Я останавливаю время

ПОХИЩЕНИЕ

…В ассистенты меня не перевели, но довольно долго не давали работать. Наконец, предложили ехать на Магнитку снимать фильм о рабочем классе. Я приготовил аппаратуру, получил восемьсот метров цветной пленки и отправился домой. Была суббота, а в понедельник предстояла поездка на Урал.

Вечером, как всегда перед дальней дорогой, наполнил всем необходимым дорожную сумку и попытался уснуть. Радио тяжелыми ударами Спасской башни завершило день. Было душно. Не спалось. Вышел на балкон. К подъезду нашего большого дома подкатила черная «Победа». Снова, пытаясь уснуть, услышал на лестнице тяжелые шаги. Неужели опять? Меня охватила гнетущая тревога. Во рту пересохло. Да, сомнений больше не было. Шаги остановились у нашей двери. После небольшой паузы — у меня еще теплилась надежда, что пронесет, не к нам… Но раздался пронзительный, не как всегда, будто по сердцу звонок. Я, как был в трусах, подошел к двери и, наверное, не своим голосом, почему-то охрипшим, спросил:

— Кто там?

— Микоша Владислав Владиславович здесь проживает?

— Да! — ответил я, и меня пробрала дрожь.

Подошли мама и Зоя. На них было страшно смотреть. Наверное, я выглядел не лучше. Вошли двое военных в форме НКВД.

— Будьте добры, оденьтесь и соберите необходимые вещи в дорогу. По возможности быстрее.

Хорошо, маму поддержала вовремя жена. Они молча стояли, прижавшись друг к другу. В их широко открытых глазах замер ужас.

— Чего вы испугались? Все будет хорошо, не бойтесь! — спокойно сказал военный.

— Что же нам теперь делать? — чуть не плача, спросила мама.

— Я вам повторяю, мамаша: не надо беспокоиться, все будет хорошо, как надо!

Вещи в дорогу готовить было не надо — будто я заранее все предвидел. Мы обнялись. Мама перекрестила меня, и не помню, как я очутился в машине. Мы мчались по опустевшему Ленинградскому проспекту с недозволенной скоростью. Еще с большей скоростью мчались в моем сознании мысли. Конечно, не выходил из головы и обыск. У Маяковского машина свернула на Садовую в сторону Самотеки. «Ну, ясно, на Лубянку», — подумал я. Меня пробрала дрожь. Все вопросы — за что? почему? — которые я себе задавал, не находили ответа…

Машина с Садово-Каретной вдруг завернула к нам в Лихов переулок и круто, с визгом, затормозила у подъезда студии. Я не успел опомниться, как сидящий впереди коротко и властно скомандовал:

— Берите кинокамеру, цветную кинопленку — всю, какая есть, и все принадлежности для съемки, и быстро в машину! Мы вас ждем! Только в темпе!

Все мои страхи — за что, и почему? — как рукой сняло. Значит, меня не арестовали. Предстоит таинственная съемка. Даже интересно… Да, но как там мама с Зоей? Как их успокоить? И как же выезд на Магнитку?..

Заспанный вахтер старик Колпин задал вполне нормальный вопрос:

— Что? Кто-то прилетел? Да?

— Да, да! Срочная съемка! Скорее открывай!

Не прошло и пяти минут, как я со всей аппаратурой и пленкой очутился в машине, и она на предельной скорости помчалась по улицам уснувшей Москвы. Когда мы вырвались на Большую Калужскую, я понял, что мы спешим на Внуковский аэродром. Спутники мои сидели молча, ни слова не говоря, и с вопросами к ним обратиться мне не приходило в голову. Глухие ворота Внуковского аэропорта широко распахнулись после резкой сирены нашей «Победы». Мы выехали на летное поле. На старте бетонной дорожки стоял «Дуглас» — Си-47, и два его пропеллера вращались. «Победа» круто затормозила у самой железной лесенки открытого люка.

— Быстро в самолет!

Мне помогли закинуть аппаратуру в темный люк, и дверка за мной громко захлопнулась. Было темно. Самолет дернулся и я не сел, а упал на жесткое сиденье. Самолет набирал скорость. Зажегся тусклый свет.

— Владик! Как ты сюда попал? — на противоположном сиденье, у иллюминатора сидел мой студийный приятель кинооператор Борис Макасеев. У его ног лежала кинокамера и штатив.

— А как ты очутился здесь?

Мы оба страшно обрадовались, увидев друг друга. Самолет набирал высоту. Кроме нас в кабине никого не было. Борис рассказывал, как его ночью забрали из дома. Все произошло точно так же, как и со мной. Мы оба ничего не знали, что предстоит впереди. Стало светать. Мы прилипли к иллюминаторам, пытаясь определить, в каком направлении летим.

— Я многое видел и испытал — войну в Испании, войну Отечественную, но никогда ночью меня с постели не воровали!

Борис тихо говорил и все время оглядывался, будто нас могли подслушать. Моторы гудели, и я еле-еле слышал моего друга. Я, конечно, не сказал ему, что ко мне ночью уже приходили с Лубянки. И, слава богу, никуда не увели.

— Да, интересно, куда же мы летим? — вырвалось у меня.

— А, может быть, спросим у летчиков? — Борис явно волновался.

— Если хочешь — спрашивай, а я не буду. Нас же никто не спрашивал ни о чем… Скоро сами все узнаем. Потерпи!

Стало совсем светло. Впереди показалось море. Справа по борту проплыл Новороссийск, и вдруг самолет заложил крутой вираж влево от Новороссийска. Мы летим вдоль побережья в сторону Сочи.

— Ну, слава богу, не на Колыму! — Борис так махнул рукой, словно перекрестился.

Самолет, заложив над морем еще один вираж, пошел на посадку на Сочинский аэродром. Он очень маленький — в самом центре города, и я помню, во время войны на него могли приземлиться только пилоты высшего класса. Наш самолет, я думал, заденет колесами мост через Сочинку, но он мастерски — на три точки — приземлился. Не успел он остановиться, как к нему подкатил открытый «паккард». Мы с Борисом сразу узнали его: Его, «Папина» машина.

Летчики помогли нам выгрузиться, к нам подошел высокий майор:

— Майор Семин! В вашем распоряжении! — отрекомендовавшись, он помог нам разместить аппаратуру в своем «паккарде». Сел за руль, и мы не поехали, а полетели вдоль берега моря в сторону Гагр. Встречные и попутные машины, грузовики и легковые, стояли по обочине, а некоторые просто в кюветах. Многочисленная милиция по пути нашего следования стояла навытяжку — по стойке «смирно», и отдавала честь.

Ветер трепал волосы — скорость была за сто. Чуть сбавив ее, мы пронеслись через Гагры и, переехав несколько кур и гуся, помчались дальше. Вскоре за крутым поворотом блеснула бурная горная Бзыбь. Прошумел деревянный мост, нас обдало прохладой реки, и когда на развилке за мостом майор круто свернул с Сухумского шоссе налево в горы, и по левому берегу реки стал взбираться вверх, сомнений уже не было, куда мы мчимся.

— На озеро Рица?

— Да, на озеро Рица! — ответил майор, не оборачиваясь.

Крутые повороты следовали один за другим, визжали покрышки и время от времени скрипели тормоза, но скорость наш возница не снижал. Мы сидели, вцепившись обеими руками в поручни, чтобы не оказаться за бортом.

Озеро Рица — этот необыкновенной красоты уголок Кавказа очень любил Сталин. Поэтому район озера был закрытым для всех.

— Как думаешь, после съемок мы вернемся домой? — вдруг озабоченно тихо спросил меня Борись. На сердце залегла тревога. Майор Семин лихо подкатил нас к небольшой гостинице. Не успели мы выйти из машины, как нам навстречу вышел знакомый нам по съемкам в Кремле генерал-лейтенант.

— Власик! — успел мне шепнуть Борис.

Власик молча проводил нас до нашего жилья и вышел, оставив нас одних.

В номере с балкона открывался живописный вид на озеро, обрамленное вершинами снеговых гор.

Только через час после обеда появился генерал. Он протянул нам листок бумаги с написанным на машинке на обеих сторонах текстом.

— Вот по этому сценарию вы должны снять фильм. Ознакомьтесь, и завтра с утра приступайте к делу. Майор Семин с машиной в полном вашем распоряжении. Я лично буду помогать вам. Запишите мой телефон. Если что нужно — звоните!

Машинный текст во всю страницу и на полстраницы на обороте. Внизу под словами «озеро Рица, июнь 1952 года» стояла скромная подпись фиолетовыми чернилами — «И. Сталин». Это была живая подпись, не факсимиле. Я ее хорошо запомнил — точно такая же стояла на одном их трех дипломов лауреата Сталинской премии, которые я в свое время получил. Но подлинная подпись его была только на одном — за фильм об обороне Севастополя — «Черноморцы» в 1942 году. На остальных двух стояли факсимильные подписи.

Борис вслух, не торопясь, прочел весь текст. Он был точен, лаконичен. Автор знал и даже видел то, о чем писал. За каждой фразой был ясный образ, и его можно было представить на экране. Не берусь сейчас, после многолетнего перерыва, пересказать написанный им текст, но последняя фраза, кажется, выглядела так:

«Если сумеете выполнить все, что здесь перечислено, то может получиться нужный фильм, который откроет нашему народу один из самых замечательных по красоте уголков Советского Союза».

Все сводилось к тому, чтобы наш народ увидел и приобщился к необычной красоте озера, в голубом зеркале которого отражаются снеговые вершины Кавказских гор, высоченные стройные ели, самшит и красное дерево. Даже были перечислены сорта ценных пород деревьев и названия кавказских орхидей.

Не один раз мы прочли «Папин» сценарий в этот вечер. Мы отлично понимали, какая страшная ответственность легла на наши плечи. И теперь все наше будущее, сама жизнь зависела не только от нашего «таланта», но и от хорошего или плохого настроения нашего заказчика.

До полуночи мы составили на завтра съемочный план. Каждое слово и каждая фраза, написанные Им, были строго учтены и осмыслены. От рассвета до заката мы трудились, не чувствуя усталости.

Кончился наш запас цветной пленки в субботу вечером, и мы тут же об этом сообщили Власику.

В воскресенье рано утром в сопровождении солдата является Власик и вручает нам увесистый ящик.

— Вот вам ваша студия прислала все, что вы просили! Приступайте к съемкам.

Мы были поражены такой оперативностью. Это значило, что ночью на студии были вызваны люди и директор, открыт склад пленки, найдена нужная, и без всякой бумажной волокиты, самолетом в ту же ночь отправлена нам…

Не прошло и семи дней, как мы объявили об окончании съемки.

В Москве нас встретил министр кинематографии Иван Григорьевич Большаков и, выйдя из-за большого письменного стола навстречу, крепко пожал нам с Борисом руки. Такого с ним никогда не случалось. Была дана команда срочно делать фильм, а по ходу дела докладывать ему.

Фильм «Озеро Рица» был закончен в невиданно короткий срок. Мы с Макасеевым были авторами-операторами, монтировал режиссер Леонид Варламов. После просмотра Иван Григорьевич, поздравив с хорошей картиной, сказал:

— Здорово, ребята! На мой взгляд, все хорошо! Мне нравится, сейчас отправлю туда! На всякий пожарный случай оставьте ваши телефоны. Из Москвы никуда!

На другой день звонок. Звонит Большаков:

— Что вы там наснимали? Черт возьми! Немедленно ко мне! — короткие гудки не дали мне ответить. Моя рука, державшая трубку, плохо повиновалась, и я никак не мог положить ее на рычажок телефона.

На лестнице Комитета меня ждал Борис Макасеев с бледным испуганным лицом. Мы обменялись недоуменными взглядами и вошли в кабинет Большакова. Он сидел за столом и рукой прикрывал левый глаз. Мы все знали: если министр прикрывает левый глаз, значит, он в великом гневе.

— Что вы там наснимали: Что?.. Что?.. — И он произнес, добавив к вопросу, очень весомую и вразумительную фразу.

— Иван Григорьевич! Вы же все видели… — пробовал я заговорить.

— Это мы видели! Видели! А не Он! Значит, не так видели!..

Я понял, что Иван Григорьевич волновался больше, чем мы оба. Он знал, что с него будут снимать не только стружку, но и голову. Он, как никто, знал своего «хозяина»: часто возил к нему на просмотр фильмы, и не один режиссер пострадал на таком показе.

— Я ухожу на коллегию. Пока не вернусь, сидите и ждите звонка оттуда! — Он ушел.

Ждали до вечера. Чего только не передумали!.. Звонка не последовало…

А утром на студии — снова звонок:

— Микошу срочно к телефону!

Мне стало жарко. Я сорвался с места, и когда ступил на лестницу, почувствовал нестерпимую боль в контуженной ноге.

— Микоша! Дорогой! Сейчас звонил Сам! Очень ему понравился фильм. Просил от его имени выразить благодарность кинооператорам! Давай немедленно ко мне! Макасеева ищет секретарь!

Иван Григорьевич вышел к нам из-за стола с протянутыми руками:

— Поздравляю с огромным успехам! Молодцы! Звонил генерал Власик, извинялся: перед показом фильма у киномеханика произошел обрыв ленты, и после склейки вылетело слово из текста — вместо «шестидесяти пород деревьев» — получилось только десять пород. Вот это-то и возмутило Власика…

Вот так из-за обрыва пленки на просмотре у Самого с каждым из нас могло произойти непоправимое…

Это была последняя съемка со Сталиным.

… Вскоре Его не стало. Горе охватило страну. На Его похороны в Москву хлынул людской океан. Рыдавшие массы устремились к Колонному залу, и никакие кордоны порядка не могли сдержать этот все сметавший поток людей, потерявших от горя рассудок. Люди с ожесточением рвались вперед. Давили друг друга насмерть. Шагали по трупам. Давили женщин, детей. Горе не только затмило разум, но вселило в толпу невиданную жестокость. Озверевшая толпа рвалась вперед, руша перед собой чугунные ограды парков, переворачивая ограждения из поставленных милицией грузовиков. Толпа, чтобы увидеть Его в последний раз, шла на смерть…

Долго не проходило чувство великой утраты. Долго люди не находили ответов на простые вопросы:

Что теперь делать? Как жить дальше без Него? Что будет с нами?

… Я был в отпуске на берегу Черного моря, когда узнал в подробностях о результатах Двадцатого съезда партии. Первое, на что отреагировало сознание, была медаль лауреата Сталинской премии, блестевшая на лацкане моего пиджака. Я сорвал ее и забросил далеко в море. Мой десятилетний сынишка, ничего не поняв, кинулся в море, и после долгого ныряния принес мне медаль.

— Что с тобой, папа? Это награда за войну! За Севастополь! А ты ее в море!..

Много дней и ночей после этого события я пробовал привести свое сознание, свои чувства, свою психику в какое-то более или менее нормальное состояние…