Я останавливаю время

НА КРУГИ СВОЯ

С сорок первого по сорок пятый время нагромождало события, одно грандиознее и значительнее другого, и каждое было связано с Его именем, с Его железной волей. Мы на фронте читали мало газет, но его имя, произнесенное Левитаном по радио, всегда действовало как магическая сила на всех нас — и на море, и на суше, и в небе.

Война окончена. Последние ее вехи ушли в историю. Мир обязывал взбудораженное время войти в нормальную колею. И оно, успокоенное, медленно зашагало по нашей разоренной земле.

… И снова Красная площадь. И снова Он на Мавзолее — Генералиссимус, главный победитель — принимает Парад Победы. Он стоит, овеянный славой, с поднятой как для благословения рукой и скупой улыбкой из-под седых усов. К его ногам падают поверженные знамена «Великого диктатора», и снова, как тогда, в далеком Лондоне, меня поразила странная схожесть его и «Великого диктатора» Чаплина. Теплый июньский дождь омыл Красную площадь. Мы, уцелевшие кинооператоры, мокрые насквозь, не ощущали ливня. Я снимал крупные планы солдат, офицеров, генералов. По их лицам, будто вырубленным из гранита, загорелым, обветренным, мужественным, ручьями стекали слезы дождя. Блестело намокшее оружие, ордена, медали, блестела отполированная дождем брусчатка.

Это к большому благополучью! — сказал мне усатый старшина.

Сквозь намокшую форменку проглядывала его тельняшка, в усах светились капли дождя. Моя морская форма привлекла его внимание.

— Вместе обороняли Севастополь! — И он показал на мои орденские планки.

Хорошо, что мое лицо было мокрым, и слез не было заметно.

В короткие промежутки между съемками я внимательно смотрел на Мавзолей, на Него — Генералиссимуса, победителя. Мне показалось, что его скупая улыбка иногда превращалась в насмешку. От таких мыслей становилось страшно. Будто кто-то мог разгадать, о чем я тогда на Параде Победы подумал…

… Прошел и летний теплый дождь, и умытый им Парад Победы… Обнаружились у нас новые враги — космополиты, врачи, ученые, писатели, деятели культуры. Снова, как до войны, засновали по ночным улицам Москвы и других городов «черные вороны», собирая новую жатву времени наступившего мира.

Наша студия Кинохроники на Лиховом шесть не отставала от общественной кампании. Мы, как и весь наш народ, были особо бдительны. Наши неутомимые общественники проявили исключительную бдительность.

— Как это мы его раньше не распознали? Ведь он явный космополит…

На общем собрании студии в большом павильоне «разделали под орех» всемирно известного, одного из зачинателей документального кинематографа, режиссера Дзигу Вертова. И главным обвинителем и разоблачителем был его любимый ученик. Обливаясь слезами — в полном смысле слова — стоял на трибуне ни в чем не повинный Вертов, пробуя доказать, что он не «верблюд». Собрание признало его буржуазным космополитом. Он стоял растерянный на трибуне, по его щекам градом катились слезы, а разгневанный зал топал ногами, ревел оскорбительными выкриками:

— Космополит! Тихоня — притаился! Упрятать его подальше! Вон его со студии!..

Я никак не мог понять, в чем его обвиняют. Все выступления были мерзкими, бездоказательными, явно спровоцированными. Мне хотелось крикнуть: «Прекратите это безобразие! Разве вы не видите, что он ни в чем не виновен». Но я не успел.

Только Вертов сошел с трибуны, как взялись за меня. На трибуну взошел всеми уважаемый, седой начальник лаборатории, и вдруг обвинил меня в космополитизме. Это было так неожиданно… И так смехотворно… Его главным обвинением была моя последняя съемка Москвы:

— Микоша так снял Москву, что она скорее Нью-Йорк, чем Москва! Кто ему позволил пролетарскую столицу — столицу мира уподобить «городу желтого дьявола»? Только злой космополит может позволить себе такое надругательство над нашей любимой Москвой! Предлагаю его понизить в ассистенты! Пусть исправляется, а там посмотрим…

Эта позорная кампания длилась долго, до самой Его кончины. У нас даже в мыслях не было, что это дело Его рук. Волна арестов повторила предвоенные. Великое ожидание, что после войны произойдут великие перемены, не оправдалось.

Мы вновь стали невольниками Его кампаний. Наша работа, судьба, сама жизнь вновь оказались в «закладе» и, не принадлежа нам, всецело принадлежали Ему и страшной его системе…