Я останавливаю время

АРХАНГЕЛЬСК СОРОК ВТОРОГО

Время, как на крыльях, — летело, торопилось. Залечилась прошлая контузия. Сменил Черноморский флот на Северный. Севастополь на Архангельск. Осень сорок второго. Мы, четыре военных кинооператора с разных фронтов, будем сопровождать караван на советских кораблях в Англию и Америку. Порт отправления — Архангельск.

Архангельск встретил нас тропической жарой и бесконечно длинным днем. Солнце парило вовсю — необыкновенно ярко — не то, что в мрачной Москве.

Наше жилье — гостиница «Интурист» — несуразным каменным квадратом доминировала над деревянной массой приземистых домиков с дощатым тротуаром, напоминая серый, мрачный утес. Сколько времени предстояло ждать, и когда в путь — никто не знал. В ожидании, чтобы не болтаться без дела, мы решили снять небольшой фильм — «Архангельск сорок второго года».

Мы быстро освоились в северной столице. Добрали свой довоенный вес и заскучали по фронту.

А положение на фронте было напряженным. К концу августа особенно тяжело было под Сталинградом. Немцам удалось прорвать нашу оборону и переправиться через Дон. Гитлер отдал приказ о взятии Сталинграда — к двадцать пятому августа.

Мы оказались в самом ужасном положении — сидели и «загорали» в ожидании каравана, жалея о том, что не попросились просто под Сталинград. Два раза пришел караван из Англии. Один раз — остатки каравана из Америки.

Мы тогда не знали — это держалось в строгом секрете — о трагедии в Баренцевом море, когда караван PQ-17, тридцать пять судов, шедший с военным грузом в Архангельск, подвергся жесточайшему нападению немецких подводных лодок и авиации. Это было в самом начале июля 1941 года. До места назначения прорвались только одиннадцать кораблей, остальные, несмотря на мощный сопровождающий конвой в девятнадцать военных кораблей, были потоплены.

Архангельск превратился в город с населением, говорящим на многих наречиях мира. Иной раз даже не верилось, что мы живем в старинном русском городе. Всюду бродили и шумели на разный лад пестро одетые моряки из разношерстных команд иностранных кораблей.

Архангельск не испытал еще ни одного налета немецкой авиации. Город был целехоньким, и жители не знали ни тревог, ни страданий военного времени. Мы снимали приход и разгрузку кораблей в порту, вели репортаж-наблюдение на улицах и набережных. Впервые на главной улице Архангельска в один из самых жарких августовских дней удивленные аборигены увидели негров, щеголявших в рыжих лисьих папахах и тяжелых оленьих дохах. Мы сняли эту поразительную смесь полярного с экваториальным в контрасте с одеждой горожан, облаченных в легкие летние ткани.

Неграм было нестерпимо жарко, пот катился с их черных лиц градом, но они были возбужденно веселы, сверкая по сторонам ослепительными улыбками… Сначала мы решили, что этот маскарад в честь традиционного африканского праздника, но на другой день встретили другую группу и несколько любителей-одиночек… Наше недоумение спустя некоторое время удовлетворил директор архангельского ГУМа — африканцы на подходах к «красному» берегу были напуганы рассказами «старых морских волков» об ужасах полярной зимы в Архангельске. Первым делом, сойдя на берег, негры ринулись в единственный большой магазин, всюду встречая пустые полки. И только в меховом отделе им удалось разгуляться на славу. От радости они скупили все запасы — оленьи дохи и лисьи шапки.

Кончалось жаркое лето. Приходили одиночные корабли, наполняя город новыми партиями иностранцев. А мы в ожидании большого каравана на Запад помогали в съемках фильма «Шестьдесят девятая параллель». Только один раз за это время ушел небольшой караван в Англию. Хорошо, что нас на него не успели оформить, — немцы напали на него неожиданно, и почти весь караван был потоплен. Только одиночкам удалось прорваться. Оба наших корабля погибли, англичанам удалось спасти только часть команды.

Зашумели дождями холодные ветры. Налетели и таяли белые мухи, и солнце, улыбнувшись в последний раз, исчезло и не появилось больше ни разу. День стал короткий, мрачный, зябкий. Наши прогулки с камерами по городу и порту прекратились. Ну а негры оказались теперь на высоте. Всякий встречный, кутаясь от холода, показывал им поднятый вверх большой палец, крича:

— Вери гуд, комрад!

— Очень карашо! Очень зпасибо! — восторженно отвечал, поблескивая зубами и белками глаз из густых мехов, наиболее преуспевший в русском языке…

Наш отель был наполнен «утопленниками». Так называли удачно «выловленных» нашими военными кораблями в Белом и Баренцевом море иностранных моряков.

Длинными вечерами мы просиживали в гостинице, читали, учили английский и практиковались в разговоре с «утопленниками». Выходя из своего номера, мы сразу попадали в печальный мир погибших кораблей. На дверях номеров висели таблички с непривычными экзотическими именами — «Маслей», «Панама», «Канберра»… За этими дверями нашли себе приют уцелевшие из команд этих лежащих на дне кораблей. Пять, три, два, или даже один спасенный. Оставшись в живых, они продолжали своей жизнью жизнь лежащего на дне корабля, распорядок корабельной жизни в непривычных гостиничных условиях. Ждали попутного каравана, чтобы отправиться на родину и взяться за оружие. Все наши разговоры с «утопленниками» начинались со Второго фронта и заканчивались пожеланиями скорейшего его открытия. Еще летом этого года в Москве, Лондоне, Вашингтоне было опубликовано коммюнике о том, что «достигнута полная договоренность в отношении неотложных задач создания Второго фронта в Европе в 1942 году»…

О Втором фронте говорили все, и говорили много… Все понимали, что Второй фронт был бы не только помощью России, но и спасением мира в кратчайший срок. Тогда мы еще не знали, что спустя шесть дней после опубликования обнадеживающего коммюнике на Вашингтонской конференции был утвержден план о высадке в Европе в том случае, «если на русском фронте создастся отчаянное положение, или если обстановка в Западной Европе будет критической для Германии». Нам тогда трудно было понять, что для наших союзников главное было — не победа над общим врагом, а ослабление обеих сторон — и России и Германии.

Время летело быстро, надвигалась полярная ночь, а мы все ждали и ждали своего злополучного каравана.

Каждый день мы наблюдали за городом, людьми и прибывающими иностранными кораблями. Они приходили с пробоинами от торпед и снарядов, покрытые славой жестоких морских сражений и доставляли, кроме оружия, новые партии спасенных моряков с погибших кораблей в нашу гостиницу. Она была переполнена и гудела, как улей, не замолкая даже ночью. Кого только тут не было! Пожалуй, немцев — остальные налицо, даже японцы.

Каждый вечер переполненный Интерклуб кипел, клокотал, как русский самовар. Программа не отличалась большим разнообразием — кинофильм, морская самодеятельность и два раза в неделю — бокс. Конечно, назвать драку в перчатках боксом было трудно, но тем не менее популярность этого вида развлечения среди иностранных моряков была несомненна. «Бокс» можно было наблюдать и в остальные две недели, особенно в ресторане, дансинге и кафе. Чего-чего, а в морду бить друг друга наши союзники умели в совершенстве — точно по схеме кинобоевиков далекого Запада.

Ожидание наше становилось день ото дня все тягостней и неопределенней. Мы ждали каравана и не менее напряженно — вестей с фронта. Гитлер отдал третий приказ о взятии Сталинграда — «во что бы то ни стало к 14 ноября».

К этому времени сражение под Сталинградом достигло таких размеров, каких не знала еще история войн. Вести с фронтов были тревожны. Мы понимали, что эти тяжелые дни решали исход войны. Не знали тогда только того, что уже бои 14–18 октября решили участь Сталинграда.

А корабли все прибывали и прибывали. Многочисленные причалы огромного Архангельского порта переполнялись ими до предела. И, наконец, пришел долгожданный последний караван. Вся Северная Двина покрылась судами и густым лесом мачт с флагами больших и малых союзных держав. Началась спешная разгрузка — надвигалась зима, полярная ночь и замерзание Двины и Белого моря.

Из глубоких трюмов краны, как цапли в болоте, длинными клювами, выуживали огромные зеленые танки «шерман», фюзеляжи «харрикейнов» и «бостонов», а «студебеккеры» и «доджи» уже сами катились по пирсам в город — на товарную станцию, на фронт. Мы только успевали снимать — день был очень короток, а кинопленка мало чувствительна.

— Да, друзья, приходит и наш черед, — задумчиво произнес Василий Васильевич Соловьев.

Мы начинали понимать со всей серьезностью, что нас ждет впереди, а вопрос о нашем возвращении, глядя на «утопленников», был весьма проблематичен, и пыл нашего энтузиазма заметно угас. Становилось холодно не только на улице, но и в номере гостиницы, и согревались мы только в постели, напялив на себя все, что только было в наших возможностях.

— Ну и погода! Брр! Просквозило до костей! Руки-ноги как деревянные, — пожаловался Коля Лыткин, с трудом снимая мокрые сапоги.

— Ладно, ладно! Давайте малость обсохнем и пойдем вниз греться. А то Микоша говорит — не успеем, могут прилететь «гости».

— Догадаться несложно! Двина забита до отказа кораблями и техникой…

Договорить мне не пришлось — помешал пронзительный впервые услышанный в Архангельске сигнал воздушной тревоги.

Мутные синие сумерки обволакивали город. Сирена выгоняла людей из домов, они бежали в панике по улице, ища спасения в убежищах, а их, как на грех, было очень мало. Город быстро опустел.

— Как только начнут бить зенитки, откроем окна. Иначе будем на морозе — их разнесет от взрывной волны… — Мой севастопольский опыт пригодился.

После бомбежки, когда весь город был без стекол, мы спокойно закрывали целые и невредимые окна и согревались.

Наступило томительное ожидание, сидеть под крышей и ждать себе на голову бомбы не очень хотелось, и я предложил ребятам:

— Кто хочет, поднимемся на крышу, а в случае чего поможем гасить зажигалки.

— Я останусь и займусь окнами! Идите! — И Вася начал звякать шпингалетами.

Мы поднялись на крышу гостиницы и вместе с дежурными ПВО стали ждать приближения немцев. Прожекторы шарили по темному серому небу, лучи нервно метались из стороны в сторону, ничего не находя. Вдруг в районе Бакарицы с большой высоты полился на город огненный поток. Ярким фейерверком он падал вниз. Когда его первые раскаленные струи коснулись домов, высоко к небу взметнулось красное пламя. Такого я в Севастополе не видел. Это была зажигательная смесь. Зенитный шквал надвинулся и совсем задавил город. Фашистские самолеты вместе с фугасными бомбами засыпали город зажигалками, а бороться с зажигательной жидкостью было невозможно — загоралась она на лету от соприкосновения с воздухом. Мы стояли молча на коньке крыши, прижавшись к трубе, и с беспомощной яростью наблюдали за происходящим. Потемневшее небо гудело моторами пикирующих самолетов. Сколько их было, неизвестно — наверное, очень много. Зенитный грохот то нарастал, то таял вдали. Нам с крыши хорошо были видны очаги пожарищ, очаги поражения. То далеко, то совсем близко занимались пламенем все новые и новые кварталы деревянного Архангельска.

Раздался резкий, хорошо знакомый, нарастающий рев пикирующего «юнкерса», другого… Он распластал всех на холодной железной крыше.

И тут же послышались вокруг характерные хлопки зажигательных бомб. Несколько штук угодило и в здание гостиницы. Те, что не пробили кровлю, мы сбрасывали лопатами вниз. На чердаке хватали их клещами и топили в ведрах с водой. Но бомбы продолжали гореть, вода кипела. Только песок укрощал термитное пламя. Повозились мы все крепко, но пожару возникнуть не дали. Рядом, через улицу, заполыхал деревянный двухэтажный дом. От сажи мы стали неотличимы от негров — «утопленников».

Глядя друг на друга, мы хохотали, не узнавая, кто есть кто, а кругом бушевало, как море, пламя, освещая наши перепачканные сажей лица, и со стороны могло показаться, что мы все сошли с ума — в такой трагический час хохотать действительно могли лишь полные идиоты. Смех наш, конечно, был разрядкой нервного потрясения. И скоро он сменился тревогой. Рядом, через улицу, все было в огне.

Вернувшись в номер, мы застали Васю сидящим в шинели у открытого окна — он грелся от жара горящего дома напротив. Сыграли отбой, и все кинулись закрывать окна. Не помогли закрытые окна от шума и треска огня. Все это до боли напоминало мне Севастополь, и сердце затосковало, заныло, просясь обратно домой, в Севастополь. Наша гостиница была маленьким островком среди бушующего моря огня. От жара со звоном лопались уцелевшие от взрывной волны стекла. Стены и крышу нашего «Интуриста» беспрерывно поливали из пожарных шлангов. Всю ночь до утра шла отчаянная борьба с огнем. А фашисты, пользуясь световым ориентиром, несколько раз возвращались и бомбили город тяжелыми фугасами.

Женщины с детьми метались между горящими домами. От яркого пламени пожарищ было так светло, что мы решились снимать… Мы снимали, как английские и американские моряки самоотверженно, не щадя себя, помогали населению в этом страшном бедствии. Они смело бросались в самое пекло и с риском для жизни спасали детей и стариков из охваченных пламенем зданий.

— Ах, жаль, темно здесь, смотри, вот молодец, ну и парень! — сетовал и восторгался Халушаков.

Долговязый, симпатичный матрос с рыжей, как пожар, шевелюрой, спокойно вышел из парадного горящего дома с двумя маленькими детьми на руках. Можно было подумать, что он вышел на прогулку — так нежно, по-матерински успокаивая их на своем языке, он шел, не замечая, как горела его синяя матросская роба.

— Так ведь никакой актер не сыграет, вот досада! Света бы сюда хоть немного! — горевал Коля, держа в руках камеру.

Из толпы выбежала мать. Она бросилась к матросу, схватив детей, и убедившись, что они в порядке, начала целовать парню руки, голову.

— Спасибо, миленький! Родненький ты мой! И откуда ты, хороший!.. — Женщина плакала от счастья.

Красный, смущенный моряк говорил что-то по-английски, но видя что его не понимают, показал на плачущих детей пальцем и снова бросился в огонь. В момент, когда начала рушиться кровля, он выскочил дымящийся, держа в руках большой белый сверток.

— Ну, слава богу! Вот черт какой, сколько времени держал всех на взводе, — со вздохом облегчения сказал Халушаков.

Вздох облегчения был общим. Но как велико было удивление всей толпы и самого матроса, когда из открытого свертка показалась большая кукла. Дети получили куклу, перестали плакать, а моряк ринулся дальше помогать людям.

Деревянный Архангельск превратился в сплошной костер. Стало светло, как днем, жарко, как в Африке.

Мое внимание привлек дом профсоюза моряков. На нем во весь фасад висел огромный портрет Сталина. Из окружавших его окон языки пламени со всех сторон набросились на его лицо. Оно, как живое, к моему ужасу, от страшной боли в судорогах стало, наморщив лоб и брови, коробиться, а рот из-под охваченных пламенем усов взывал о помощи. Я стоял, как завороженный с камерой в руках, не имея сил оторвать взгляда от происходящего. Неужели с ним может произойти… Нет… Нет! Даже думать не надо…

А самолеты больше не появились. Словно их главной целью был не город, не порт, не корабли, не дома, — а этот огромный портрет, который так долго держался в стороне от огня, и так мгновенно сгорел, как только огонь добрался до него…