Я останавливаю время

1937 ГОД

Как-то перед Первым мая главный редактор «Известий» вызвал к себе в кабинет известного тогда фоторепортера Николая Макаровича Петрова и совсем неизвестного — меня. Петров получил задание снять Сталина в Кремле — на пути к Мавзолею и на трибуне — крупно, в динамике, с поднятой в приветствии рукой.

— А вы, молодой человек? — И он пытливо посмотрел на меня. — Мне говорили, что вы хорошо снимаете Москву сверху. Вот и снимите Красную площадь во время Первомая, как бы с птичьего полета, заполненную до краев праздничной демонстрацией. Мне передавали, что вы снимали Кремль с Никольской башни с самой звезды во время ее ремонта, верно? Вот и подумайте над моим предложением!

На другой день после Первого мая в «Известиях» красовался огромных размеров мой снимок Красной площади, снятой сверху. На первом плане был темный силуэт двух шпилей Исторического музея, за ними в перспективе — переполненная народом Красная площадь с краем Мавзолея, вдали, чуть в дымке — Василий Блаженный и Спасская башня. Рядом с Мавзолеем во главе колонны демонстрантов развевалось огромное знамя, на котором сверкали золотые слова: «Сталин — наше знамя!»

После такого фото в «Известиях» со мной стали не только здороваться, но и разговаривать даже такие признанные мастера журналистики и репортажа, как Эль Регистан, Дебабов, Шагин, Кудояров…

Время шло не торопясь. Газеты по утрам приносили новые информации о «врагах народа», о процессах над ними — как правило, они полностью признавались во всех предъявленных обвинениях.

Так признался во всех преступлениях против Советской власти соратник Ленина — Бухарин.

Время ползло как черепаха. Наконец закончился процесс над Бухариным и другими. Всем Верховный суд вынес высшую меру наказания — расстрел. На другой день, когда радио и газеты объявили об этом, ко мне подошел фоторепортер ТАСС Борис Кудояров и сказал:

— Ты знаешь, кто давал тебе задание на твой знаменитый снимок в «Известиях»?

— Знаю! Главный редактор газеты! — ответил я с гордостью.

— А ты что? Не читал свою газету? Он же враг народа! Твой главный редактор! Так что берегись — задание тебе давал враг народа, и тебя могут посадить!

Борис явно получил удовольствие от такого сообщения.

Только теперь я понял, что главным редактором «Известий», таким простым, симпатичным и добрым, был Николай Иванович Бухарин.

За своими делами, за постоянной «гонкой за материалом», за съемками событий и самими событиями я «не сосредоточился» даже на том, кто же был главным редактором газеты, где я теперь работаю. Это просто было не важным для меня…

Я по-прежнему снимал хронику событий и Сталина на парадах — только теперь на фото, для своей газеты. Парады первомайские, октябрьские, физкультурные, авиационные. И всюду Он — Единственный. Только Он. И никто другой. Великий Сталин. Вождь народов. Гений человечества. Только Он приковывал фанатическое внимание толпы и каждого в отдельности. Я снимал этих загипнотизированных Им людей. Они, я глубоко был уверен, как и я, пошли бы за ним в огонь и воду и, не задумываясь, отдали бы свои жизни. Снимая, я видел их глаза, выражающие преданность и обожание, влажные от набежавшей слезы. А Он стоял над ними, проходящими внизу, как царь, римский император, монарх, нет — бог всемогущий — с поднятой в приветствии рукой и скупой улыбкой из-под усов.

И так продолжалось год за годом — и до этого черного года, и после него. Он твердо, непоколебимо стоял на трибуне, только из его окружения на трибунах исчезали понемногу соратники. Их места занимали другие, вскоре и их заменяли новые. Он по-прежнему скупо улыбался, только уже из-под седых усов. И, как всегда, бессменно стояли по обе его стороны до конца послушные и преданные ему Молотов и Ворошилов.

Трибуна не пустовала — приходили новые, но плохо запоминались. Все они были в одинаковых шляпах, в одинаковых костюмах, и все они были одинаково серые, мрачные, без улыбки, симпатии не вызывали.

А врагов народа становилось все больше и больше. Те, кому выпало великое счастье не быть расстрелянным, строили Беломорканал, БАМ, каналы Москва — Волга, Волга — Дон и другие многочисленные «стройки коммунизма» за колючей проволокой. Другим «повезло» — копали руду на Лене, намывали золото в Якутии, валили лес в Сибири, в Карелии, обживали лагеря в Певеке, Магадане, на Колыме и еще во многих и многих краях нашей необъятной родины.

— Куда пропал наш друг? Исчез, никаких вестей!

— Говорят, «надолго вон»!

— Как это — «надолго вон»?

— Очень просто — «на Волго-Дон»!

Но такие шутки стоили многим более дальней поездки, вплоть до Колымы.

Встречаясь с друзьями со студии, узнал из осторожных разговоров что «Кольку посадили, а режиссеру с нашей студии Блиоху дали 58-ю. Только не надо об этом никому говорить». Говори — не говори, а на студии его проработали как врага народа и обвинили коллектив в том, что его окружение и друзья потеряли бдительность. А Колька — Лев — волейболист из Парка культуры, совсем сопляк и вдруг — враг народа. Я могу понять: Блиох, старый революционер, может, оказался в свое время меньшевиком, и теперь это стало известно, а Колька — юнец и вдруг враг народа?

Мы недоумевали: кто-то перестарался. Там, наверху, о таких ляпах наверняка не знают.

Встречи с друзьями стали редкими, а при встречах любые разговоры кончались шепотом:

— В соседнем подъезде… Ночью подъехал «черный ворон» и забрал симпатичнейшего человека — авиаконструктора с женой и двумя детьми.

— А что, дети тоже враги народа? — спросила мама, не скрывая своего возмущения.

— Давайте не будем! Не надо! Лучше поговорим о футболе! — сказал наш гость — человек из соседнего подъезда.

— Поговорим о «Спартаке»!

Поговорив о «Спартаке» и Старостине, невольно зашептали снова:

— А ведь распознали! Ну ладно, можно поверить, выдавал секреты военных самолетов, а жена, дети? Какие же они враги?

— Черт их разберет! Не надо больше, прошу вас! Не надо об этом! — взмолился сосед.

«Прореживали» и в «Известиях», и на студии, о чем рассказывали мне мои друзья. На «Брянке» забрали прямо с работы звукооператора Аркашу Карасева. Потом на общем собрании студийное партруководство корило всех — как это не распознали врага, который был у всех на глазах? Все пообещали наперед быть более бдительными, зоркими и проницательными. Прошло с тех пор не так уж много времени, забрали нашу молодую, только что окончившую ГИК подругу — кинооператора Отиллию Райзман. Снова обещания быть особо бдительными. «Ведь враг не дремлет»», — сказал парторг Саша Щекутьев.

— Проморгали! — сказал он, встретив меня в Доме кино.

Саша Щекутьев был на студии организатором съемок — директором группы. Он был отличным организатором, и поэтому ему поручали самые ответственные правительственные съемки. На одной из таких съемок, где присутствовал Сталин, после конца заседания, когда зал опустел и осветители убирали приборы, сматывали кабель, им усердно помогал Саша, раскрасневшийся, мокрый от пота. Вдруг совершенно неожиданно в зале появился Сталин. Он поманил к себе Сашу:

— Я часто наблюдаю за вами. Вы сегодня не как всегда — грустны и не веселы! Может, у вас есть проблемы?

Саша никак не ожидал такой высокой чести — чтобы Сталин вдруг заинтересовался его плохим настроением.

— Да, Иосиф Виссарионович, очень хочу стать кинооператором! — сказал Саша, очень смущаясь.

С тех пор не стало больше Саши — директора группы, стал Саша самым уважаемым везде, где бы ни захотел снимать, оператором. «Вот какой наш дорогой и любимый Сталин — он прежде всего человек большой души. Ну кто ему Саша? Никто! А он позаботился о нем, и у Саши сбылась его заветная мечта».

Студия потеряла одного из самых деловых, энергичных и пробойных организаторов кинопроизводства, а хорошим кинооператором Саша так и не стал.

И редактура газеты, и руководство студии все больше и больше требовали от фотокоров, режиссеров, операторов съемок, приукрашивающих нашу действительность. Снимая в колхозе или на производстве, мы были обязаны показывать ударников — бритых, хорошо одетых, при галстуках, которых они никогда не носили, при орденах, несмотря на то, что работать при «иконостасе» было трудно и неудобно. Снимая магазины, заполняли пустующие полки продуктами, которых в магазине не бывало. Требовали и приучали снимать организованную «липу»…

Пресса старалась преподносить нашу действительность во много раз более привлекательной, чем она была на самом деле. Часто бывало так: судя по газете, в передовом колхозе творились такие удивительные показатели, что мы мчались туда за тридевять земель в надежде снять прекрасный сюжет из зажиточной жизни нашего крестьянства. Но часто возвращались не солоно хлебавши. Все написанное в газете было сплошной «липой»…

— Почему не снял? Зря прокатал и время и деньги! — негодовал редактор.

— Колхоз оказался убыточным! В газете напечатали «липу»! Корреспондент получал информацию по телефону, а там постарались вовсю. Украсили свое хозяйство так, чтобы прославили в газете, а там недалеко и до высоких наград.

Однажды после такой поездки вернувшись домой, застал маму в слезах. Она получила письмо от своей племянницы из города Луганска. Ее мужа, главного инженера большого машиностроительного завода, арестовали как врага народа.

— Я никогда не поверю, чтобы Ян был врагом. Он таким всегда был честным, порядочным, открытым… Нет! Нет! Этого не может быть. Может, за то, что он был по происхождению поляком? Римма осталась совсем одна с двумя детьми. Она скоро приедет в Москву хлопотать.

Через год перестали принимать передачи. Значит, конец — расстреляли…

По воскресеньям, когда не было съемок, мы с Зоей (будущей женой) проводили время в Центральном парке культуры и отдыха. Тренировались перед календарной игрой в волейбол с командой «Госзнак». Мы играли за команду РАБИС (работников искусства). В парке встречались регулярно, и была у нас очень дружная компания. Вместе развлекались — ходили в кино, на пляж, на танцы. Перестала появляться подруга Зои Верочка Крушельницкая. Она как в воду канула, и телефон перестал отвечать. Наконец по слезам Зои стало ясно: ночью забрал Верочку «черный ворон». Она была просто загляденье, русая, синеглазая — глаз не оторвешь, и лет ей было семнадцать. «Ну, не может же она быть врагом народа», — плача, говорила Зоя. Вместе с ней увезли и ее друга Яшу Беленького, который, вернувшись из лагеря через десять лет, сказал, что Верочку расстреляли.

Что же происходит? Какую уйму народа объявили врагами народа, не говоря уже о близких и знакомых! Неужели они причастны к этому? Нет, этому нельзя поверить, невозможно! Кто же это все делает? Неужели никто не скажет Ему об этом?.. Что же это такое?..

Не успели на Брянке затихнуть очередные разговоры о «бдительности» и студийных «врагах народа», как появился новый. К общему удивлению — всеми любимый, веселый, жизнерадостный, талантливый молодой режиссер Михаил Слуцкий. Его забрали ночью вместе с известным драматургом, сценаристом Алексеем Каплером.

Вскоре на Мосфильме прямо со съемки забрали главного кинооператора Нильсена. Он снимал с режиссером Григорием Александровым нашумевший тогда фильм «Цирк» с Любой Орловой в главной роли. Это было для нее большим ударом: лучше Нильсена ее никто не снимал.

Да, «враги народа» проникли и в наш киношный мир… Теперь ночью я часто стал просыпаться, когда слышал со двора характерный шум мотора. Уж не за мной ли прибыл «черный ворон»?

— Не верю я, что Он ничего не знает… Как это — «не знает»? — раздумчиво сказала мама.

И у меня стало совсем скверно на душе…

…Я снова увидел Его на авиационном параде в Тушине. Режиссер фильма об авиапараде Володя Байков пригласил меня на эту съемку в группу кинооператоров, которых ему для такого события показалось недостаточно.

И вот Он вновь в объективе моей кинокамеры.

Сразу стало светло на душе и радостно. Растаяли и улетучились всякие дурные предположения. На нем был кремовый френч и в тон ему фуражка. Он, как всегда, был красив, от него нельзя было оторвать глаз. Празднично одетый народ валил тысячами. Живописность происходящего была непередаваемая. У меня много было работы, и все же я любовался им. Отвлекшись, я не заметил Буденного, который шел к трибуне, и, чтобы успеть снять его приход, я побежал, обгоняя его со штативом и камерой на плече. И вдруг, оступившись, упал перед ним. Хорошо, что камеру не разбил — она оказалась у меня на спине. К моему удивлению, Буденный помог мне подняться. Я невольно посмотрел на трибуну и увидел, как Сталин рассмеялся, показывая на меня стоявшему рядом Куусинену. Я был удостоен «высокой чести» — он сам обратил на меня свое внимание. А если бы не заметил? — моей работе наступил бы конец: был бы с позором удален без права больше появляться на подобных важных событиях. А теперь мне охрана разрешила занять очень удобную для съемки позицию.

Володя Байков каждому оператору дал четкое задание. Нашему асу — Михаилу Федоровичу Ошуркову — снимать крупно вождя, трибуну и все, что там происходит, а мне — высший пилотаж и реакцию народа. Я пользовался длиннофокусной оптикой и телеобъективом 500. В промежутках между двумя пролетами решил заглянуть на Сталина этим объективом. На этот раз я увидел его так близко, как никогда. Даже почему-то мне стало страшно. Он стоял совсем рядом — передо мной. Можно было дотронуться до него. Его лицо крупно — во весь кадр. Правильный овал лица, чуть тронутого не то мелкой оспой, не то непонятной рябью. Я даже оглянулся, не следит ли кто за мной. Рыжеватые усы с проседью прикрывали мягкую скупую улыбку. Его немного прищуренные — живые веселые глаза с оранжевой искоркой, показалось мне, все время улыбались. Я смотрел в объектив, разглядывая с большим любопытством «Великого вождя человечества», и совсем не волновался — как тогда, на Красной площади, в первый раз. Этот короткий взгляд прервал нарастающий рев эскадрильи тяжелых, новой конструкции, надвигающихся на Тушино бомбардировщиков. Я продолжил съемку парада, а в мыслях был Он…

«Нет, нет, мама, конечно, не права. Он ни в чем не виноват — он слишком высоко — до него невозможно дотянуться… И этим кто-то пользуется».

Тяжело и медленно — пешком — шло время. Тридцатые годы… Лучше о них не вспоминать. Больше было недоумений и вопросов, чем ответов на них. Газеты, журналы, театры и кино славили наши умопомрачительные успехи в строительстве социализма. Все самые выдающиеся открытия в науке, культуре, искусстве принадлежали только нам, и Великий Сталин — наш отец родной — вел нас к полному торжеству коммунизма. Тридцатые годы — ералашный, пестрый калейдоскоп горечи, радости, недоумения, сомнений и тяжелых потрясений. Люди жили и никак не могли осмыслить происходящее.

Он! Только Он знает, как жить стране! За всех думает… Жили и ждали, что скажет Он. И Он сказал: «Жить стало лучше, товарищи, жить стало веселей!» И Он это сказал не на ветер. Каждое первое марта каждого года в стране происходило снижение цен на продовольственные и промтовары, и это мероприятие особенно возвеличивало его славу. Тогда народ не догадывался, что каждый из нас сам участвовал в этом снижении, выплачивая из собственной зарплаты огромные займы.

Высоко поднялась и захлестнула страну новая волна славы. Писатели, композиторы, поэты, художники, кинодеятели не скупились в своем творчестве, славя «великого гения человечества». А выдающиеся ученые — академики превозносили его труды по вопросам марксизма и языкознания.

«Жить стало легче и веселей»: продовольственные магазины завалены крабами. Промтоварные — ситцем и гардинами. Но, казалось, веселое настроение граждан было тревожным. Так жил город. Как жила деревня — мы не знали. Не знали, что в деревне тяжко и голодно. Но и наше «благополучие» было тяжким… Никто не знал, придут за ним ночью или не придут? Прислушивались к шагам на лестнице, к шуму мотора «черного ворона». Им даже стали пугать детей — «Вот приедет «черный ворон» и заберет тебя!».

…Время шло с остановками на парадах. Торжественных, пестрых, красочных, неповторимых. Каждый парад с высокой трибуны кто-то исчезал. Заболел, наверное, думали мы, кинооператоры, фоторепортеры. Только Молотов и Ворошилов никогда не болели. Твердо, непоколебимо стояли они по обе стороны от «Него»…