Звезда на излом

5

— Да, болван! Вставай, дерево! Пока мы не сгорели тут сами! Обойдем с другой стороны, пока можем! Не трогай лицо, лосище тупое! Бежим, не то я тут с тобой сам сгорю!

Устав говорить, он вздернул нолдо на ноги и, вцепившись в локоть железными пальцами, потащил за собой. Карнетьяро шел, шатаясь как пьяный, оглушенный и отравленный виной до самых костей.

Он снова потерял вожака. Снова не спас его. Второго из своих князей. За брата кано Тьелкормо оторвёт ему голову прямо у фэа и будет прав тысячу раз! Ходячее несчастье, позор всего войска Первого дома, вот он кто!

— Очнись! — серый больно пнул его по щиколотке. — Бежим!!

По другую сторону маяка один склад пылал, но второй и вправду разобрали, лишь одна из его стен горела, лёжа внутри бывшей постройки, да доски крыши валялись повсюду, и вдоль каменной стены справа пробежать было нетрудно.

— Отпусти, полудурок, какого драуга! — нолдо попытался высвободиться. — Я заслужил здесь сдохнуть!

— Никто из нас не заслужил здесь умереть! Ни ты, ни даже твой князь, будь он неладен! Ни тот десяток эльдар и аданов, что засыпало брёвнами вместе с ним! Беги или я погоню тебя пинками!

— Ты спятил, серый?

— Можно подумать, ты в своем уме, черно-красный!

Синда вдруг обернулся, вглядываясь в верхний конец улицы. Взял лук наизготовку. Там, позади, дрожал от жара воздух и пылали стены, но волей случая, горящие дома здесь рушились то друг на друга, то внутрь себя, проход не завалило, и, если очень захотеть жить и уметь терпеть, пройти ещё было можно. Наверное.

— Орки вроде не рвутся в пожарища так... Не разобрать в проклятой жаропляске!

Карнетьяро невольно слушал его, как треск пламени или далёкие испуганные вопли орков. Ему хотелось... Не быть. Не стоять тут, прижимаясь к горячей стене. А честно лежать под брёвнами рядом с кано Карнистиром.

Нет, гореть все же не хотелось. Но быть было... Нестерпимо стыдно. Нестерпимо жгло лицо и уши, от стыда или ожогов, не разберёшь.

—Смотри туда, — толкнул его странный синда.

Карнетьяро посмотрел — и вздрогнул.

Их было четверо или пятеро — высоких не по-орочьи, бредущих и пятящихся по самой середине улицы, поддерживая друг друга. А вот то, что маячило позади них, было врагами уже наверняка.

— Чего встал? — вдруг обыденно сказал синда. — Мне нужны еще стрелы, а им вода, облиться. Там вон, — мотнул белобрысой головой в сторону гавани, — должны быть хоть орочьи стрелы, от первой волны. Ведра для воды — по всей гавани полно. Вставай. Иди, неси воду и стрелы. Пока они ещё идут. Я их прикрою.

И серый натянул лук, прищурясь в пожарище.

Как кукла, которую потянули за верёвочки, Карнетьяро нога за ногу побрел вдоль стены к воде. Шаг за шагом, чем больше он двигался и думал о простых, обычных вещах — вёдрах, стрелах и своих прожженных перчатках — тем больше он словно бы выныривал из черного отчаяния и двигался все увереннее. Через двадцать шагов он перешёл на бег и даже задумался, на чем потом плыть, если их не дождались.

Но их ждали. Одна из тех самых стен склада, обугленная слева, колыхалась у остатков причала, окружённая пустыми бочками. Два десятка живых на ней — те, кто шел впереди и раненые, которых они тащили — сердито закричали и замахали руками.

— Где Нэньо, где ты его потерял? — крикнул кто-то из иатрим.

— Быстро на плот! — просипел Эгалмот.

— О, лорд, ты живой, — рассеянно ляпнул Карнетьяро. — Не могу. Там ещё пятеро отступают по улице, этот бешеный с луком их прикрывает. Нужны стрелы и пару вёдер воды. Чтобы они не зажарились там совсем.

На этих словах он вошёл в воду, окунулся с головой. Выпрыгнул обратно с воплем, потому что после пламени улиц вода Сириона показалась зверски холодной, как из проруби.

— Вот же головой поплыл, — заметил один из атани. Выпрыгнул с плота и протянул нолдо кожаное ведро-мешок. Второе, деревянную бадейку с верёвочной ручкой, мирно плававшую у берега, тот приметил сам. Колчан стрел ему протянул фалатрим со свежим ожогом поперек лба и с подпаленными волосами. Колчан был дориатский.

Накинув ремень колчана на шею и зачерпнув воды обеими руками, Карнетьяро бегом бросился обратно в дрожащую от жара улицу.

Теперь и ему стало видно, что отступающих именно пятеро. Они идут, шатаясь, замотавшись в плащи с головой. И особо злобные орки даже в этой огненной трубе пытаются их догнать...

Донёсся звук тетивы Нэньо, один орк упал.

— Снимай, — велел Карнетьяро, подбежав.

Синда плеснул себе в лицо и на голову из ведра, стащил колчан с шеи нолдо. А затем Карнетьяро очертя голову бросился со своими ведрами вверх по улице.

— Дубина ты упертая! — сипло припечатал сзади Неньо и снова спустил тетиву.

Жар здесь стоял такой — невозможно было понять, как те пятеро, сухие, все ещё идут. Одежда их дымилась.

Один упал как раз, когда Карнетьяро подбежал к ним, задержав дыхание, и выплеснул одно ведро на всех сразу, не глядя. До того они молчали, а вот от воды кто-то коротко охнул. Полведра нолдо вылил на упавшего.

Теперь стало видно, что четверо тащили пятого, изрубленного и утыканного стрелами, хотя сами едва стояли на ногах. Немного воды нолдо вылил особо на пятого, остаток снова расплескал на всех.

И взвалил упавшего на себя. Лишь бы ведра не потерять.

Вдохнул — горло обожгло. Дышать было почти нечем... Только дунул навстречу ветер от гавани, зовя к себе.

— Я быстро! — выкрикнул Карнетьяро, устремляясь к воде.

Бегом, бегом, бегом... Вода испаряется с одежды, а лицо жжет уже едва терпимо, и он шипит от боли, только прибавляя шаг, а воин на его спине тихо стонет сквозь зубы...

Сразу за маяком раненого подхватили другие руки, понесли к воде, а вверх по улице кинулся ещё кто-то с ведрами. Окунувшись с головой и зачерпнув ещё воды, Карнетьяро помчался в жару второй раз.

Нэньо так и стоял, будто прибитый, у стены маяка, только новый колчан был уже полупустым. Тетива его звенела равномерно, как на стрельбище.

Ещё два ведра вылито на последних беглецов. Вместе с нежданным помощником Карнетьяро подхватил того пятого, которого тащили. Он рослый, этот раненый, выше их всех, только лицо его, даже когда сорвали паленый плащ, неразличимо под коркой крови и ожогов.

Навстречу бегут ещё двое с вёдрами... И где только взяли разом столько вёдер? Хорошо готовились к пожарам жители Сириомбара!

Да жив ли он вовсе, этот высокий нолдо, которого спасали из последних сил? А, неважно, все потом.

Тело Карнетьяро очень не хочет в огненную трубу улицы в третий раз. Лицо пылает болью, глаза слезятся отчаянно, на ладони в рваных перчатках самому смотреть боязно. Но тем, в жаропляске, ещё хуже, и он несет третью пару вёдер.

Навстречу уже тащат двоих. Третьего тянет Нэньо, подгоняя четвертого нешуточными пинками и атанийскими словами, в воздухе так и висят «драуги драные», «сожри тебя дракон», «паленое балрожье отродье» и прочие нежности. Так что Карнетьяро хватает этого последнего, взваливает на спину и скорым шагом бежит к воде, бросив через плечо для синда:

— А я думал, вы ругаться не умеете.

Голос стал сиплый, каркающий.

— От вас набрались! — хрипит синда в ответ.

А ведь эти, последние, небось, и слова сказать не могут, жаром надышавшись...

Последнего нолдо окунает в воду сам. Брызгает в багровое лицо. По доспеху понимает, что перед ним гондолинец. Впрочем, какая разница…

Разница лишь в том, что на плоту теперь, когда уложили раненых, места почти не осталось. Целителей здесь тоже нет, но для начала и опыта старших хватит: кто-то уже осматривает раны высокого, прикидывая, как извлечь стрелы. Остальные спасённые хрипят и стонут, не в силах выговорить ни слова, только жадно воздух хватают.

Высокого... Высокого?

Карнетьяро закатывается диким хриплым смехом, который превращается в слезы всего через несколько мгновений. Он машет руками сидящим на плоту — мол, отплывайте!

И тогда один хадоринг с паленой бородой, пошатываясь, встаёт, подходит по колено в воде к нолдо — и с размаху выдает ему в ухо, так, чтобы зазвенело в голове и потемнело в глазах. А потом затаскивает сумасброда на край плота и сам отталкивает, наконец, плот от берега.

Всего три десятка шагов тот проплыл — и плот подхватило и потащило прочь мощное течение Сириона.

Звон в ухе утих, головокружение ушло, Карнетьяро понял, что бездумно смотрит в пламя, вздымающееся над гаванью и надо всем сердцем города, закручиваясь в огненный столб. И слышит доносящиеся издалека вопли, которые издает уж точно не горло эльда или человека.

В городе выли и визжали попавшие в огненную ловушку орки.

Места и вправду было совсем мало, но падать в воду все же никто не собирался. Только Нэньо протиснулся к нему и бросил верёвку, а второй ее конец привязал к ближнему бревну.

Умное слово — предосторожность...

— Ты иатрим, — пробормотал нолдо, распухшие губы шевелились с трудом. — Я тебя даже не знаю.

— Знаешь, — сказал Нэньо, сел рядом. — Я долг отдал, дурень.

И синда отхватил ножом обгоревший кусок своей белесой косы. Бросил ее в воду...

Карнетьяро уткнулся лицом в колени, втянул запах паленой ткани и горячего железа — и снова заплакал, уже беззвучно.

Слезы тоже очень жглись.

*

Майтимо вновь смотрел в лицо отца, снизу вверх, словно в детстве. Что тот делает здесь, на ступенях у вершины холма горящего Сириомбара?

Как же все болит... Он через силу выпрямился под взглядом Феанаро.

Холм под ногами вздрогнул, трещина рассекла лестницу, холм, дома, разделила всех стоящих, пройдя в паре шагов впереди Руссандола. Дохнула жаром.

— Что ты наделал? — Отец шагнул вниз, его глаза пылали холодом, взгляд пронизывал до костей, словно Руссандол стоял на ледяном клыке Хелкараксэ.

Позади отца встали Средние, все трое, и Второй Рыжий, неподвижные, словно статуи самих себя.

— Ты давал Клятву преследовать всякого, кто протянет руку к Сильмарилю!

— ...Без нашего дозволения. Я помню, — Руссандол усмехнулся. — Да, я насмерть встал на пути Моргота, протянувшего вновь руку к Сильмарилю.

— Ты помнишь, ни долг, ни жалость, ни любовь не должны помешать тебе! Или ты позволил глупым чувствам отвратить тебя от цели?

Голос отца гремел северным штормовым морем. Руссандол смотрел снизу вверх, чувствуя только усталость. И немного — что-то теплое и невеселое, вроде жалости.

Благоговение, обожание, восторг... Они остались очень далеко. Они горели вместе с кораблями в Лосгаре, истекали кровью в сражениях, исходили вместе со стыдом и злобой в Дориате, источались в боли, в борьбе годами за глоток воздуха, в размышлениях и трудах сбережения оставшегося от разгрома. И однажды расточились до основания.

Майтимо был пуст и гулок внутри. Где-то в той пустоте, очень глубоко, трепыхалось неровно сердце.

— Ты забыл ещё одно слово, отец. Совесть. Ты забыл его — и твой Сильмариль с не твоим светом, за который я пролил столько крови врагов и сородичей, отверг меня.

Молчание. Феанаро все так же смотрит сверху в ледяном негодовании.

— Мой старший сын — клятвопреступник? — произносит он задумчиво и презрительно. Руссандол чувствует себя маленьким и слабым перед ним, как провинившийся ребенок. Несколько мгновений. А потом смеётся невесело, потому что ребенок остался очень далеко и давно. Он намного старше отца, говорит себе Руссандол. На целый Тангородрим. На все сражения Белерианда. На множество поражений, которые пережил.

Кажется, Феанаро и не так высок уже.

— А мой отец — злобный глупец, возненавидевший весь мир вместо одного Моргота! Мы шли мстить Бауглиру за Финвэ! За тебя! Твоя же Клятва направлена не против Моргота, а против всего мира!! Ты был безумен, и мы обезумели вместе с тобой, когда повторили Клятву!! Что сделалось с тобой?!

— Ты трус, — гулко сказал Феанаро. И Майтимо снова засмеялся, чувствуя, как кровь сочится из треснувших губ.

— Знаешь, Макалаурэ однажды сказал — выполним мы Клятву или нет, дорога нам теперь во тьму. Она идёт за нами, как тот охотник по следу людей. Этого ли ты хотел, отец? Этого хотел для нас всех?

Холм под их ногами вздрагивает и колышется, как палуба. Жар из трещины и холод, исходящий от отца, попеременно окатывают Руссандола, обжигают при этом — оба.

— Ты этого хотел!? — кричит он снова, понимая, что ответа не будет никогда.

Что ж... Проживет и без него. Он выживал со многими ранами, выживет и с этой.

Но ответ приходит, хотя он перестает ждать и делает шаг назад. Раздается треск. По безупречному лицу отца бегут трещины, словно по расписной фарфоровой маске, и сердце Руссандола замирает. Вот отламывается и падает один кусок, другой, разбиваясь с отдаленным грохотом... Маска величия и презрения осыпается, все больше и больше открывая другое лицо, покрытое следами ожогов и искаженное от живой смущенной злости, а не величественного и мертвенного гнева.

— Я не знаю!!! — Кричит в бешенстве Феанаро Куруфинвэ, таращась сквозь него, сжимая кулаки и делая шаг вниз, подходя к самой трещине, которая здесь — меньше шага шириной. Его голос отдается эхом, словно доносится из невообразимой дали.

Сердце Майтимо тоже сжимается от злости.

Он делает два шага к отцу, наступая на край разлома — и со всей любовью и бешенством с размаху впечатывает ему в челюсть кулак.

Левый.

*

Мандос. Эхо и след

— Хуан! Где же ты?

Пустые повороты тянутся бесконечно, выступит из солнечного тумана то фонтан, то лестница, скала откроется за деревьями…

— Ты бросил меня? — иногда спрашивает обиженно мальчик, особенно когда долго карабкается по ступеням туда, где померещился цокот когтей по камню или мелькнувший хвост. Но ответа нет, значит, может быть, и не бросил. И он снова ищет и зовёт, не удивляясь пустоте городов, то открытых всем ветрам, то уходящих в глубину пещер.

Иногда он находит свою комнату. Это бывает то темный закуток без окон в неуютной грубой башне, забросанный шкурами волков, то комната среди пещер, или, наоборот, большая светлая палата с камином, застеленная коврами из выделанных шкур оленей и диких кошек, где окно выходит на такой горный простор, что выглянуть страшно.

Тогда Турко залезает на кровать или лежанку, кутается в шкуры для тепла и бросается в сон, немного надеясь, что проснется и увидит рядом с постелью Хуана, а может быть, и братьев. Но хотя бы Хуана! Тогда вместе они найдут всех-всех. Курво. Братьев. Отца. Дядьев. Черноволосую девочку в синем платье и черном плаще. Двух похожих на нее мальчишек в зимнем лесу. Всех…

Во сне девочка в синем платье убегает босая в самую темноту и не хочет его ждать. С ней идёт Хуан, и значит, все должно быть хорошо, но Хуан теряется, и девочка тоже. Она — насовсем. А Хуан ещё нет.

Если спать слишком долго, то снится отец, дерущийся со злобными живыми огнями, и потом отец повторяет что-то и превращается в пепел. А ещё снится мальчишка, уводящий девочку за собой в глухую тьму, зимний лес и стылая река, и в груди начинает болеть снова, и рука жжется сильнее обычного.

Обычно здесь он просыпается, не желая дальше смотреть эти сны. Каждый раз его надежды не сбываются, и Хуана рядом нет. Каждый раз он выбирается из-под теплых одеял и идёт его искать снова.

Ещё иногда в пустых коридорах и на солнечных улицах он встречает призраков. Турко их избегает, потому что призраки пытаются его задержать, а нужно спешить, вдруг с Хуаном что-то случилось без него? Ведь иначе Хуан нашел бы его сам!

Когда он об этом думает, становится страшно и холодно. На Хуана мог напасть волк, думает он. Огромный черный волк, размером ещё больше него. Он точно где-то был. Хуан сильный, он может справиться с ним, но вдруг нет? Вдруг он погибнет там один?

Когда Турко думает про волка, вокруг темнеет и дует холодный зимний ветер, вода фонтана схватывается льдом, иней ложится на стены пещер. Если придется справляться с волком без Хуана, будет очень тяжело, ведь оружия нет нигде в этом городе…

Потому он возвращается мыслями к Хуану, к поискам и к укромным местам, где он может прятаться. Обычно при таких мыслях вокруг теплеет и светлеет. Источника он не видит, но свет этот очень радостный, особенно там, где фонтан, украшенный зверями.

Когда он набредает на это место, всегда вспоминает, как увидел здесь Хуана в первый раз. Какой он был неуклюжий щенок, и какой все равно большой, двумя руками с трудом удержать. Обычно здесь солнечно, Турко отогревается после мыслей о волке, забывает о нем и думает, как они с Хуаном пойдут искать братьев… Или грустную девочку. Или тех близнецов из зимнего леса.

Мы всех найдем, обычно думает он здесь, собираясь с силами, чтобы начать сначала.

Иногда вспоминает, что приходит сюда уже который раз, мимолётно удивляется — и уходит дальше. Порой — долго сидит, болтая в воде обожжённой рукой, и она почти перестает болеть, только чешется. Где обжёгся, Турко тоже не помнит.

Если перестать болтать в воде рукой, можно увидеть свое отражение. С короткими волосами, чтобы не мучиться с гребнем. С недлинной косой, куда он вплетал перья от первых добытых птиц. С длинной гривой, перехваченной ремнем в двух местах, чтобы не мешала учиться владеть мечом. С побледневшей косой, натуго переплетенной с ремнем, чтобы не мешала в драке…

Ожог мешал бы ему драться.

До этого или после он потерял Хуана?

Возвращаясь к фонтану снова и снова, он видел себя в воде… слишком разным.

Я обыскал весь город, думал Турко раз за разом. Хуана здесь нет. Нужно идти куда-то дальше, чтобы его отыскать.

Выйти из города. Который он обыскивал весь, все его закоулки и тайники. У которого нет ворот.

Снова ему чудилось, что мысли повторяются, словно здесь у фонтана они приходили уже много раз…

Когда ему вдруг почудилось, что он с любопытством заглядывает в эту воду в тысячный с лишним раз, Турко перестал думать и прыгнул в фонтан.

Дна здесь не было.

Он очень надеялся, что делает это в первый раз.

Вода темнела, наливаясь холодом и набирая течение медленно. Можно ещё было выплыть.

Перевернувшись, Турко ушел в глубину, позволив холодному течению нести себя.

В городе не было Хуана. И вовсе никого. Он не будет жалеть, даже если снова станет холодно…

Течение меняется, бросая его из стороны в сторону, хлещет его зимним холодом.

«Элуред!» — вспыхивает в памяти. Кто-то, может быть, он сам, кричит в ледяном потоке, отчаянно пытаясь дотянуться. — «Элуред!»

«Я Элурин…» — сказал кто-то в ответ очень-очень далеко.

Падает метель.

Рушатся стены пустого города.

Тьелкормо снова бежит через зимний лес навстречу мокрому снегу, втягивая воздух, как пёс, выискивая запах крови рода Лутиэн. Где-то впереди — два потерявшихся щенка…

Полотно его памяти отворачивает край, и с размаху хлещет им по бегущему — всей тяжестью разгромленного Дориата и грызущего сердце зверя. Тьелкормо падает в мокрый снег с размаху. Встаёт, шатаясь, и снова делает шаг. С его рук капает кровь, прожигая в мокром снегу дыры.

Где-то впереди два потерявшихся щенка. Или уже только один… Через метель и ветер он упрямо ломится вперёд, на эхо далёкого голоса.

Запинается. Влетает головой в мокрый снег, грязь, корни. Снова встаёт, едва рассеиваются искры в глазах. Впереди будет река. Он бежит снова, шатаясь и едва разбирая дорогу. Падает и поднимается бессчётное число раз. Ничего, кроме этого голоса, для него не существует. Даже он сам. И однажды метель расступается.

Здесь нет зимы.

Здесь река несёт челноки и лодочки у себя на ладонях, и лица людей в лодках обращены вперёд — с надеждой, страхом или усталым, терпеливым ожиданием. Почти у всех. Вода в реке отливает льдом и свинцом.

— Я сын двух смертных, а не только сын трёх народов, — говорит Диор, поседевший и усталый. Он стоит в лодке так, как стоял бы на земле, расставив ноги, его одежды и борода опалены. В Дориате этой бороды не было. — Прости меня, Нимлот. Я был молод и жесток. Но я не знал, что у нас будет так мало времени… Наши дети уже выросли…

Свет пляшет на кромке воды, очерчивая совсем юную эльдэ, слезы блестят на ее щеках.

— А вдруг ты снова сможешь кого-то полюбить?

Из лодки Диор протягивает руку, стараясь коснуться ее руки.

— Глупый, — отвечает она. — Meldo, глупый.

И река уносит Диора прочь.

Другую лодку несёт свинцовая вода, из нее поднимается младший детёныш рода Лутиэн. Улыбается невесело. У него прорвана одежда на груди, словно пронзенная огромными когтями.

Тьелкормо, не отрывая от него взгляда, входит в воду, и леденящий холод впивается в его ноги.

В одни мгновения Элурин в лодке кажется ребенком, в другие — взрослым…

— Мама, — шепчет он. — Не бойся. Ты не будешь одна. Я это знаю.

Но юная эльдэ смотрит только вслед мужу, и лодку Элурина увлекает за собой мертвая вода. Тьелкормо, одолевая ее хватку, вступает навстречу ей глубже в реку. По пояс.

— Элурин… — говорит он через силу.

Водоросли цепко оплетают его ноги, каменеющие от мертвенного холода реки.

Элурин оборачивается. Изумление, гнев, боль сменяют друг друга на его лице.

— Ты?! — кричит он, и лодка его качается так, что едва не черпает бортом воду.

Никто из плывущих здесь людей не слышит его.

— Зачем? — Элурин почти свешивается за борт. — Зачем, Турко? Зачем пришел за нами?

Губы уже едва шевелятся, как на ледяном ветру.

— Я сволочь, — с трудом выговаривает Тьелкормо. — Я просто хотел, чтобы вы жили. Со мной… или без меня.

Элурин вздрагивает, распахивая глаза. Вода несёт его мимо… Он протягивает руку, на мгновение дотягиваясь до ледяной ладони Тьелкормо и становясь шестилетним Рэдо.

— Элуред жив, — шепчет он. — У меня дети…

И течение насовсем увлекает прочь старшего щенка рода Лутиэн. Туда, где вдалеке шумит перекат, и туман заслонил течение реки.

А другие лодки все также идут мимо, неся сотни воинов атани в опаленных, изрубленных доспехах…

Закрыв глаза, Тьелкормо рванулся вперёд, за ним, не думая больше ни о чем. Чья-то рука ухватила его за шиворот и выволокла на берег, как сам Тьелкормо тащил бы увязшего в болоте пса.

— Велик соблазн спросить, не сошел ли ты с ума, — заметил этот кто-то.

— Ты уже спросил, — Тьелкормо чувствовал под лопатками скалу, и она казалась нагретой после немыслимого холода реки. — Может быть. Не думал об этом.

Над ним сидел… человек? Седой, но ещё не слишком старый, в длинной серой накидке.

— Перемена судьбы не улучшила бы ничего, даже будь она возможна, — заметил он.

— Хуан здесь? — вырвалось у Феанариона.

— Ты цел даже без него.

— Тебя трудно узнать, — сказал Тьелкормо после молчания.

— Если я выгляжу бОльшим, чем человек, люди нередко пугаются либо ведут себя подобострастно. Мне сложно понять, почему.

— Потому что выглядящий большим, чем человек или эльда, наверняка служит Морготу. Вряд ли я первый это говорю тебе.

— Не первый, и вероятно, такова действительность. Я рад, что ты очнулся сам, Тьелкормо.

— Не совсем сам, — он не чувствовал себя призраком сейчас, и был рад. Скала под его спиной твердела настоящим камнем, остатки холода в теле помогали радоваться теплу.

— Они меняют мир. Они меняют нас. Даже здесь.

— Хуан здесь? — повторил вопрос Тьелкормо. — Или уже нет?

— Я не могу обещать, что он будет рад тебе, — Намо очень по-человечески пожал плечами.

— Я искал его… Непрерывно.

— Сперва пришлось найти самого себя.

— Меня это не радует, — вытолкнул Тьелкормо сквозь зубы.

Насколько именно он не радовал себя, даже сказать было трудно, подобрать не бранные слова вышло бы сложнее, чем найти одну нужную белку в целом Оссирианде.

— Меня радует, — сказал Намо просто.

Тьелкормо представил, как выглядела его беготня по кругу со стороны, и от ругани все же не удержался.

— Почему ты решил, что я должен смеяться над тобой? — спросил Намо с неподдельным удивлением.

— У тебя нет причин нас любить, — фыркнул Тьелкормо.

— У меня нет причин вас не любить, — Намо покачал головой.

Тьелкормо нетерпеливо поднялся. Мир был плотным, настоящим, но замкнутым. Светящееся вечерним светом небо без солнца; лес и скалы, замыкающие пространство…

— Я могу назвать не меньше трех.

— Это беды, а не причины.

— Если судья Намо не примется судить меня прямо сейчас, — сказал Тьелкормо, — и не прикует за руку к ближней скале, я отправляюсь искать Хуана. Будет он мне рад или нет, пусть скажет сам.

— Невежа ты, Тьелкормо. Сравнение с Мэлко я вряд ли заслужил.

— У меня не выходит быть благодарным за вытаскивание из реки. Оставил бы лучше там торчать статуей.

— Я не желаю тебе такого. И ни один из тех, кто любит и ждёт тебя, не пожелают.

Много ли таких, чуть не сказал Тьелкормо.

Да какая разница, чуть не сказал он.

Да тебе-то что, чуть не сказал он.

Промолчал.

Отвернулся и пустился прочь почти бегом.

Осязаемый мир расплывался с каждым шагом, словно Намо утверждал его вокруг себя, и теперь Тьелкормо покинул этот круг. Три шага, пять, десять… И вот он скользит в переплетении сумрачных залов и светотеней.

Как искать здесь дорогу? Здесь, где нет ни следа, ни запаха? Есть только память, смутные очертания себя и…

Память.

Все, кто есть, всё, что есть. Он не думает об отце, он не думает о Курво, это еще слишком больно. Он думает о том, кто шел рядом почти всю его жизнь, и даже после своей смерти. Кого взял на руки мохнатым колобком. Того, кто ушел и не обернулся, пока не пришел срок сразиться за его душу…

Он не блуждал больше, он шел по этой памяти, как по прямому лучу. Очень далеко. Через дальние закоулки, где скрывались какие-то авари и нандор, похожие на больных зверят. Туда, куда забилась тусклая одинокая душа, свернувшись клубком.

— Хуан, — сказал он шепотом, и от этого звука мир вокруг немного уплотнился, сделавшись похожим на уголок леса и на пещеру в корнях каменного дерева. Вроде той, где прятались близнецы, только побольше.

— Если не хочешь меня больше знать, скажи мне это. Если это не так — вернись ко мне.

Он сел у корней дерева, прижался спиной к жесткой коре, опустил руку.

— Я сволочь, Хуан, но я прошу тебя. Вернись. Даже память о тебе меня спасала, дубину. Я… Так долго тебя искал. Раньше, чем братьев и сестру.

Очень-очень долго было тихо. А потом темный нос и длинная светлая морда медленно появилась из-под корней.

Так выглядят смертельно исхудавшие собаки, у которых уже нет сил вставать. Те, что умирают от истощения и тоски. Просто здесь силы подняться ещё были.

Ты справился с тем волком, сказал беззвучно Хуан. Ты целый. Это хорошо. Я не нужен. Я уже ушел. Все ушли. Насовсем.

Дурень, сказал Тьелкормо, очень стараясь не заплакать, и сгреб Хуана в охапку. Как ты мне нужен, глупый дурак…

Светящийся черный нос обнюхал его недоверчиво.

Я сам ушел, два раза, напомнил пес. Знаешь, почему.

А я сам пришел, сказал Тьелкормо. Один раз пока. Надо второй? Приду второй.

Уткнулся лицом в свалявшуюся шерсть.

Не надо.

Язык неуверенно прошёлся по его уху.

Не надо второй раз, попросил Хуан. И так хорошо. Ты не делай, чтобы я ушел в третий раз. Я не найдусь.

Свернулся вокруг и тяжело вздохнул.