Я останавливаю время

ВЫСТАВКА

Три года я работал для «Известий» — снимал по всей стране и для газеты, и для «души», — и 1 мая 1940 года в Центральном Доме кино открылась выставка моих фотографий. На открытие собрались друзья — и из газеты, и со студии, и из ВГИКа. Пришли и совсем незнакомые мне люди. Выставку открывал писатель Лев Кассиль, он говорил много хороших слов, каких — не помню, так был взволнован этим первомайским событием, героем которого стал я сам, что все слова, которые говорились мне в этот день, проходили через меня, не задерживаясь — ни в сознании, ни в памяти. В какой-то степени эта выставка стала итогом моей работы в тридцатые годы — от ГИКа до начала войны. И не только экзаменом профессионального мастерства, репортерского и художественного видения, но и показателем гражданственного и личностного уровня, которого я достиг к этому времени. Теперь я понимаю, что, будучи достаточно «зрячим» в том, что касалось образов времени, я был и достаточно слеп в том, что касалось их значений. И в этом я, наверное, был типичным представителем своего времени, своего поколения, его уровня сознания.

Все время, пока была открыта выставка — с 1 мая по 15 июня на столике у стены лежал красный альбом с кремовыми тисненными страницами, в котором весьма охотно и обильно расписывались посетители — и пришедшие на выставку специально, и случайно. И эти записи, на мой взгляд, — очень точный слепок времени и нашего самоощущения в нем.

«Тов. Микоша, замечательный первомайский подарок Вы преподнесли в своей прекрасной работе». «Вы с большой любовью и тактом отразили нашу советскую действительность и нашу природу…» Эта запись открывала «книгу отзывов». Подпись неразборчива.

Неизвестному зрителю вторил режиссер В. Немоляев:

«…Вкус, прекрасная композиция, умение выбирать тему, а главное — как-то по-новому и интересно отобразить нашу многогранную действительность…»

Я выбрал эти записи не из-за «вкуса» или «композиции» — из-за неизменной нашей «многогранной действительности», о которой писали почти все — и не по традиции, а, скорее всего, по велению сердца: записи были очень разные, но неизменно искренние и откровенные.

Оператор первого советского цветного фильма «Груня Корнакова» Г. Рейсгоф хвалил мои цветные работы. Наверное, это была одна из наших фотовыставок, на которой были представлены цветные фотографии, и думаю, что именно это привлекло к ней такое внимание.

В день открытия выставки, просматривая вечером первые записи, я вдруг обнаружил эту: «Замечательные фотографии, которые следует называть произведениями искусства… Григорий Александров».

А под ней короткое: «С восхищением присоединяюсь к высокой оценке. Любовь Орлова».

Как я их просмотрел? Или «заговорили» друзья — операторы и фотохроникеры, или выходил в буфет «схватить» бутерброд со стаканом лимонада? Или уж настолько потерял голову, что вообще ничего вокруг не замечал?

На следующий день на выставку пожаловал секретарь Президиума Верховного Совета Александр Григорьевич Горкин. Я не раз видел его, снимал на сессиях Верховного Совета, на встречах и награждениях, где он неизменно присутствовал. Что привело его на выставку в Дом кино? Может быть, думал увидеть себя? Или в свободное от Верховного Совета время занимался фотографией? Да и откуда он вообще узнал об этой выставке? Не знаю. Он взял меня под руку и так обошел всю выставку, особенно задержавшись у стенда с цветными фотографиями павильонов ВСХВ. Смотрел и вблизи, и отходя на расстояние, наклонял голову то на один бок, то на другой. Неподалеку, не мешая нам, прохаживался директор Дома кино — С. Левинсон.

— Ты не возражаешь, если я привезу Вячеслава Михайловича Молотова? — спросил Горкин, уже прощаясь. — Он любит хорошее искусство. Не возражаешь?

Я не возражал.

Каким-то образом дирекция Дома кино прознала про такую возможность.

— Ты что, знаком с Вячеславом Михайловичем? — спросил меня Левинсон.

— А как вы думаете? — неопределенно ответил я.

Дом кино «отдраили» к «высокому визиту», но он так и не состоялся…

Зато 13 мая вдруг в дверях выставочного зала я увидел огромную голову Эйзенштейна. Он спросил что-то у дежурной и направился прямо ко мне.

— Ну, показывайте ваши достижения…

Я был ошеломлен гораздо больше, чем визитом Горкина. Эйзенштейн, «мастер номер один» нашего кинематографа, был от меня так же далек, как Господь Бог.

Его приход на мою скромную выставку был для меня и царским подарком, и самым страшным экзаменом: все знали изысканность его композиций, высочайшее чувство формы, непревзойденную эрудицию. Он пробыл на выставке долго — очень долго… Водил меня за собой, изредка роняя короткие точные реплики. Иногда мне казалось, что он забывал, что я стою рядом, что я вообще существую, потом вдруг на меня обрушилось его ироничное, но заинтересованное внимание.

Уже прощаясь, он вдруг замешкался, стал искать что-то глазами, а обнаружив у дальней стены красное пятно «книги отзывов», отправился к столику и, наклонившись над ним, быстро записал:

«Впечатление от выставки работ тов. Микоша прекрасное. Радует талант и свежесть, вкус и зрелость мастерства. От души желаю автору дальнейших блестящих успехов. Сергей Эйзенштейн. 13.V.40 г.».

Я понял, что сдал свой главный экзамен. С тех пор число «13» стало счастливым для меня — я словно перевалил какую-то невидимую черту, за которой уже никакая «чертовщина» не могла меня «достать»…

Появились, впрочем, в моей красной книге и другие записи, которыми я мог по праву гордиться — это отзывы «старейшин» двух цехов — «фотоцеха» и операторского «цеха», снимавшие еще В.И. Ленина.

Первая запись была сбивчивой, записанной красивым «старинным» почерком на отдельном листке, который я потом, расшив альбом, вшил, встроил в него:

«Счастлив, что дожил видеть не просто фотографическую выставку, а выставку фотохудожественную — юного большого мастера фотоискусства.

Микоша является большим примером для нас всех своим чутким и умелым подходом с любовью к ценному и нужному фотоискусству, которое наша культурная общественность и правительство оценивают по должному…

От всей души желаю тебе, дорогой Микоша, много-много лет здоровья и быть полезным своим искусством для нашей культурной социалистической родины.

Простите, что я от души выразил слово Тебе, ибо Вы и Ваше стремление к фотоискусству мне родные и близкие…». Петр Оцуп.

Еще с двадцатых — саратовских — годов хранилась у меня открытка: В.И. Ленин в своем кабинете склонился над газетой. А совсем недавно — в начале года — в журнале «Огонек», кажется в № 2, появилась статья «Как я фотографировал Ленина», подписанная — «Петр Оцуп».

Я несколько раз перечитал летящие строчки, сбивающиеся с «ты» на «вы», записанные стариком Оцупом. Меня не было, когда он осматривал выставку, и эта запись была для меня, что называется, «нечаянной радостью».

Григорий Владимирович Гибер — кинооператор, снимавший Ленина на кино, бывший тогда намного моложе Оцупа, записал в моей «красной книжке»:

«…Виденное мной произвело на меня неизгладимое впечатление, очень редко встречал среди мастеров — фотографов подлинное искусство. Ваши снимки сделаны с любовью и большим мастерством. Еще раз желаю Вам на долгие годы творчества для нашей великой социалистической родины. Старейший оператор Г. Гибер».

А «старейшему» к тому времени было 49 лет!

Сейчас, когда я перечитываю записи в этом красном альбоме, я ловлю себя на мысли, что те полтора месяца я буквально «купался» в человеческой доброте. В книге нет не то чтобы злобы, которая в таком изобилии выливается сегодня на каждого, но даже легких «шпилек», которые могли бы уколоть. Самые критические записи — а их всего две — от студентов операторского факультета. Но насколько же они уважительны, а аргументация критических замечаний серьезна и благожелательна! Среди подписей студентов ВГИКа — «студент А.Колошин», тот самый Анатолий Колошин, с кем через сорок лет мы будем вместе работать над фильмами «Трудные дороги мира» и «ФРГ — урок немецкого».

А другой студент ВГИКа написал: «Жаль, что я Вас плохо знаю и не видел в лицо. При первой же встрече я Вас просто расцеловал бы — до того меня тронули Ваши работы…». Студент ВГИКа Меламед.

На страницах «красного альбома» разгорелась дружеская «битва» за меня между двумя «цехами» — фотокорреспондентов и кинохроникеров. «Я бесконечно рад, что в нашем звене пионеров цветной фотографии вклад — новые работы Микоши», — писал замечательный мастер, фоторепортер Георгий Зельма.

«Микоша не фотограф, а кинооператор…» — парировал кинооператор М. Беркович. «Хроника много выиграла бы, если бы в ее рядах вновь появился Микоша».

«За три года вне работы на Хронике т. Микоша колоссально вырос. Т. Микоша должен быть возвращен в систему Кинохроники…» — вторил ему главный инженер студии К. Ксандров.

И, наконец, безоговорочная:

«Несомненно, на всех этих работах лежит печать опыта оператора-хроникера. Микоша снова должен взять в руки киноаппарат и с таким же мастерством снимать нашу замечательную жизнь». Р. Кармен, М. Слуцкий.

Но дирекция студии так и не «снизошла» до того, чтобы вернуть меня на хронику. Зато я принял, наконец, давнее предложение режиссера Александра Згуриди снимать с ним научно-популярный фильм «Крылатые путешественники» с весны следующего 1941 года…

Я сдал свой экзамен по фотографии и мог вновь вернуться в кино.

Одна из последних записей — оператора Бориса Волчка, снимавшего фильмы Михаила Рома, — стала как бы последней отметкой в моем «табеле оценок» на профессиональную зрелость:

«…Из выставок последних лет эта наиболее сильная».

До зрелости осознания происходящего в мире было еще очень далеко.