Я останавливаю время

К МОРЮ

Еще летом, до съемок Октябрьской демонстрации на Красной площади, произошло важное для меня событие: на студии меня встретил известный тогда режиссер, бывший кинооператор и брат Дзиги Вертова — Михаил Кауфман и предложил снимать с ним большой фильм о военно-морских маневрах Черноморского флота. Через неделю наша съемочная группа прибыла в Севастополь. Я был на седьмом небе. Севастополь был моим любимым городом. Я бывал в нем и раньше.

Съемки начались на линкоре «Парижская коммуна». Моей радости не было предела. Осуществилась моя детская мечта — стать моряком.

Я действительно стал похож на моряка. Нас, всю съемочную группу, одели в военно-морскую форму. Я выглядел настоящим матросом, только в руках у меня вместо штурвала был ручной киноавтомат «Аймо», и мне была предоставлена полная свобода действий.

— Снимай все, что, на твой взгляд, будет интересным, а матросов и командиров особенно выразительных приводи сюда, на ют, будем снимать крупные планы моряков и их разговоры на звук.

Звуковая камера почти всегда стояла на юте под главным калибром корабля. Отсюда весь линкор был виден как на ладошке — и Севастополь, и другие корабли, что стояли недалеко на бочке, и «Графская пристань» — только веди панораму и подводи под «дуло» объектива экипаж, который окажется на фоне Севастополя и стоящих на рейде кораблей. Все это очень хорошо продумал Кауфман.

— Полундра! Нас вчера обстреляла «кинопушка»! — так хвалились матросы в кубрике после съемки.

Получив задание режиссера, я после своей съемки подводил моряков группой или по одному под «кинопушку». И со стороны наблюдал (не помню, кто был тогда оператором), как с ними начинал работать Кауфман. Он или сразу безо всякой подготовки начинал снимать, задавая неожиданные вопросы, или, когда это плохо получалось, говорил:

— Вы же моряки — «морские волки», а испугались! Ну, ладно, снимать больше не будем, просто поговорим по душам! Не бойтесь, не снимаем!

Эта фраза служила для оператора сигналом к незаметной для моряков съемке телеобъективом. Увлеченные душевным разговором, моряки переставали смущаться и вели себя так, как хотелось режиссеру.

Это были первые шаги звукового кино у нас на хронике.

За несколько дней я освоил «Парижскую коммуну» от машинного отделения до клотика. Огромный, тяжелый линкор на полном ходу резал высокие зеленые волны. Забравшись под самый клотик, я буквально висел на конце мачты. Эффект был поразительный. Далеко внизу подо мною нос линкора врезался в море, длинные белые усы расходились по обе стороны форштевня, а на высокой волне радужная жемчужная масса воды накрывала весь корабль стремительным, как ураган, ливнем. Мачта порывисто раскачивалась, как огромный маятник, и мне стоило огромного труда не только удержаться на ней, но и снимать…

Море для меня, я понял, было родной стихией, а город Севастополь стал после Саратова второй родиной. Мечты детства начали сбываться. За эти дни черноморских маневров я прошел большую школу на море и полюбил его навсегда. Вернувшись в Москву, я долго скучал и томился. Мне не хватало синего простора и ярких зорь восхода и заката, соленого ветра и аромата морского прибоя. Если бы я знал тогда, что судьба готовит мне в войне участие в обороне Севастополя!..

Итак, я затосковал по морю…

И когда в конце года директор Дальневосточного отделения кинохроники предложил мне постоянную работу во Владивостоке, я с радостью принял это предложение.

Ребята шутили — то ли с грустью, то ли с завистью:

— Владик едет во Владик…

С первого же дня окунулся я в напряженную жизнь приморского города. Не вылезая сутками из порта, наблюдал за погрузкой судов, снимал спуск судов на Морзаводе и приход кораблей в бухту Диомид.

Жизнь огромного порта захлестнула. Я был поистине счастлив своей работой.

Наконец сбылась моя давняя мечта — я попал на корабль.

Первыми были «Алеут» и китобоец «Авангард», потом ходил с рыбаками в Охотское море, на Сахалин, на Камчатку, к берегам Японии, на Командоры и в Берингов пролив.

Я стоял на капитанском мостике, и ледяной соленый ветер обжигал мне лицо.

Трудно было поверить в то, что это правда — уж очень долго и жгуче об этом мечталось. Но как действительность оказалась не похожа на мои мечтания! Не было ни белогрудых игрушечных кораблей, ни зноя, ни теплого ветерка, ласково играющего парусами. Да и самих парусов не было. В детстве и в юности мне почему-то всегда рисовались в мечтах южные моря — может быть, потому, что я о них больше прочел, и видел на экране в своей кинобудке «Моану южных морей» режиссера Роберта Флаэрти. А север в моем представлении был больше связан с собачьими упряжками, суровыми золотоискателями, с прошлым веком, с Джеком Лондоном и еще с эскимосом Нануком.

Да, я на корабле. Но в руках у меня не секстант, а кинокамера, и я снимаю суровое лицо капитана китобойной флотилии Дудника — знаменитого морского волка, больше похожего на северных героев Лондона, чем на абстрактных элегантных капитанов Гумилева.

Впервые в жизни я снимал жестокий шторм в Японском море. Вот они, мои мечты детства, вот она, настоящая морская романтика. Она встретила меня сурово, по-мужски, и я принял ее всей душей, взахлеб и навсегда. Как хорошо, что я подготовил себя к этой трудной и замечательной жизни, как хорошо, что я сумел себя закалить, и теперь мне не страшны никакие штормы. Я готов им противостоять.

Впоследствии судьба не раз устраивала мне суровые встречи с морями и океанами. На чем только ни приходилось плавать — на торпедных катерах и линкорах, на тральщиках и траулерах, на эсминцах и крейсерах, на пассажирских лайнерах и подводных лодках. Но об этом позже…

Однажды, вернувшись во Владивосток из дальнего плаванья, я услышал о гибели в Арктике парохода «Челюскин», который впервые совершал за одну навигацию переход по трассе Северного морского пути из Мурманска во Владивосток. Экспедицию эту возглавил известный полярный исследователь Отто Юльевич Шмидт.

На спасение челюскинцев на днях должен был выйти пароход «Смоленск». В тот же день я узнал о своем участии в спасательной экспедиции.

Я отправил маме в Москву телеграмму: «Двадцать восьмого февраля иду в Арктику спасения экипажа «Челюскина» пароходе «Смоленск» буду радиографировать Известия события Сорокину не беспокойся»…

Уже позже я получил от мамы ответ:

«Всегда с тобой будь осторожен Правда Комсправда Известия Водный транспорт просят кадры…».

Я снимал «Лейкой» фоторепортажи для «Известий», «Вечерней Москвы» и владивостокской газеты «Красное знамя», спецкором которых стал во время работы во Владивостоке. Негативы собирались в большой коробке и ждали своего часа — возвращения на Большую землю. А тем временем я отправлял в «свои» газеты дневниковые публикации, которые передавал им по радио.

Просили еще и еще, по радио давали конкретные задания — на событийные материалы, на дневниковые очерки, на интервью с моряками и летчиками. Иногда материалы оказывались удивительно живыми, яркими, зримыми — и моей заслуги в том не было. Может быть, самая малость, когда удавалось найти и «разговорить» интересного, самобытного человека.

Так уже позже, когда мы вернулись с героями-челюскинцами на пароход «Смоленск», мне удалось отправить на Большую землю ряд интересных свидетельств — простых и неповторимых, как, например, вот это:

…На лед выходили не торопясь, не думали, что через несколько часов или минут корабль пойдет ко дну. Иду по коридору. Настежь раскрыты двери кают. На полу валяются чемоданы, сапоги, книги, белье, бумаги. Большинство уже покинули каюты: выгружают на лед продовольствие, теплые вещи. Иду в штурманскую рубку. Надо собрать все метеоприборы, записи метеопогоды за все месяцы работы на «Челюскине».

Встретился кочегар Румянцев. Увидев меня, вспоминает:

— Эх, книг-то я вам в библиотеку не сдал.

В штурманской тот же беспорядок, что и в каютах. Все ценное вынесено на лед. Наскоро собираю метеоимущество, бумаги, несколько пустых книжек для записи наблюдений. На льду они пригодятся. Карандаш, резинка тоже нужны. Все запихиваю в мешок, подаю его кому-то из матросов прямо в окно. У меня в руках большой термометр, бинокль. Пароход сильно кренит на правый борт. Уже трудно идти по коридору. На спардеке встречаю капитана:

— Как? Женщины еще не все вышли? Сейчас же на лед! — сердится он.

Бегу на левый борт. Он высоко поднялся. Трап лежит почти параллельно льду. Осторожно ползу по нему подальше от борта и прыгаю. Здесь несколько человек строителей и кто-то из команды. С борта скидывают вещи. Вдоль корпуса корабля и дальше влево и вправо от него — огромная трещина с водой.

Вся главная выгрузка происходит на правом борту по ту сторону трещины. Надо перейти туда. Пробегает Дора Васильева с узелком детского белья.

— Перейдемте на ту сторону!

Пытаемся перелезть через трещину. У меня на ногах валенки и калоши. При первой же попытке перешагнуть через полынью на твердый, как мне кажется, ропак нога моя теряет калошу.

— Нельзя здесь! — кричу я. — Вода!

Пробуем другое, третье место. Везде вода, обманчивый снежный покров. Наши ноги уже мокры.

— Идите через пароход на ту сторону! — догадываюсь.

Идем. Сильный ветер дует прямо в лицо, режет мокрым снегом. Подходим ближе к корме. Трап поднялся еще выше. Как же на него лезть? Неожиданно для нас кормовая честь поднимается резко вверх. Нос глубже и глубже уходит в воду, под лед. Что это? Неужели конец? Уже виден винт «Челюскина».

— Отбегайте дальше! Дальше! — кричат со всех сторон.

Мы бежим куда-то в сторону. Спотыкаюсь. Теряю вторую калошу. Оглядываюсь. Наш «Челюскин», наш дом виден лишь наполовину. Чья-то черная фигура в длинном тулупе прыгает прямо с борта вниз на лед. За ним кто-то еще, такой же большой, темный. Шум, треск, видны клубы черного дыма, слышны крики людей — и все кончилось.

Нет «Челюскина»! Тихо. Люди стоят молча. Маленькие серенькие фигурки среди льдов и пурги, засыпанные снегом, такие неловкие, растерявшиеся.

— Сосчитайте народ! — слышится чей-то голос.

— Все ли здесь? Собирайтесь все в одно место! — кричат что-то еще, я не слышу.

Ревет ветер, метет пурга, торосы сразу стали чужими, незнакомыми…»

Потом я узнал, что не успел покинуть корабль только один человек — завхоз экспедиции Могилевич…

И ведь какая фамилия — словно предупреждение!..

Рассказ Ольги Комовой был напечатан в газете без единого сокращения.

Мои личные материалы значительно отличались от рассказов моих героев, и сейчас я только диву даюсь: как это их печатали — без сокращений и правки, что сегодня мне бы поправили в любой газете…

«Первого марта. До мыса Поворотного шли вдоль нашего берега, а затем повернули на восток, держа курс на Японию. День был абсолютно безоблачный, было очень тихо и тепло. На солнечной стороне припекало. Мерно покачиваясь на мертвой зыби, шли все вперед и вперед. День кончился, солнце, как гигантский парашют, медленно спускалось к горизонту и вдруг, коснувшись его, окрасило цветом сурика воду, и быстро-быстро утонуло, не оставив больше никаких следов, сразу горизонт окрасился в молочно-сиреневую дымку. Слева появился перекошенный бессонницей грустный лик луны…

А пароход идет дальше и дальше…».

Такие, или примерно такие «зарисовки» мелькали на газетных страницах в моих дневниковых записях — вперемежку с описанием жизни и работы на корабле.

А телеграммы из Москвы все шли и шли: «Известия взяли все кадры проводов экспедиции во Владивосток. Просят Правда, Комсомолка, Водный транспорт. Всегда с тобой привет товарищам…»

Телеграфировала мама из далекой Москвы.

…Мама! Мама, милая, хорошая… Я помню тебя совсем маленьким… Помню и никогда не забуду червонное золото твоих волос — густых, длинных, ниспадающих на плечи… Я нырял в них с головой, пряча свои глаза, когда был перед тобой виноват.

Я помню прекрасное, немного печальное лицо и голубовато-зеленые задумчивые глаза. Они излучали хрустальную чистоту и светились тихим задумчивым благородством. Густая волна медно-золотых волос и зеленые на нежно-розовом лице глаза нашли то гармоническое сочетание красок, какое ищут всю жизнь многие художники и не всегда находят…

Моя мама была не только красива, стройна, молода, природа щедро наградила ее тонкой поэтической душой… Она видела и ощущала красоту всем своим существом. Она умела чувствовать природу, ее тончайшие нюансы, она находила в природе не только краски, музыку, ароматы, но и какую-то внутреннюю, гармоническую связь природы с глубоко внутренним состоянием человека.

Я вспоминаю, как мама водила меня за руку по тюльпанному полю, ему не было конца… Огромные, яркие, красные, желтые, белые, огненные венчики окружали меня со всех сторон и заглядывали мне в глаза темными бархатными чашечками…

«Смотри, смотри, сыночек, какая вокруг красота!» — восторженно восклицала мама и, схватив меня в охапку, целуя, кружилась со мной в каком-то восторженном исступлении…

«Боже, какая красота! Красота какая!» — громко и нежно пела она свой звонкий и нежный гимн весне, цветам, небу, горячему солнышку!

«Смотри, смотри! Жаворонок! Слышишь, слышишь, о чем он поет? Красота, красота какая! Ты слышишь, сыночек? Посмотри, как он быстро, быстро машет крылышками и висит в небе, будто на ниточке подвешен. Это нам он поет о весне!»

Я жмурюсь от сверкающего солнышка и вижу в синеве трепещущий серый комочек, и он поет, поет тоненьким, слабеньким голосочком.

«Красота, красота, боже мой!..»

Так мы шли по тюльпанному бескрайнему полю… Мама набирала огромный букет только огненных цветов, а я помогал ей как мог — срывал тюльпаны, но в руках оставались у меня одни венчики — стебельки упорно не хотели расставаться с землей.

Где бы мы с мамой ни были, где бы ни шли, ни ехали, меня всюду сопровождали ее слова:

— Посмотри, сыночек, какой закат! Послушай, милый, как поет скворец! Какой ароматный вечер! Какой запах от упавшего дождя! Смотри, как танцуют капельки на дорожной пыли!… Чуешь, какой они принесли запах: Это весна!.. А на небе, на небе, там над горизонтом, где спряталось солнышко, видишь, идет слон, а за ним верблюд… А сейчас их обоих настигнет чудовище…

Я смотрю на закатное небо и вместе с мамой фантазирую — что же рисуют легкие облака на багровом закатном небе?..

…Я стоял на палубе «Смоленска», начавшего свой дальний путь к «Челюскину», вглядывался в одинаковые и неповторимые водяные валы, в сгущающиеся над морем тучи и фантазировал: что же «рисуют» эти тяжелые глыбы на сером фоне непогодного неба?..