Юность моего друга

Глава тридцатая

Кто-то громко захлопал в ладоши, и Андрей открыл глаза. За окном раздалось голосистое «ку-ка-ре-ку!»

Потом наступила такая непривычная тишина, что Андрей проснулся окончательно.

Солнце, заполнившее собою весь мир, не оставило и в комнате ни одного тенистого уголка. Оно не било в глаза яркими лучами, оно просто заполнило до краев комнату своим мягким ласковым светом, и от этого на душе стало тихо-тихо и светло, как в далеком детстве, в дни, когда, кажется, солнце беспрепятственно проникает прямо в душу.

Открыв глаза, Андрей привычным взглядом начал рассматривать стены спальни. Дом был построен года за три до коллективизации. Стены его сейчас были желто-светлые, будто бы окрашенные охрой. Сучки в бревнах, трещины не стали ни больше, ни меньше. Полка в углу, маленькая скамейка, цветы на подоконнике — все стояло на своем месте. Вот в той вон трещине, наверное, и по сей день лежат серебряные десять копеек, которые Андрей спрятал от Степана, да так, что и сам после вынуть не смог.

За окном бушевала молодая сирень! Давно ли Нинка с Груней привязывали тонкие кустики к колышкам, чтобы дождь и ветер не сломали побегов!

Воздух был напоен запахом травы, молока и перепревшей соломы.

Во дворе звонко кудахтала курица, — она не просто кудахтала, она как бы оповещала весь мир о том, что и она принесла миру свою долю радости. А чириканье молодых воробышков за стрехой было трогательно-удивленным — они впервые смотрели на солнечный мир.

Летнее утро в деревне почему-то всегда представлялось Андрею началом рождения жизни на земле.

Андрей, как в далекие дни детства, прежде чем встать с постели, по звукам знакомился со всем окружающим его.

За перегородкой послышалось детское сопенье.

— Кто там? — спросил Андрей.

Тут же раздался грохот падающей табуретки, а через минуту, потирая локоть, в дверь заглянул Юрик.

— Ты уже проснулся? — сдерживая смех, спросил он. Большеголовый, вихрастый, с розовыми щеками, с губами, которые никак не могли справиться с выпирающим из груди смехом, он смотрел на Андрея восторженным и заискивающим взглядом.

— Там на столе молоко, молодая картошка и малосольные огурцы. Ох, и хорошие! Я не дождался тебя и один огурец съел… Не скажешь маме? — почти смеясь, говорил Юрик.

— Отчего тебе так смешно? — спросил Андрей.

— Так, — сказал он и снова прыснул смехом. — Дунька Клычкова в Рогожкову яму упала.

— Как же она упала?

— Как! Поскользнулась и прямо в грязь — шлеп!

— Так сейчас же сухо.

— Сейчас сухо, а она упала не сейчас, а весной…

Пока Андрей завтракал, Юрик рассказывал ему сельские новости:

— Дед Акишкин ногу сломал, гонялся за Рожковой свиньей на своем огороде, споткнулся и ногу сломал. Шесть недель дома лежал. Груня письмо прислала. Пишет: живет хорошо. У Кузиной бабки хорек кур подушил. Пальму, наверное, кто-то ударил, и она мертвых ощенила… Ярьпонимаете глухаря намедни убил…

Позавтракав, Андрей пошел в сад.

Сойдя с крыльца, он схватил Юрика и хотел, как бывало раньше, подбросить его вверх, но поднял Юрика только до уровня глаз.

— Какой ты тяжелый стал, — сказал Андрей, ставя Юрика на землю.

— Папа говорит, что на будущий год я уже буду на охоту ходить.

Андрей пообещал Юрику взять его в воскресенье на охоту и дать выстрелить в настоящего дикого утенка.

Счастью Юрика не было конца. Тут же Юрик схватил Андрея за руку:

— Иди, что я тебе покажу!

Подведя Андрея к котуху, Юрик с выражением таинственности на лице остановился и приложил ухо к двери:

— Послушай.

Андрей также приложил ухо к двери. В котухе была слышна возня утят.

— Вы опять утят завели? — спросил Андрей.

Глаза Юрика заблестели, и он скороговоркой объяснил:

— Нет, это я диких наловил. Когда маленькие болота стали пересыхать, утки перевели свои выводки в Стырлушко. И повели, дурочки, прямо через село… — Передохнув, Юрик продолжал: — Мама рада, что теперь хоть котух не пустой, все что-то в нем шевелится. А то, как выйдет утром во двор, так в голос плачет.

— Чего же она плакала?

— Чего, двор-то пустой был, ни коровы, ни лошади. Думаешь легко к этому привыкнуть… Вот мы и завели опять корову.

— Ну, а девчата что говорят?

Разговаривая, братья вышли в сад. В саду было тихо-тихо. В воздухе слышалось только праздничное гуденье пчел и тихий, едва уловимый шелест травы. Ветки яблонь гнулись под тяжестью плодов. Особенно много яблок было на старой анисовке. На ней висело столько яблок, что листьев не было видно. Если бы не деревянные подпорки, заботливо поставленные под сучки, сучки давно бы обломились.

— Это папа, наверное, подставил подпорки? — спросил Андрей.

— Где папа, а где я, — важно заметил Юрик, — мы тут с ним вместе работали.

— Ты уж наработаешь! — засмеялся Андрей.

— Я уже скоро в кузнице буду работать, — возразил Юрик. — Я уже знаю, как яблони прививать… Ярьпонимаете говорит, что из меня хороший агроном получится, но я, как ты, техником буду…

Андрей посмотрел на румяное, веселое лицо Юрика и вспомнил свое детство. Савельевы тогда жили очень бедно, и девятилетний Андрей часто выполнял работу взрослых: боронил поле, полол просо, вил перевясла, помогал убирать сено на сенокосе. Юрик с Верой растут, думая только об учебе в школе. Их никто не заставляет с утра до зари ковыряться в земле, выполнять работу взрослых, нужда не омрачает их детские души.

— А где же Вера, мама? — спросил Андрей.

— Мама ушла в стадо доить корову, а Вера — на пионерский участок. Там у нас, знаешь, какие арбузы растут! Я бы тоже пошел туда, если бы не ты…

За гумном, на выгоне, где с весны и до поздней осени над золотыми, как бы покрытыми лаком, цветами лютика вечно бились ширококрылые чибисы, пыхтел трактор. Тракторист, Петр Бабкин, увидев Андрея, приветливо замахал кепкой. Петр Бабкин и Санька Тишакин были на год старше Андрея и уже успели отслужить в армии. Но ни тот, ни другой в городе не остались, вернулись в родное село: оба они были заядлыми охотниками и начинать жизнь заново не захотели.

— А зачем выгон распахивают? — спросил Андрей Юрика.

— Как зачем? Под огороды. Тут, знаешь, какая капуста будет! Это с Заказом нам не повезло, а здесь земля хорошая, урожай будет знаешь какой!

Юрик обо всем рассуждал языком взрослых.

Петр Бабкин, подъехав к гумнам, приглушил трактор и пошел к Андрею. Друзья снова обменялись крепким рукопожатием и некоторое время смотрели друг другу в глаза, будто бы только что увиделись.

— Вчера у вас так много было народа, что и поговорить как следует не пришлось, — сказал Петр. — А ты все-таки здорово изменился.

Андрей в свою очередь заметил:

— А ты-то, смотри каким важным стал. Я по тебе, по Саньке, по Петру Шашкину, да что там — по вас, даже по Рогожковой яме соскучился, едва дождался каникул — и прямо домой.

— Говоришь только. Небось там, в городе, новых друзей завел, хоть отбавляй!

— Новые, конечно, есть. Ребята тоже неплохие, но разве я вас когда-нибудь забуду? Мы же вместе росли. Помнишь, как ты мальчонкой со своим длинным кнутом щелкал под нашим окном? Я еще, бывало, и умыться не успею, а ты уже — щелк кнутом, так что на дороге пыль столбом поднималась: «Выходи, мол, скорее». Помнишь, бывало, краюшку хлеба за пазуху и на целый день в Заказ или к Лесниковой избушке. Как там, тетерева еще остались?

— Сколько хочешь, стреляй только.

Разговаривая, друзья направились под тень риги.

— А помнишь нашу первую охоту, когда мы в Стырлушке вдвоем выстрелили в одну утку. Я до сих пор помню, что попал в нее я, а ты захватил ее себе. Помнишь, как мы всю дорогу ругались из-за этого? Чуть даже не подрались…

— А ты теперь-то признайся: ты у меня тогда горностая из капкана вынул?

— Ей-богу не я. Это сделал Ноздря. Я, конечно, знал, но не хотел с ним связываться. Он и пчельник у попа тогда обокрал, но по дороге не вытерпел и начал впотьмах мед есть. Пчелы ему язык так покусали, что он от боли побросал рамки и целую неделю не мог слова выговорить.

Воспоминаниям друзей, казалось, не будет конца.

Усевшись в тени риги, Петр умолк и долго разглядывал Андрея.

— Чего ты уставился, как на новые ворота? — засмеялся Андрей.

— Шутка сказать, — задумчиво ответил Петр. — Ты ведь такой же, как и мы все, и — студент… Я когда из армии уходил, мне тоже предлагали и работу в городе, и учиться посылали, но я подумал-подумал и, видишь, приехал домой. А сейчас жалею. Ну ничего. К зиме женюсь: у нас тут со скуки все переженились. Санька женился, ты слышал, на Марусе Савельевой. Петька Шашкин — на Нюрке Анохиной.

— Это не на той ли Нюрке, которую он всегда на смех подымал?

— На той самой.

— Осталось тебе жениться на Дуньке Клычковой…

— А что, парень, она, брат, стала хорошей девушкой. Ты выходи вечером на улицу, у нас столько девчат теперь подросло!..

Поговорив еще некоторое время, Петр направился к трактору, а Андрей — в кузницу, проведать отца.

На все, что встречалось по пути, Андрей смотрел чуть ли не с благоговением: вон там впереди, в поле, на болотце, он поймал подбитого чирка; в канаве, за старым плетнем, вместе с сестренками корзинкой ловил вьюнов, а там вон, у старой кривой ветлы, он, дрожа от страха, в глухую полночь караулил лису. Сколько ему тогда лет было?.. К этим кочкам подводил он Серого, чтоб взобраться на него верхом. Однажды Серый так зубами рванул его, что Степан едва отходил…

По дороге в кузницу Андрей встретил мать.

— Идем домой, парного молока попьешь, ты ведь раньше любил молоко. А то вишь, как похудел.

От молока он отказался, а мать продолжала:

— Как ты там, дитя мое, живешь, поди, трудно тебе одному там? — сокрушаясь, говорила мать. — Ты, что же, теперь в городе так навсегда и останешься?

В голосе матери слышалась и гордость за сына, и материнская боль за то, что сын теперь был как бы отрезанным ломтем.

Пока Андрей разговаривал с матерью, отец не выдержал, и наковальня залилась переливчатым звоном: так отец всегда звал Андрея в кузницу. Мать забрала Юрика с собой и пошла своей дорогой, а Андрей направился в кузницу, к отцу.