Я останавливаю время

ДВЕ ВСТРЕЧИ

— Друзья! Завтра в вашу честь я устраиваю большой прием! — сказал наш консул в Лос-Анджелесе М. Я. Мукасей. — Кого, вы думаете, я пригласил на эту встречу? Я пригласил Чаплина! И он принял приглашение. «Военные кинооператоры прямо с фронта? Это превосходно!» — сказал он мне. Ну как? Не ожидали?

Да, конечно, мы никак не ожидали. Чаплин вел довольно затворническую жизнь и последнее время старался меньше встречаться с коллегами.

И вот, наконец, наступил волнующий момент. Мы стояли в начале большого зала и принимали гостей. Знакомые уже по встречам на киностудиях актеры, режиссеры, продюсеры и совсем незнакомые люди. Всем мы крепко, по-русски, жмем руки, улыбаемся и говорим добрые слова приветствия. Но Чаплина все нет и нет!

— Неужели не придет?

— Не может быть! Обещал — значит, придет! — успокаивает консул.

Вдруг в переполненный зал быстро вошел небольшой, скромно одетый человек с белоснежной седой головой и молодым лицом. Широко улыбаясь, он шел нам навстречу. Ни с кем не здороваясь, ни на кого не обращая внимания, он протянул нам руки, и мы познакомились. Мне показалось, что мы всегда были с ним знакомы. Он с добрым любопытством заглядывал нам в глаза. Когда крепкие рукопожатия были позади, он с акцентом шутливо произнес по-русски:

— «Гайда, тройка, снег пушистый!..» «Твои губы шепчут о любви!» На этом мой русский истощился, перехожу на английский! Не правда ли, это смешно!.. — Он весело рассмеялся.

Все вокруг смеялись. Было весело и просто.

Чарли Чаплин стоял перед нами совсем другой — не такой, каким мы привыкли его видеть на экране. И в то же время не узнать его было невозможно. Только его большие глаза с синими искорками могли быть одновременно и веселыми и грустными…

— Мы, ваши друзья, знаем и любим вас лет двадцать, а вы даже не подозреваете, сколько у вас друзей в Советском Союзе…

— Разве я популярен в России? Мои фильмы так редко у вас показывают!

— Что вы! Каждый наш мальчишка — ваш друг… Вас знают в каждом уголке страны! — Я засмеялся. Трудно вот так просто объяснить человеку, что он такое для каждого, что он такое для тебя… Потом я рассказал. Рассказал, как я познакомился с ним впервые, когда в двадцатых годах весь Саратов вдруг оклеился странными и притягательными афишами. На них не было загадочных названий «фильмы», не было блистательных заманчивых имен, да и вообще не было никакого текста. С белого полотна смотрели черные глаза под черным котелком, черные усики, трость с загнутым концом и стоптанные башмаки.

Афиши были всюду, висели долго и стали просто неотъемлемой частью города. Потом появились другие — с тем же рисунком и с лаконичным звучным именем — Чарли Чаплин. Имя врезалось в память, как удачная рифма, интриговало и жгло любопытством.

Потом пришла большая дружба. Он был ни на кого не похожий, свой, близкий и знакомый. Это была хорошая дружба с любимым героем, над которой даже не очень задумывался и, может быть, даже недостаточно ценил.

— А вы видели «Великого диктатора»? Похож?

— Мы видели фильм раньше в Лондоне — под бомбежкой…

— Знаете, в сорок первом году меня хотели судить за фильм — за подстрекательство к войне… Это было седьмого декабря. Не правда ли, смешно?

Седьмого декабря 1941 года был день, когда японцы напали на Пирл-Харбор.

Тогда, в сорок третьем, мы многого не знали о Чаплине. Не знали и того, что менее года тому назад, 22 июля 1942 года, он произнес речь на митинге в Мэдисон-Сквер Гарден, которая транслировалась по ради. Я прочел эту речь немного позже — в его автобиографии. Тогда Чаплин сказал:

«На полях сражений в России решается вопрос жизни и смерти демократии, судьба союзнических наций — в руках коммунистов. Если Россия потерпит поражение, Азиатский континент, самый обширный и богатый в мире, подпадет под власть фашистов… Останется ли у нас тогда хоть какая-нибудь надежда одержать победу над Гитлером?.. Если Россия будет побеждена, мы окажемся в безвыходном положении.

… Россия сражается у последней черты, но она самый надежный оплот союзников. Мы защищали Ливию и потеряли ее. Защищали Крит и потеряли его. Мы защищали Филиппины и потеряли их. Но мы не можем рисковать потерей России — последней линией защиты демократии. Наш мир, наша жизнь, наша цивилизация распадается у нас на глазах, мы должны поставить на карту все, чтобы спасти их. Если русские потеряют Кавказ, это будет огромным бедствием для дела союзников. Тогда «пацифисты» выползут из своих нор. Они потребуют заключения мира с непобедимым Гитлером. Они заявят: зачем жертвовать жизнью американцев, когда мы можем заключить соглашение с Гитлером?

Остерегайтесь этой фашистской ловушки! Волки нацисты всегда готовы облачиться в овечью шкуру. Они предложат вам выгодные условия для заключения мира, но раньше, чем мы успеем это заметить, мы окажемся в плену их идеологии. Они уничтожат нашу свободу, подвергнут тщательной проверке наши мысли, навяжут нам свой язык, подчинят себе нашу жизнь. Руководить миром будет гестапо. Они будут распоряжаться нами и на расстоянии… Прогресс человечества будет приостановлен. Права меньшинств, права рабочих, права граждан будут раздавлены, уничтожены…

Нам необходимо… прежде всего немедленно открыть Второй фронт… одержать этой весной победу… попытаться сделать невозможное. Не забудем, что все великие события истории человечества представляли собой завоевания того, что казалось невозможным…».

— Да! Я забыл посмотреть, кто же здесь есть? — сказал Чаплин, надел очки и быстро оглядел зал, ни на ком не остановив взгляда, продолжал разговор дальше, будто, кроме нас, никого не было. Он говорил о последней хронике с фронта — взятии Сталинграда.

— У фашистов лица настоящих дегенератов. А какое независимое, одухотворенное выражение лиц у советских офицеров. Допрос пленных немецких генералов — полная драматизма сцена. Она даже ночью мне снилась…

Рассказывая об увиденных кадрах, Чаплин преображался, его мимика, глаза, руки говорили не менее слов. Прощаясь, Чарли Чаплин взял с нас слово обязательно посетить его студию.

Настал, наконец, долгожданный день.

Мы не едем, а летим на студию к Чаплину. Скорее, скорее… — подгоняет каждый из нас. Казалось, дороге нет конца… Красные огни светофора, будто дразня, задерживали на каждом перекрестке.

Наконец, резко скрипнув тормозами, машина остановилась у зеленых, увитых диким виноградом ворот студии. Высокий привратник, ветеран прошлой войны — судя по орденским ленточкам на груди — приветливо распахнул перед нами дверь:

— О, русские ребята! Заходите, заходите, пожалуйста! — говорил он, широко улыбаясь. — Мистер Чаплин будет с минуты на минуту. Разрешите поздравить вас с успехом на фронтах. Сейчас радио принесло потрясающую новость, русские гонят Адольфа обратно в Германию! Вот это сенсация!

За воротами послышался нетерпеливый гудок, наш восторженный собеседник распахнул широкие ворота, и во двор мягко вкатился серый старомодный «роллс-ройс».

Стремительно распахнулась дверка, и Чаплин — веселый и оживленный — выскочил нам навстречу и крепко потряс наши руки. Из машины вышла совсем юная девочка, и когда она подошла к нам, Чаплин представил ее:

— Уна, моя жена и будущая кинозвезда, но все это у нас впереди, — и он счастливо рассмеялся.

Уна как старых друзей расцеловала каждого, и, обняв нас за плечи, Чаплины радушно повели всех в просмотровый зал.

— Я покажу вам, друзья, один свой старый фильм. Надеюсь, вы его не видели. Я сделал его восемнадцать лет назад. Он ровесник Уны. Не правда ли, смешно? — Он залился веселым счастливым смехом.

Пока мы рассаживались в маленьком узком зальчике, Чаплин перепрыгнул через пару раскладных стульчиков, на ходу сбросил с плеч плащ, подбежал к роялю и сыграл стоя что-то очень бравурное. Потом закрыл крышку, пробарабанил по ней несколько тактов и повернулся к нам:

— Шостакович! Не правда ли, это смешно?

Эта фраза — его постоянная поговорка.

— Пора начинать, а они там заснули.

Он стал всматриваться в окошечко кинобудки. Наконец, не выдержав ожидания, вскочил в кресло у стены, забрался на его спинку, заглянул в отверстие кинобудки и махнул рукой.

— Начинать.

С того момента, как погас свет, и до того, как он снова зажегся, мы смеялись до слез, до боли в животе. Чаплин смеялся с нами вместе — будто тоже впервые видел фильм.

— Не правда ли, это смешно? — спросил он, как только мы пришли в себя от смеха.

Потом настал наш черед. Мы решили показать документальный фильм «Черноморцы», который мы с оператором Рымаревым снимали во время героической обороны Севастополя. Фильм неделю назад прислали в наше консульство. Будто знали, что мы появимся в Голливуде.

Я очень волновался. Страшно было показывать королю кино свою скромную работу, и страшно было за работу — ведь для нас она была частицей до боли родного Севастополя и тех суровых, но дорогих дней — дней обороны… Ведь Чаплин сам не видел войны — почувствует ли он то же, что чувствовали мы, когда снимали эти кадры?

Свет погас. Застрекотал знакомо проектор.

Мы сидели рядом. Я по ходу действия немного комментировал фильм и украдкой следил, как Чарли реагирует на увиденное…

На экране морская пехота перешла в контратаку.

— Прекрасно! Чудесно! Превосходно! Невероятно! — Чаплин не переставал восклицать, подпрыгивая в кресле.

Но вот развернулись события последних дней обороны. От Севастополя остались руины. Тонули корабли, догорали последние здания. У разбитых орудий умирали матросы…

Чаплин приумолк, затих, опустил голову и в руках его появился платок. На экране последние дни обороны Севастополя. Огромные взрывы тяжелых снарядов от пушки «Большая Дора» на Северной стороне. Закопченный от дыма, пробитый осколками памятник «Затопленным кораблям». У подножия плещется море — Черное море. Конец. Зажегся свет.

Чарли Чаплин повернулся к нам, намереваясь что-то сказать, и мы увидели, что его влажные глаза потухли.

— Я так потрясен, так взволнован, что не могу говорить! — сказал он тихо.

Наступила тишина. Все это время Чаплин сидел, положив седую голову на руки. Прошло несколько минут. Потом он встрепенулся:

— Друзья, я хотел пригласить вас к себе домой, но сегодня постный день. Не правда ли, смешно? В Америке постные дни!.. Абсурд! — он рассмеялся и пригласил нас поехать с ним в ночной клуб кинозвезд «Браун Дерби» — «Коричневая шляпа».

Огромный ресторан был почти пуст. За одним из столиков сидел уже знакомый нам Пол Уайтмэн с дамой. Мы поздоровались.

— Вы уже знакомы? — удивился Чаплин.

— Да. Нас познакомил Грегори Ратов.

Не успели мы расположиться за столом, как потянулись любители автографов. Я повернулся в зал и глазам своим не поверил — зал был переполнен.

Охотники за автографами, видимо, раздражали Чаплина. Вскоре он не выдержал, вскочил на стул и посмотрел туда, откуда наплывала река поклонников. Через несколько секунд паломничество прекратилось. То ли кто-то оберегал его от чрезмерного внимания поклонников, то ли они сами поняли, что нужно и меру знать — я так и не понял.

Усаживаясь поудобнее в кресло, Чаплин сказал:

— На мальчишеской бирже в Нью-Йорке за один автограф Ширли Темпл — героини детских фильмов — дают три моих автографа. Не правда ли, это смешно? — Он рассмеялся, но глаза были грустными, как тогда, в просмотровом зале.

Мы спросили, что он сейчас делает, что собирается снимать.

— Вы знаете французскую сказку о Синей Бороде? Я сейчас думаю над сценарием о Синей Бороде… Это будет сказка о Синей Бороде на американский манер… Вы знаете, все сказки повторяются… У каждого народа есть похожие сказки… Только в каждой стране и в каждое время в одной и той же сказке по-разному расставляются акценты — это, кстати, и характеризует нравы и время — акценты… Как вы думаете, почему Синяя Борода убивал своих жен?

Посыпались ответы:

— Ну, он просто персонаж сказки ужасов — наивный Франкенштейн своего времени…

— Нет, он не злодей — он просто проверял честность своих жен и разочаровывался в них…

— Да нет — ему просто очень быстро надоедали его жены — ему хотелось новых…

Чаплин рассмеялся:

— Вот видите, сколько версий…

Он помолчал.

— Он убивает их из-за денег. Это моя версия. Я ведь хочу сделать современную сказку… и непременно американскую…

Эта «американская» сказка, выйдя на экраны, называлась «Месье Верду» — Чаплину так и не дали «расставить акценты» на американской действительности.

— Мне очень хочется поехать в Советский Союз. Скажите, в какое время года лучше всего это сделать?

— Приезжайте сразу же, как кончится война. Это будет самым лучшим временем года в нашей стране…

На прощание он нарисовал на обороте фотографии моей мамы, которую я всегда ношу с собой, маленький шарж на себя — усы, котелок, трость, стоптанные башмаки и грустные черные глаза. Это было удивительно похоже на те афиши, с которых начиналась наша встреча в далеком Саратове двадцатых годов…

И сказал:

— Когда вернетесь в Россию — телеграфируйте, что живы! Я буду ждать вашу телеграмму…

На улице Чаплина ждала сдерживаемая полицией толпа шумных, восторженных американцев, которые четвертое десятилетие не уставали приветствовать своего любимого актера и режиссера.

Он грустно попрощался с нами:

— До встречи в Москве, мои дорогие!…

Он быстро вошел в раскрытую дверку своего «роллс-ройса», помахал нам рукой, и черный лакированный кар умчал его по ночному бульвару Сансет.

…Через три месяца в Москве в Гнездниковом переулке мне вручат крошечный бланк телеграммы — ответ на нашу телеграмму в Голливуд: «Благодарю за вашу телеграмму, которую я очень ценю, желаю долгого счастья. Чарли Чаплин».