорящего. Воцарилось тревожное молчание, веселье сменилось растерянностью, а затем ужасом. Все с болезненной остротой ощутили трагический символизм надвигающейся темноты. Полное солнечное затмение грузно нависло над Восточной Пруссией 21 августа, на следующий за русской победой день. День, когда победители праздновали первую многообещающую победу, дав проигравшим шанс стремительно нарастить свои силы, чтобы затем, сжав их в кулак, нанести ответный смертельный удар. Не больше десятка минут висела над землей тягостная тень, и с постепенным освобождением солнца из лунного плена природа стряхивала оцепенение, оживала, но люди оставались в смятении. Павлов, подавленный произошедшим, уже больше не балагурил, молча сидел за столом и что-то торопливо писал на вырванном из тетрадки листке. Оказалось, письмо родителям. Многие офицеры по какому-то неясному им самим позыву вслед за ним сели за письма своим близким. Орловцев поддался общему настроению и написал трогательное письмо родителям в Тверскую губернию. На отдыхе время тянется в разы медленнее, чем в бою или на марше. Но и этот томительный день отдыха закончился, и своим чередом прошла ночь.

Утром 22 августа части 27-й дивизии тронулись на запад. Дивизии было приказано выйти к Алленбургу[16]. Шли широким фронтом, растянувшись между Инстербургом и Даркеменом точно так, как бежали немецкие войска с поля боя под Гумбинненом.

Повсюду глаза натыкались на следы этого поспешного отступления: брошенные винтовки, ранцы, патронные ящики, опрокинутые повозки со снарядами и орудия, трупы лошадей, бинты и окровавленная вата. Офицеры и солдаты видели, что отступал противник в панике, немцы попросту бежали. Значит, преследование врага развивалось бы успешно и привело бы к полному разгрому немецкого корпуса. А если бы удалось ввести в преследование кавалерийский корпус и дивизии, то за двое суток судьба провинции была бы решена и войска врага отбросили бы далеко, за Вислу. Судьба дала русским счастливый шанс, дала не просто так, а за мужество и стойкость солдат и офицеров под Гумбинненом. А ещё вернее — за великое терпение, которое в обороне важнее смелости. И этот шанс высшие командиры упустили, не смогли использовать. Повторится ли он, или судьба отворачивается от тех, кто не удерживает огненную птицу удачи в своих руках?

Сразу после форсирования речки Ангерапп[17] начальник штаба дивизии отправил Орловцева в Гумбиннен для поддержания связи со штабом корпуса Епанчина, взявшего город. Делать нечего — пришлось возвращаться назад. К обеду он уже въезжал в Гумбиннен с южной стороны по Гольдапской улице. Город, к счастью, не пострадал и, несмотря на нескончаемое передвижение по нему войск, сохранил чистоту и аккуратность. Поток движущихся войск как в воронку стягивался к железнодорожному вокзалу, где уже начальствовал русский военный железнодорожник, а прусские служащие находились у него в подчинении. Штабс-капитан нашёл подходящее место для коня, поручив его заботам солдат, несущих службу при железной дороге, и отправился в город, уже переполненный русскими войсками. Местных жителей на улицах он не заметил, то ли они сидели по домам, то ли ушли на запад в глубь провинции. По Гольдапской улице Орловцев дошел до Королевской, вскоре перешедшей в улицу Бисмарка. И по ней уже вышел на центральную площадь города. Несмотря на то что городок был провинциальным, вдоль дорог тянулись тротуары, и сами дороги были замощены гранитной брусчаткой. Здания по главным улицам стояли не хуже столичных. Особенно удивляли памятники лесным животным. Для русского человека это выглядело непривычно. Да и могучий лось, стоящий на невысоком пьедестале, с удивлением смотрел на русских солдат.

Главу гражданской городской администрации лично назначил генерал Епанчин, выбрав для этого профессора Мюллера из местной гимназии. Поблизости разместилась русская комендатура. Там Орловцеву сообщили, что штаб корпуса пока из Кибартая в Гумбиннен не передислоцировался и скорее всего сразу направится в Инстербург. Получалось, что Орловцеву неожиданно выпал свободный день: ему надо было ждать, когда ситуация стабилизируется и штабы разместятся в новых местах. На постой его определили в доходный дом на улице Бисмарка. Жильцы этого дома сбежали, бросив в комнатах свои пожитки. Здесь уже устроились многие офицеры частей 3-го корпуса.

Весь день Орловцев провел на ногах, ничего не ел и к вечеру изрядно проголодался. Ужинать он отправился в офицерское артиллерийское казино на Пилькалер-штрассе. За обильный ужин расплатился рублями и уже было отправился ночевать, но встретил Сашу Лебедева. Заказали пиво, вновь уселись за стол, им было что обсудить. В разговоре выяснилось много интересного. Саша рассказал, в частности, о последних часах сражения под Гумбинненом, о стремительном и успешном преследовании противника, спешно уходившего на запад. О яростном и решительном настрое рот полка — гнать противника как можно дальше, невзирая на усталость. Победа придавала силы солдатам и офицерам, добить, добить врага. Но высшие командиры, утратившие решимость, погасили наступательный порыв войск, вкусивших вкус победы.

За разговором они забыли про время и спохватились лишь поздно ночью. Саша остался ночевать у Орловцева. Весь следующий день товарищи провели вместе, осматривая город. Несколько раз заходили в комендатуру, навещали верного Бархата.

Наконец с дислокацией штабов прояснилось, и утром следующего дня Орловцев выехал в Инстербург. Ехать предстояло почти тридцать километров по дороге, запруженной войсками. Только к вечеру он добрался до города и кое-как устроился в маленькой гостинице. Первые русские части вступили в Инстербург только утром этого дня, понедельника, 24 августа. Основная масса войск продолжила марш дальше в сторону посёлка Норкиттен. В городе же разместились штабы и многочисленные службы армии.

Уставший Орловцев лег спать. Сквозь сон он слышал, как постепенно затихает мерное движение частей, идущих через город.

Тишина длилась недолго. Движение возобновилось с раннего утра. Громыхание тысяч колес по брусчатке доносилось и до узеньких улочек, на одну из которых выходило окно гостиничного номера Орловцева. Администратор предложил ему завтрак и подчеркнуто любезно ответил на его вопросы. Договорились, что питание будет оплачиваться ежедневно, вопрос с ценой номера решат позже.

Улицы были залиты солнцем, и город показался ему очень уютным и дружественным. Это было необычно, учитывая, что в Инстербург только вчера вошли русские войска. Но ничего враждебного, исходящего от города, штабс-капитан не чувствовал. Он прошелся по улицам Вильгельма и Гумбинненской, отыскал комендатуру, где выяснил, что штаб 1-й армии находится в отеле «Кёниглихер Хоф», а где будет размещаться штаб корпуса Епанчина, пока неизвестно. Вскоре офицер уже входил в отель, где царила невообразимая суета. Едва штаб армии начал размещаться здесь, как последовала команда на переезд в другой отель — «Дессауэр Хоф», в котором было больше комфортабельных и удобных номеров. Этот отель построили по последнему слову техники всего пару лет назад. Один из взмыленных квартирмейстеров штаба на бегу сказал Орловцеву, что идти туда сегодня бессмысленно, все будут заняты переездом на новое место. Это штабс-капитана совсем не расстроило, и он отправился гулять. В руках у него была схема улиц, которую для него разыскали в отеле. Он методично осматривал город, переходя от центральных улиц к совсем маленьким, узеньким, затем вновь возвращался на главные улицы, везде находя оригинальные старые и новые дома, водонапорные башни и скверы. Осмотрел привокзальную площадь и оттуда прошёлся по длинной вокзальной улице, идеально замощённой гранитным камнем и блестевшей на солнце, как длинная хищная рыба, только что выхваченная из озера, но всё ещё играющая под лучами света стальной чешуей. Посмотрел и на реки Инструч и Ангерапп, сливающиеся за городом и образующие реку Прегель. Затем он отправился в центр. Возле новой, краснокаменной, выстроенной в готическом стиле церкви пехотный поручик устроил строевой смотр роте. Он громко выкрикивал команды, рота отбивала шаг, перестраивалась, замирала и вновь приходила в движение, на все эти упражнения с удивлением взирали горожане, осторожно выглядывая из окон соседних домов.

Увидев от перекрестка краснокирпичную водонапорную башню, Орловцев свернул на Бюлов-штрассе. Обошел башню дважды, поражаясь мастерству немецких инженеров и строителей. Двинулся по Казарменной улице, обсаженной молодыми каштанами, вдоль которой и на самом деле тянулось множество крепких добротных казарм под красными черепичными крышами. В некоторых из них уже разместились русские части, но большинство пустовало. Орловцев дошел до каменного моста через железнодорожные пути и уже готовился повернуть обратно, но за мостом зеленел парк, и он решил осмотреть его. Оказалось, что это старое кладбище. Идти вглубь не захотелось, и он присел на скамейку на краю небольшой поляны. Зелень и полевые цветы напоминали родные места, хотелось думать о чем-то нежном, трепетном, а вовсе не о войне. Две бабочки кружили над травой прямо у ног офицера. Их жёлтые крылья с чёрными прожилками и пятнами окаймлялись чёрной полосой, с красно-бурым глазком в уголке, подкрылки были в синих и жёлтых пятнах. Они были прекрасны. Орловцев, как всякий русский мальчишка, в детстве ловивший и коллекционировавший бабочек, сразу признал в них махаонов и удивился, что они все еще беззаботно порхают в конце августа. Это было похоже на страстное, но запоздалое свидание двух влюбленных. Одна бабочка садилась на травинку и замирала, другая постоянно порхала, улетала, возвращалась и снова улетала, ни секунды не оставаясь на месте. В конце концов, одна из бабочек уселась Орловцеву на сапог, а другая терпеливо кружилась у самых колен. Он сидел, не шевелясь, сдерживая дыхание, как завороженный, наблюдая за этой прекрасной парой. Танец продолжался несколько минут, наконец, первая бабочка, привлечённая каким-то новым ароматом, перелетела на другой край поляны, за ней увязался и её верный друг.

Растроганный Орловцев двинулся назад к центру города. Неподалёку от высокой, похожей на шахматную ладью водонапорной башни набрел на старое венское кафе и зашел выпить кофе. Из посетителей в зале были только два русских офицера, горожанам сейчас было не до кофе. Орловцев устроился за столиком у окна и уже допивал свой кофе, когда на углу улицы увидел изящную сестру милосердия, несущую в обеих руках, видимо, из аптеки, упаковки с бинтами. Высокая девушка держалась по-королевски прямо. На ней была тёмно-серая форма сестры милосердия, голову и шею плотно обхватывал специальный белоснежный убор, опускавшийся на плечи. Штабс-капитану показалось, что она была похожа на тех изысканных бабочек, которыми он недавно любовался. Две упаковки бинтов выпали из рук девушки. Она нагнулась, пытаясь поднять их. Руки у нее были заняты, и поднять пакеты никак не получалось. Орловцев, желая помочь, быстро расплатился, выбежал на улицу. Однако сестра уже села в автомобиль, ожидавший ее на Бюлов-штрассе, машина тронулась, и штабс-капитан разочарованно махнул рукой. Но он не расстроился. Его не оставляло ощущение, что в этом городе с ним должно случиться что-то необыкновенно важное и светлое.

Он еще раз с некоторым удивлением отметил, что в городе, который после жестокого, кровопролитного сражения оккупировала русская армия, не замерла гражданская жизнь, работали отели, магазины, кафе, лавочки и рынки. Русских офицеров обслуживали как обычных покупателей, многочисленные военные патрули не столько контролировали передвижение местных жителей, сколько следили за поведением русских солдат и офицеров. Орловцев еще долго бродил по улицам, все больше и больше вживаясь в город. Ему казалось, что он уже знает здесь каждую улицу, каждый переулок, каждый парк и городской пруд. Эти прогулки, это знание не было для него пустой забавой. Со времен офицерского училища в его сознание была накрепко вбита необходимость точного знания ландшафта местности или сетки городских улиц, где предстояло сражаться или просто организовывать перемещение войск.

Под вечер он снова прошел по Вильгельм-штрассе и дальше до пересечения с Гумбинненской улицей к отелю «Дессауэр Хоф». Здесь вовсю шла работа по размещению служб штаба армии. Заносили коробки с документами, тубусы с картами, телеграфное и другое оборудование. Едва штабс-капитан открыл дверь в холл отеля, к нему тут же подошел солидный немец лет пятидесяти, который присматривал за всей этой суетой. Он заговорил с Орловцевым, пытаясь выяснить цель его прихода. Разговорчивый немец оказался хозяином и управляющим отеля. Вскоре Орловцев уже знал, что фамилия немца Торнер, что отель построил мастер Остеррот в 1912 году. Что в нем семьдесят номеров на восемьдесят мест, лифт, гараж и самая современная система водоснабжения и канализации. Что разрешение на название отеля хозяин получил от герцога Георга Фридриха Ангальт-Дессауского, и еще множество других любопытных, но совершенно бесполезных вещей. Но выяснилось и кое-что интересное. Именно в этом отеле сразу после вступления русской армии в Восточную Пруссию разместились власти Гумбиннена, а затем штаб 1-го немецкого армейского корпуса генерала фон Франсуа, который находился здесь до 21 августа и немедленно съехал после сражения под Гумбинненом. Это особенно заинтересовало русского офицера, а немец продолжал и продолжал говорить, рассказывая, как первые казачьи патрули появились в городе утром в понедельник, 24 августа, а потом в отель явился казачий полковник, который запретил кого-либо селить здесь, а велел ждать квартирмейстера штаба армии. Вот как раз сейчас штаб и устраивается в отеле.

Он ещё долго слушал бы хозяина, если бы в отель не вошел знакомый полковник из управления генерала Баиова, главного квартирмейстера штаба 1-й армии. Орловцев доложил, что прикомандирован к 27-й дивизии и находится с вечера 24 августа в Инстербурге по приказу начальника штаба дивизии для выполнения особых поручений. Полковник внимательно выслушал его и приказал завтра утром явиться в штаб и быть готовым к поездке в Алленбург, куда к завтрашнему вечеру должны прибыть части 27-й дивизии.

Значит, завтра снова в дорогу. Придется ли еще раз побывать в этом городе или нет, неизвестно. А как же эта так ожидаемая и волнующая встреча с прекрасной сестрой милосердия, которая в сознании Орловцева уже почти стала реальностью? Офицер продолжил свои прогулки и к вечеру набрел на здание школы для мальчиков на Альбрехт-штрассе, где, как ему сказали, должен расположиться русский госпиталь. Сейчас здесь были только сиделки, старшие сёстры уехали за оборудованием в Гумбиннен и вернутся только завтра. Было понятно, что госпиталей в городе несколько. И в этом ли работает его прекрасное видение — неясно. Но внутренний голос говорил, нет, кричал: «Она здесь, здесь!..»

Тягостного ожидания перед выездом к линии фронта Орловцев не чувствовал, сон его был лёгок и полон неясных, но лёгких видений. Утром он быстро собрался, договорился, что номер в отеле останется за ним, и к восьми утра уже прибыл в штаб армии, где все еще шла работа по обустройству. Ему под роспись вручили два запечатанных пакета. Их требовалось срочно доставить в штаб 27-й дивизии, двигавшийся к Алленбургу. Никифор, казак, приданный ему для сопровождения, был опытным наездником, и лошадь у него была не хуже, чем Бархат. Езды до Алленбурга под шестьдесят километров, следовать офицеру предписали через Ионишкен. Орловцев торопился, хотел быстрее выполнить поручение, ещё больше хотел вернуться обратно и отыскать свою сестру милосердия. Рассчитал, что к позднему вечеру, если ничего не случится, они настигнут арьергард дивизии. Но надо ещё и коней поберечь для обратного пути. За первые три часа они с Никифором доскакали до Ионишкена, там стояла рота, контролировавшая дорогу и ближайшие окрестности. Лошадям дали короткий отдых. Дивизия прошла здесь 24 августа. Командир роты советовал Орловцеву добраться до поселка Бокеллен. Дал в сопровождение конный разъезд, который как раз следовал через это селение, а дальше сворачивал на Тарпучен, в имение какого-то немецкого генерала. Дорога шла вдоль Астравишкенского леса, где постреливали, и на марше 27-й дивизии здесь убили несколько солдат.

Через полчаса тронулись в путь, ехали настороже, но все было спокойно. На следующий привал стали в Бокеллене. Здесь распрощались с сопровождавшим их конным разъездом, который поскакал на восток. Коней покормили, пустив на траву. Тут изрядно проголодавшийся Орловцев обнаружил, что отправился в путь, не прихватив с собой ничего съестного. Что за ветер гуляет в его голове в последние дни? Неужели это следствие случайной встречи с сестрой милосердия? Да и не встречи даже, а просто мимолетного видения.

К счастью, в торбе Никифора, притороченной к седлу, нашлась лишняя луковица, краюха хлеба и кусок солонины, чему голодный офицер несказанно обрадовался. Прошло уже шесть часов, как они выехали из Инстербурга, и, по прикидкам, им еще оставалось часа четыре пути. Всадники двинулись дальше. Дорога шла на запад через несколько деревень, которые не зацепила разрушениями война. Но все же следы прохождения огромной массы войск присутствовали всюду. Проехали посёлок Гросс Астравишкен, дальше пошел сумрачный лес, они пришпорили лошадей, стараясь побыстрее проскочить опасное место. Но проскочить не удалось. С правой стороны от дороги прогремели выстрелы, всадники припали к лошадиным шеям. Казак ловко выхватил из-за спины карабин и несколько раз, не целясь, выстрелил в сторону пальбы. Разгорячённый Орловцев развернул коня в лес и уже было пустил его через придорожную канаву, но Никифор успел подскочить, ухватил лошадь за уздечку и закричал:

— Куда, куда… Стой, ваше благородие. Это ж лес, а не поле, тут на лошади не развернёшься, сразу подстрелят.

Орловцев мгновенно отрезвел: в горячке бездумная храбрость часто соседствует с глупостью. Он благодарно похлопал казака по плечу, и они, сторожко оглядываясь по сторонам, поскакали по лесной дороге. Вскоре нагнали замыкающие части дивизии, идущие маршем, но все же значительно медленнее, чем двое искусных наездников. Через два часа, не доезжая до поселка Грюнтанн, они отыскали штаб 27-й дивизии. Орловцев тут же сдал секретные пакеты дежурному офицеру и получил предписание остаться при штабе, а назавтра готовиться к выезду в Инстербург с поручениями. На ночлег приказали остановиться в поселке Мульдшен. Добрались они туда быстро, расседлали лошадей, задали им корма, а сами расположились в мансарде старинного дома, неподалёку от деревенской церкви. Церковь казалась довольно старой, но на флюгере, который вертелся на колокольне, была выбита дата «1808 год».

— Надо же, строили во время Наполеоновского нашествия, — удивился Орловцев, но на Никифора это не произвело никакого впечатления — при Наполеоне, так при Наполеоне. Единственное, что казак знал о Наполеоне, то, что прадед его «воевал Наполеона» и прошёл за ним по всей Европе до самого Парижа.

Уставшие, они сразу же крепко уснули. Части дивизии до позднего вечера шли и шли на запад, опрокидывая немецкие заслоны, и остановились, не дойдя несколько километров до Алленбурга. Наутро 26 августа, движимый любопытством, не дожидаясь штабной колонны, Орловцев с казаком выехал в городок и оказался там вместе с передовыми отрядами, которые не встретили никакого сопротивления. Это был город, но совсем маленький город, почти игрушечный. Прямо перед въездом в него дорогу пересекал Мазурский канал, а за городом протекала река Алле, в которую здесь же впадала маленькая речка Омет. Это слияние двух небольших рек сильно украшало городок, красиво лежащий в излучине по правому берегу Алле. Да и город этот без реки нельзя было представить, он и назвался в честь нее Алленбург. Готическая церковь с высокой колокольней-башней стояла на небольшой площади городка. Казалось, что стоит она здесь вечно и ни природа, ни время не властны над ней. Но человек властен и над седой готикой, человек, чуждый природе и истории, и власть его безжалостна.

Штаб дивизии вошел в Алленбург, когда Орловцев уже закончил осмотр окрестностей. Он сразу явился на доклад к начальнику штаба генералу Радус-Зенковичу, где ему вручили опечатанные пакеты и приказали немедленно доставить их в Инстербург. Штабс-капитан разыскал своего казака на берегу реки, где тот купал и чистил коней. Довольный Никифор сообщил, что земляки из его станицы нашли на железнодорожной станции склады с провиантом. Они направились к удачливым землякам и набрали мясных консервов да банок сгущённого молока, которому казак радовался, как ребёнок. В обратный путь тронулись сразу, не задерживаясь на обед. А полки до вечера мерно входили в город, который никогда еще не вмещал в себя столько разгорячённых маршем мужчин.

Ехали обратно по уже знакомой дороге. Теперь они чувствовали себя гораздо увереннее, потому и добрались до Инстербурга быстрее. Когда ночью, качаясь от усталости, штабс-капитан входил в отель «Дессауэр Хоф», там уже закончился очередной штабной день. Командующий армией въехал в отель во второй половине дня, в штаб-квартире армии распоряжался полковник граф Шувалов. Доклад и пакеты у Орловцева принял дежурный офицер, который назначил ему завтра утром явиться в штаб.

Ладно, это будет завтра. А пока спать, немедленно спать. Засыпая на удобной кровати в маленьком номере немецкой гостиницы, Орловцев не мог и предположить, какую роль сыграет в его жизни этот прусский городок, сколько боли и счастья будет связано с ним.