Юность моего друга

Глава тринадцатая

Кому из вас не приходилось в тяжелые минуты жизни ловить на себе взгляды сочувствия, выслушивать добрые советы даже от совсем незнакомых людей, не говоря уж о людях близких, которые, узнав о несчастье, бегут к вам в ночь-полночь, чтобы утешить вас в вашем безысходном горе.

И те же самые люди, когда видят мир и счастье в вашей семье, без зазрения совести стараются шепнуть вам на ухо какую-нибудь сплетню про близкого человека, нечаянно обронить злое словечко — посеять в вашей душе яд сомнения, заставить вас взглянуть с ненавистью на любимого человека.

Не прошло и десяти лет с того дня, когда тетка Дарья, мать Митьки Самохина, первая вынесла мерку пшеницы на семена вернувшемуся с войны Петру Савельеву. Не прошло и трех лет с того дня, когда Петр Савельев оковал в долг дроги Митьке Самохину. А сегодня эти две семьи ненавидят друг друга.

Вскоре после того как уехал Андрей в город, Самохин подговорил безродного пастуха Яшку Рябого донести в НКВД о том, будто у Петра Савельева есть золото.

Десять дней в НКВД допрашивали Петра Савельева. Тут уж и Егор Иванович ничем помочь не мог.

«В их работу, Григорьич, лучше не вмешиваться: живо пришьют пятьдесят восьмую», — позже сказал Егор Иванович Петру Савельеву. А Егор Иванович считался человеком умным.

Действия следователя возмутили первого коммуниста села Ивана Васильевича Савельева. Но ему следователь ответил: «Хоть ты и коммунист и бедняк, а говорит в тебе душа родственника».

Тихо стало в Тростном. Мужики уже не собирались на бревнах у пожарного сарая потолковать о погоде, о будущем урожае. Справный хозяин Павел Бабкин — отец Петра Бабкина, сосед Савельевых, не выходил перед закатом молча постоять у ворот, а все ковырялся в огороде. А прежде он любил перед закатом солнца постоять у ворот собственного дома.

При встрече с Петром Савельевым Павел Бабкин искренне возмущался: «Да чего они к тебе привязались?..», но на людях молчал.

Тихо и тревожно стало в Тростном. Притихли даже и те семьи, которым никакая беда ниоткуда не грозила: осторожность — святое дело. Кто знает, что может случиться завтра. При закрытых дверях оно жить лучше — так думали многие.

Дети, конечно, этого не понимали, но их одергивали на каждом шагу старшие.

— Не ходи с воложной пышкой на улицу, я кому сказала! — кричала Нинка шестилетнему Юрику.

Петр Савельев слышал это и не удивлялся.

После неудачного доноса про золото Самохин, казалось, угомонился, не стал больше допекать Петра Савельева. Но в доме Савельевых стало еще тише. Пока Петра Савельева допрашивали, Груня вместе с Веркой Грачевой завербовалась на торфоразработки и уехала куда-то в Балахну. Вскоре Груня прислала письмо, написала, что устроилась работать официанткой. Мать от письма рада была без памяти: «Подумать только, Груня-то наша, не смотри, что неграмотная, а работает официанткой», — хвалилась она соседкам. Сам Петр Савельев знал, что такое официантка, и помалкивал. Петр Савельев по-настоящему воспрянул духом только после того, как Андрей устроился на завод слесарем.

Тут уже Петр Савельев не без тщеславия при встрече сказал Николаю Ефимовичу Грачеву:

— Я все думаю, время, что ли, теперь другое или еще что: раньше мы ведь по два, по три года учились квалификации, а теперь наш Андрей, слыхал, слесарем работает… Пишет: завод огромный, цех механический, работа чистая, не то что в кузнице…

— Ничего удивительного, дядя Петя, — отвечал Николай Ефимович, — ярьпонимаете, народ стал дотошный. Намедни у меня из-под носу две сосны уволокли. Не иначе, как братья Шашкины…

Перечитывая письмо Андрея, Петр Савельев думал: «Теперь не одному Самохину можно нос утереть: сын — рабочий! Андрей — молодец. Пишет, в комсомол хочет вступить… А вот со Степаном что делается — не пойму: в кузнице работать не стал, да и в колхозе по-настоящему работать не хочет. То и дело в район ездит, должность легкую ищет. Не то время нынче, а то бы я живо Степана образумил… Нынче с Нинкой, девчонкой, и то никак не справишься. Заладила: «Пустите к Андрею в город или запишитесь в колхоз, а не то выйду замуж без вашего согласия…» Ну, это мы еще посмотрим. С тобой-то мы еще справимся….»

Письмо от Андрея пришло в субботу, накануне петрова дня. А в воскресенье Петр Савельев поднялся чуть свет. Сам сходил в табун за лошадью, обротав лошадь, верхом не сел, а так в поводу и повел домой.

Июньское утро пахло свежей травой, в небе звенели невидимые жаворонки, у самых ног падали чибисы, оберегая судьбу своих маленьких чибисят. А Тростное утопало в кудрявой зелени садов. В такое утро грешно торопиться, не взглянуть спокойно на белый свет.

Дома на вопросительный взгляд жены он сказал:

— Ты, мать, завтрак с собой дай, я прямо в поле поеду. Что-то всю ночь кости ломило, наверное, дождь будет. Самое время картошку окучивать…

По дороге к своему загону он не спускал глаз с колхозной пшеницы. Пшеница уже пошла в колос. Посевы были густые, хорошие. Но огрехов, огрехов сколько!

Петр Савельев смотрел на огрехи и сокрушался: «Привести бы сюда горе-пахарей да носом, носом в огрехи потыкать, чтоб знали, как надо землю пахать…»

Странный человек Петр Савельев! Колхозная жизнь разогнала его детей по чужим городам, чуть не разорила семью, а он смотрит на колхозный урожай и улыбается довольной улыбкой. Уж больно хорош у них урожай!

Он делает крюк, чтобы проехать к своему загону, не потоптав артельную пшеницу.

По правде сказать, Петр Савельев давно бы в колхоз вступил… Но речь-то идет не о перемене рубашки, а о перемене всей жизни! Нельзя же так сразу, с бухты-барахты…

Перед глазами Петра, куда б он ни глянул, зеленым пламенем, широкими зелеными волнами переливаются буйные всходы — пшеница, просо, картофель. Окружающий мир настроил его благодушно. Мысли плавно, как рыхлая земля под сошниками, текут, текут, отбрасывая сорняки в разные стороны.

— Бог помочь! — неожиданно услышал он с дороги. По голосу узнал племянника, Ивана Васильевича Савельева.

На голос племянника сразу не обернулся. Доехал до конца борозды, остановил лошадь и только тогда ответил:

— Спасибо!

— Ты что же это, праздников не признаешь, работаешь? — сказал Иван Васильевич, свертывая цигарку.

— Кто ж за меня работать будет? Нешто ты колхозников дашь на помощь единоличнику. — Петр Савельев улыбнулся и продолжал уже серьезно:

— У Нинки ветер в голове, а Тоня боится лошади. Да оно мне и самому в охотку поработать в поле. Гляжу я на ваш урожай, — усаживаясь на траву, продолжал он, — и думаю: куда же вы это все денете? Ведь этакую махину земли мы и всем селом никогда не засевали.

— Куда девать? — усмехнулся Иван Васильевич. — Мы ведь что погорельцы: ни конюшни, ни скотного двора, ни общего амбара — ничего нет. А двор Воробьевых и Жилкиных тесен стал, сам видишь. Мы такой скотный двор в этом году решили отгрохать, какого и сам помещик Беклемишев не имел…

Рассказывать о будущем колхоза Иван Васильевич мог без устали. Это было его слабостью. Он долго говорил о ближайших планах колхоза и о том, каким колхоз будет через пять-десять лет.

Рассказывая, Иван Васильевич волновался: все, что он говорил, не было пустыми словами, все это было пережито им, передумано долгими бессонными ночами.

Поговорив о будущем, Иван Васильевич поднялся и, как бы мимоходом, спросил:

— Что же ты, дядя, в колхоз не вступаешь? Мы б тебя так в кузнице и оставили. А Нинке с Тоней и тете в колхозе было бы веселее работать.

— В колхоз вступить никогда не поздно. Больно уж вы со мной несправедливы были. Вот и жду, когда боль уляжется…

Петр Савельев посмотрел на солнышко и пошел к лошади, на ходу бросив:

— Андрей пишет тоже, чтобы я вступал в колхоз. После покоса зайду к тебе.