Я останавливаю время

ЕЩЕ ОДНА СЪЕМКА

Шел второй год моего операторства. Я снимал много, взахлеб, получая ни с чем не сравнимое удовольствие от каждой съемки. Я снимал Москву, Ленинград, ездил в командировки по стране, снимал маневры Черноморского флота, весеннюю посевную, начало навигации на Москве-реке, рыбаков на Волге, первую олимпиаду РККА, визит в СССР Анри Барбюса, руководителей партии, Москвы, страны. И все это за один год работы на хронике. Я был счастлив. Но что-то неосознанное мешало полноте моего счастья, тревожило, пугало.

…Ночью в комнате была страшная духота. Я никак не мог заснуть. На часах было около двух. Вышел на балкон — в доме напротив у парадного стоял «черный ворон». Военные в форме НКВД выводили двоих — мужчину и женщину. Рядом стоял наш домоуправ. «Это тоже враги народа?» — подумал я, и в тот же момент у меня зашевелилось сомнение — сколько же их? Долго я не мог заснуть, представляя себе, что с ними будут делать на Лубянке. Было гадко, не по себе.

Праздничным октябрьским утром, развернув «Известия», прочел: «Не дадим врагам народа повернуть вспять колесо истории!»

— Боже мой! Сколько же у нас их развелось, врагов народа? — причитала мама, читая газету. — Живем хорошо! Все у нас есть, и чего им надо? Врагам этим! Будь они прокляты! Прости меня, Боже!

А ровно в десять я снова снимал Сталина на высокой трибуне Мавзолея. Сталин был красив и царствен. Позже, когда я увидел его совсем близко, я не мог понять, как этот маленький, низкорослый человек, с изъеденным оспой лицом, мог производить такое впечатление? Что за странное искажение сознания, восприятия срабатывало на расстоянии — даже на небольшом?

Парады Первомайские, Октябрьские, Физкультурные, Авиационные. И всюду Он. Единственный. Только Он. И никто другой. Снимая крупные планы, я видел глаза, выражавшие преданность и обожание. А Он стоял над ними, проходящими внизу, как царь, римский император, монарх. «Не может быть, чтобы от Него исходили все эти аресты и расстрелы. От Него просто скрывают…» — думал я, стоя на своей «точке» у Мавзолея.

Было пасмурно и довольно холодно. Шел редкий снег. Я стоял с кинокамерой на широком деревянном кубе у правого крыла Мавзолея и снимал проходящую демонстрацию.

На кого бы я не направлял телеобъектив, выхватывая из людской массы крупные планы, — лица поражали меня своей эмоциональностью. Люди будто пьянели от одного только облика вождя. Через небольшие промежутки времени вся эта масса людей по команде диктора-оратора у микрофона, который выкрикивал лозунги с нижней угловой трибуны Мавзолея, кричала в упоении, громко, на всю площадь — «Ура!».

Неожиданно меня поманил с куба вниз «товарищ в штатском». Я знал, что он из Его охраны. Слезая с куба, я вдруг поймал себя на том, что у меня тревожно забилось сердце.

— Где ваша шапка? Немедленно наденьте ее! — грозно, но тихо, чтобы не привлекать постороннего внимания, скомандовал он.

— У меня нет шапки, я зимой хожу без шапки!

— Тогда немедленно с площадки, и чтобы духу твоего здесь не было!

— Почему? Чем я провинился?

— А сам не можешь сообразить?

— Нет!

— Привлекаешь на себя внимание демонстрантов. Вместо вождя на тебя все пялят глаза. Такая холодина, снег идет, а ты герой, с голой башкой у всех на виду!

Наш тихий разговор услышал мой ассистент и дал мне свою шапку, а сам спрятался от холода в кубе, накрыв голову перезарядным мешком.

— Если еще раз увижу без головного убора — пеняй на себя, — пригрозил «товарищ в штатском» и что-то записал в книжечку.

Состояние сделалось омерзительным. Я чувствовал себя то ли без вины виноватым, то ли преступником. Несколько дней уговаривал себя, что сам виноват: на такую съемку надо собираться с головой. Ведь мне снимать Самого! Впрочем, нам не такое еще «доверяли» снимать. Со съемки строительства канала Москва — Волга возвратился оператор — мой сокурсник Костя Широнин. Он отвел меня в тихий уголок и рассказал:

— Ну, насмотрелся я! Такое видел — никогда не забуду. Канал копают заключенные — их тысячи, все за колючей проволокой. Голодные, худые. Много женщин, и даже подростки попадаются. Валят лес, копают землю. Падают от изнеможения, и все вручную. Сторожит их вооруженная охрана с собаками. Сам видел, как умирали на работе — уносили на носилках. И все это в основном по пятьдесят восьмой статье. Страшно. Только смотри, никому об этом не говори, а то нас обоих закатают туда же. Сажают по любому поводу. Сказал, что ты недоволен обедами в столовой — значит, недоволен советской властью — и привет, шагай на Волгоканал…

Еще страшнее был рассказ приехавшего из Сибири кинооператора Савенко. Там заключенные прокладывали железную дорогу на восток — БАМ. Валили тайгу в жесточайшие морозы, вгрызались в вечную мерзлоту, простужались, замерзали насмерть. Выживали очень немногие, а срок — меньше десяти лет не было.

— Я не мог тебе не рассказать. Так страшно, что хотелось душу отвести. Как ты думаешь, Хозяин знает об этом?

Я не ответил, думая о своем.

Я с дрожью вспоминал последнюю съемку у Мавзолея, ярость «своего» «воротника», стащившего меня с куба. «Слава богу, на этот раз пронесло. А может быть, не пронесло? Ведь он что-то там у себя записал…»

Съемок этих «доверительных», о которых рассказывали ребята, никто не видел — ни мы, ни тем более зрители. Они ложились мертвым грузом в закрытые архивы. И не знаю, кто успевал посмотреть их до архивного заточения.

А время день ото дня приносило все новые и новые недоумения и заставляло задумываться — тяжело и безысходно. Что-то очень часто и близко «падали снаряды», становилось страшно, особенно по ночам. Невольно, просыпаясь, прислушивались к шагам на лестнице. Уж не за мною ли прибыл «черный ворон»?

Кого-то снова забирали из нашего огромного дома. Было омерзительно от бессилья. Хотелось скорее уснуть, но сон, как назло, не шел. Мама тоже не могла уснуть, и вдруг неожиданно задала мне вопрос:

— Неужели это все враги народа? А мы не окажемся в их числе?

В памяти возник что-то записывающий «воротник», но я ответил:

— Как это тебе могло прийти в голову? Мы же знаем с тобой, кто мы есть на самом деле?