Я останавливаю время

«ПОСЛЕДНИЙ НОНЕШНИЙ ДЕНЕЧЕК»

Много прошло времени с той трагический даты — двадцать второго июня сорок первого года — и каждый раз, вспоминая этот светлый, солнечный день, невольно содрогаешься, переполняясь непередаваемым чувством тревоги, болезненного беспокойства: что же теперь будет? Как и что нужно делать? Наверное, бежать в военкомат и записываться добровольцем… Стоп! Лучше с самого начала.

Как же все это происходило? Откуда я впервые узнал о страшном начале? Война пришла — не пришла, а свалилась на нашу голову — бомбами, без официальных объявлений, нот, деклараций, ультиматумов, посланий, дипломатических представлений…

Ночь с двадцать первого на двадцать второе была теплая, тихая, ароматная. Цвели липы. Я проснулся. С открытого настежь балкона несся невообразимый шум. Воробьи, которых я любил подкармливать, ожесточенно чирикая, набрасывались друг на друга, отнимая в драке кусочки хлеба. Желтые косые стрелы низкого солнца ярким пятном высветили на карте мира, висевшей во всю стену, ледяную Гренландию. Я закрыл глаза, пробуя уснуть. К воробьиным голосам присоединились воркующие на крыше голуби. С Ленинградского шоссе доносился гул проезжающих изредка поливальных машин. Вся Москва спит себе, а мне не спится. Черт бы побрал этих проклятых воробьев. Я снова открыл глаза. Солнце теперь перекинулось на часы — четыре часа с минутами высветило оно. Сделав над собой усилие, я задремал…

Сколько я спал? Наверное, недолго. Воробьи на балконе словно взбесились. Я вскочил с постели и шуганул их с балкона. Они улетели.

На меня пахнуло дождевой свежестью и медовым ароматом. По Ленинградскому шоссе шли уступом поливальные машины, и вода радужными искрами обдавала цветущие липы… Сон отлетел, наверное, вместе с воробьями. Минутная стрелка поравнялась с цифрой «двенадцать». Пять часов утра. Ложиться спать бессмысленно, хотя все в доме спали. Я не находил себе ни места, ни занятия, включил приемник СВД и стал крутить ручку настройки. Его короткие волны принесли из Европы джазовую мелодию из нашумевшего тогда фильма — «Конгресс танцует» со знаменитой кинозвездой Германии Царой Леандр. Передача музыки шла прямо из ресторана, к мелодии примешивались смех и голоса сидящих за столиками людей. Я, убавив громкость, чтобы не будить никого, бесцельно крутил ручку настройки. Менялись города, страны, мелодии… Такая мелодичная музыка баюкала, навевала сон, и я был готов уснуть, как вдруг меня насторожил тревожный голос, оборвавший мелодию с песней на полуслове, диктор говорил взволнованно, на английском языке… Нет, нет, я не ослышался! Он очень понятно, даже для меня, не очень знающего английский, сказал:

«Армады немецких люфтваффе сбросили бомбы на города Советской России — Мурманск, Севастополь, Одессу, Каунас, Минск, Киев, а наземные части пехоты и танков перешли государственную границу России».

Что это? Как это понимать? Я не мог себе представить такого, я не верил. Может быть, из сумасшедшего дома сбежал опасный больной и, пробравшись на радиостанцию, пугает мир новой войной?

Я снова начал перебирать станции и теперь уже услышал, кроме джазовых мелодий, повторение имен знакомых городов на французском, испанском, итальянском, греческом языках.

Может быть, я сплю и мне приснился такой кошмарный сон? Да нет! Я снова вышел на балкон, чудесное, сверкающее утро расцветало над умытой Москвой. Нет! Это невозможно! Я снова кинулся к приемнику. Теперь уже не было никакой музыки, и по всем станциям, кроме нашей, шла сплошная, на разные голоса и эмоции, взволнованная информация о начале войны против Советского Союза.

Что же это — война или хорошо организованная провокация? Я разбудил своих близких. Нас охватило ужасное чувство тревоги и неизвестности… Мы с нетерпением стали ждать, когда же заговорит наше радио? Мы еще на что-то надеялись, ждали чуда… Как мы досидели до утра, одному Богу известно…

Наше радио, как всегда, было предельно спокойным и сугубо мирным. И жизнь на нашей родине ничем не омрачилась.

— Может, ты неправильно понял? Ты же не очень хорошо знаешь языки? — спрашивала меня мама, надеясь на мою ошибку, хватаясь за нее, как утопающий за соломинку.

Мы в полном недоумении, не завтракая, сидели у приемника и час за часом слушали последние известия. Страна жила своей размеренной, спокойной жизнью, и никаких признаков нарушения границы или объявления войны ни с той ни с другой стороны не было…

Я взял у двери газету «Правда», которую в то время просто бросали в прорезь двери — в квартиру, с трепетом раскрыл: короткие сообщения о воздушной войне между Англией и Германией, о военных действиях в Африке и в Китае… И больше о войне ничего…

Немного успокоился. Прослушав последние известия в одиннадцать часов и немного придя в себя, мы решили, как и задумали еще вчера, поехать за город на Пахру, загорать и купаться.

Да, это, очевидно, была хорошо исполненная провокация наших «дорогих друзей» на Западе. Пока мы собирались, часы показали ровно двенадцать, и вот тут у мамы подкосились ноги, и она, побледнев, как полотно, упала на тахту. Сильный, строгий, тревожный голос всем знакомого Юрия Левитана объявил: «Товарищи! Сейчас перед вами выступит Народный Комиссар по иностранным делам товарищ Молотов!»

Молотов сказал о том, что в 4 часа утра, без предъявления каких-либо претензий и объявления войны, немецкая армия атаковала нашу границу, а немецкая авиация бомбила наши города…

Мы слушали, чувствуя, что почва уходит из-под ног…

Хорошо знакомый голос наркома по иностранным делам был трагическим и неуверенным, не похожим на обычный самоуверенный. Он был скорее виноватым — жалостно-просящим, чем бодро призывающим к борьбе со смертельной опасностью.

Радио умолкло. Наступила гнетущая тишина. Все сидели, охваченные каждый своими мыслями и все вместе одной… Что делать? Что теперь будет?

— Может, я старая стала, из ума выжила, перестала понимать! Где же наши гордые соколы были? Как же наша, самая сильная в мире Красная Армия, почему она не преградит?.. Как понимать — «ни пяди своей земли не отдадим… врага будем бить на его территории…» Боже мой! Что же это Ворошилов смотрит? Вот он даст жару!

Мама говорила, глубоко дыша, ее лицо было бледным, по щекам текли слезы. Вдруг она бросилась мне на шею и зарыдала.

— Сыночек мой! Да сохранит тебя Бог! Последние денечки мы с тобой вместе! Я буду ждать, и Бог сохранит тебя!

Мама встала на колени перед висевшей в углу иконой и начала молиться…

Первый день явки мобилизованных на призывные пункты был объявлен на завтра, 23 июня, и у меня был еще целый день.

Когда волнения немного улеглись, мы отправились к моему брату на Большую Калужскую улицу. Первое, что меня сбило с толку, когда мы вышли на улицу, — это Москва. Она была яркой, солнечной, праздничной, сверкала чистотой и была вся в цветах. Небо было глубоко синим, и в его прозрачной синеве с веселыми криками носились ласточки. Весь облик столицы находился в полном противоречии с настроением людей, вышедших на улицы и площади, со страшным словом — «война».

Мне казалось, что со словом «война» все должно потускнеть — и небо, и город, и в парках цветы, и умолкнуть птицы…

Мы шли по Москве, заполненной народом больше, чем в обыкновенное летнее воскресенье. Казалось, вся Москва вышла сегодня на улицы, чтобы последний раз увидеться, посмотреть друг другу в глаза и уйти туда, откуда, быть может, никогда не вернешься назад…

На улицах было шумно и напряженно, все были на пределе какого-то горестного взвода, на острие гнева невысказанного, но вот-вот готового взорваться… Москвичи шли целыми семьями, каждая в своем направлении, с детьми на руках, с детьми за ручку, с бабушками. Все говорили, спорили, плакали, размахивали руками, грозили кому-то кулаками.

— А Сталин-то на что? Он им покажет, где раки зимуют! Не жить теперь Адольфу! — орал на всю улицу огромный рыжий детина, с красной от выпитого рожей.

Он грозил кулачищем и матерился откровенно, никого не стесняясь, от всей души. Его изо всех сил старалась удержать маленькая женщина, сама не в силах сдержать рыданья. За ее юбку держался и ревел такой же рыжий мальчонка…

Пока мы добрались до Большой Калужской, на нас обрушилась лавина эмоций — патриотизма, открытого горя, безнадежности и бодрого оптимизма.

— Через месяц-другой мы будем в Берлине! Вот увидите! Я не шучу! — говорил, зная, что его слышат все в трамвае, молодой, с розовыми ушами и голубыми петлицами, лейтенантик.

— Вы думаете, это как же так? Это фора! Фору мы ему даем — завлекаем! А потом как хватанем за горло!

— А ты, пацан, знаешь, сколько эта фора стоит нам? Ты думаешь, он дурак, твой Адольф? — вдруг осек лейтенантика пожилой, в засаленной робе, человек.

— Это ты брось, папаша! Это не наши слова!

Лейтенантик забегал глазами, покраснел, ища поддержки, но в трамвае стало тихо, все неприветливо смотрели на лейтенантика, а пожилой человек поспешно сошел на первой же остановке.

— Вот видали такого! Есть еще у нас такие! Трусы, паникеры! Жаль, смылся! Я бы его отвел куда следует! — не унимался лейтенант.

— А ты лучше покажи себя там, чем здесь среди стариков и баб махать руками и грозить! — отчитала его седая женщина, прикладывая платочек к покрасневшим глазам.

— А что, вот и покажем.

Когда мы в троллейбусе возвращались домой, подвыпившая компания затянула под гармошку «Последний нонешний денечек»… Стало грустно невыносимо, многие женщины, не скрывая слез, плакали. Не выдержала и моя мама, пришлось выйти, и дальше мы не решились ехать — пошли пешком. Вот только теперь я увидел, как изменилась Москва и как она стала не похожа на довоенную, счастливую, беззаботную, веселую… Горе, беда и тревога постучались в наш дом…