Звезда на излом

4

Исчезли.

Мальчишки дернулись на руках, Рино соскользнул на землю и выпрямился, глядя назад.

— Эй, вы, драуговы дети, совсем с ума сошли? — закричал он. — Вы чего в нас стреляете? Тетери слепые!

— Волки драные! — поддержал его звонким голосом Рэдо из-за плеча феанариони. — Это же мы!

Келегорм посреди мертвой тишины засмеялся, закашлялся, засмеялся снова. Было очень больно — и очень смешно. Рэдо осекся, тоже спрыгнул вниз, не отпуская его руки.

— Турко… ты что? — спросил щенок тихо.

Он повернулся медленно-медленно, не столько, чтобы не причинить себе боль, — куда уж не причинить, ржать надо меньше, но удержаться не вышло, — сколько боясь потерять равновесие. Поляну позади него наполовину затопили серые одежды. Лесовики возникали из-за каждого дерева и куста, и становилось их все больше — казалось, они все тут, на этих полянах, и те, на снегу, сложились не чтобы задержать врага, а чтобы отвлечь и не позволить понять, сколько же беглецов тут собралось. Сплошь женщины, подростки, дети и раненые. Множество взглядов скрестилось на нем, как те стрелы.

Как сотня нацеленных стрел.

— Сестра там, впереди, — шепотом сказал Рэдо. — Пойдем. Турко… пожалуйста…

Зачем? Он сделал, что собирался. Он уже дошел. Дотащил их. Идти больше некуда. Незачем.

Бессмысленно, но Келегорм сделал шаг следом за мальчишкой. Еще один. Холод и боль сквозили внутрь в две дыры, затапливая его ледяной речной водой, мешая дышать. Сумерки безжалостно заволокли поляну, оставив лишь светящиеся силуэты на месте серых.

Еще два шага.

Два маленьких ярких огня возле него, от них тянет теплом, немного, но этого хватает, чтобы холод еще не захватил его целиком. Вдохнуть. Сделать новый шаг… Как же он устал.

Третий огонь вспыхнул впереди, сильнее и ярче двух ближних. И больше того, он переплетался с другим светом, не менее ярким, но более холодным и невероятно манящим — как лента сплетается с косой. Келегорм направил все силы на то, чтобы сделать еще шаг, еще вдох, и снова шагнуть… Каждое движение запаздывает, ноги непомерно тяжелы, мокрый плащ давит свинцом и пригибает к земле.

Я не встану на колени, вспыхивает в нем холодная ярость. Ни перед кем. Даже перед ней.

— Турко… Пожалуйста, скажи что-нибудь!

Вдох.

«Дурень, что ты творишь?!» — бессильный крик Искусника издалека. — «Я что, зря старался, тупой ты болван?»

Вдох.

«Братец, увидеться мы всегда успеем…»

Еще два шага. Вся воля — в том, чтобы заставить двигаться неподъемное усталое тело, чтобы втянуть воздух горящими легкими.

Просто еще один шаг к тому, что светится впереди. К яркому пламени Лутиэн, сияющему сквозь прозрачную форму еще не девушки и уже не ребенка. Он не может различить ее лица, но это не нужно.

«Я дождался», — сказал Зверь удивительно внятно. Бросился, вгоняя клыки в своего эльда на всю длину. Вместе с ними приходит чужая сила, заполняя оцепеневшее тело, которым хозяин едва управляет.

— Турко! — кричит ему кто-то на два голоса. — Держись! Не поддавайся!

«Моя добыча!»

Две силы борются в одном теле, и рука каким-то чудом еще отталкивает мальчишку вместо того, чтобы схватить за горло.

«Мы не сдаемся волкам, Турко. Нигде», — тихо говорит ему Финдарато издалека, из вонючего подземелья собственного оскверненного замка.

Нигде, кивает Келегорм.

«Нигде», — соглашается Хуан, все еще маленький возле огромного черного Зверя, разросшегося внутри одной глупой души. Но белый пес упирается и держит, держит, держит.

— Нигде… — выдыхает сквозь рычание Келегорм, видя третье пламя прямо перед собой. Нет, он не может себе позволить говорить вслух. Как и упасть на колени. Ни перед Зверем. Ни перед кем.

«Госпожа моя Лутиэн…» — выдыхает он беззвучно. — «Убейте меня. Скорее».

И навстречу вспыхивает в ее руках второй свет, заливая все вокруг, высвечивая Келегорма до самого дна явно и безжалостно. Он тянется к свету, касаясь невидимой твердой грани.

Невероятная боль пронзает его от кончиков пальцев до сердцевины костей, заполняет расплавленной сталью, как земляную грубую форму, прошибает насквозь, как огненный вал, унося все на своем пути...

Нет, не все.

Зверь распадается и исчезает под этим валом огня. Рассыпается на ворох белых искр пес Хуан. Голоса погружаются туда, где они и были — в глубины его существа, в память и в сердце. Видения выжигают огнем — и складывают заново, собирая Келегорма, Тьелкормо, Турко в единое целое, словно сращивая разбитый витраж.

А потом исчезают и боль, и холод, и тяжесть.

Он распрямляется, порываясь сказать какие-то нелепые слова — но говорить вслух больше не может. Свет Сильмариля пронизывает его насквозь, не отбрасывая ни теней, ни сомнений. Он видит все вокруг, не оборачиваясь — испуг и ошеломление толпящихся синдар, яростную и растерянную сестрицу Артанис с оружием, возвышающуюся над толпой женщин, десятки стрел, нацеленных куда-то вниз, свое сброшенное тело на мокром снегу, с раскинутыми руками и удивительно спокойным, усталым лицом.

Вцепившихся друг в друга близнецов.

И слезы, катящиеся по щекам юной девочки, не встретившей еще своего пятнадцатого лета жизни, с Сильмарилем в ладонях.

«Госпожа моя дитя Лутиэн…» — подумал он только.

Ему нечего больше ей сказать. Только показать — открыть, отдать воспоминание о еще живом Элухиле у стены Менегрота.

Темная, как в Эсгалдуине, вода поднялась вокруг Келегорма, обступая и затягивая в глубину.

«Госпожа моя дитя Лутиэн…»

Издалека донесся чей-то тонкий плач.

И темные воды сомкнулись над ним.

*

— Целителя ему приведите, — мрачно бросил Руссандол.

Диор Элухиль был упрямо и возмутительно жив, хоть и еле дышал. А отряд Келегорма не менее упрямо утверждал, что их кано не добил этого упрямца целых два раза. Даже нарочно вернулся к нему — и все равно не добил. Прямо после того, как держал в руках умирающего брата, а потом орал и рубил все подряд. Наорал на Элухиля и убежал. И где его теперь бешеные драуги носят?

А Карантир еще тогда решил, что Элухиль — не его дело, и тоже его не тронул. Сейчас, когда из Карантира вытащили четыре стрелы, одна из которых угодила, в то место на котором сидят, а еще одна задела легкое, и Карантир лежал на носилках на боку, дышал очень осторожно и очень осторожно же ругался — это уж точно стало не его дело.

Куруфин и Нимлот, по всем свидетельствам, убили друг друга, и даже мстить стало некому, если бы вдруг захотелось. Но Руссандолу не хотелось ничего. Хотя нет — пожалуй, немного хотелось лечь и сдохнуть от стыда и злости сразу, потому что все эти смерти были напрасны. Но лечь и сдохнуть было нельзя, следовало разгрести хоть что-то из этой мерзости и удержаться от других, вдвойне ненужных и бессмысленных.

Потому что Сильмариля не было нигде в трижды распроклятом норном дворце, перерытом сверху донизу два раза. Кровь серых пролилась напрасно. Куруфин Искусник погиб напрасно.

— Уже приводил, — сказал совсем молодой воин с вызовом.

— Без приказа? — слегка удивился Старший. Он знал, какой злобой пылал Келегорм, готовясь к этой драке, и как заразил ею всех приближенных, особенно вот таких юнцов, выросших в крепостях, привычных воевать и убивать. Так разве что смертные заражались некоторыми болезнями — вот один слег с жаром, а через два-три дня в жару мечется вся семья.

— Без приказа! — сказал тот упрямо.

— Почему? — спросил Руссандол с тусклым интересом.

— Я так старался все делать правильно, хотел угодить ему…

— Это не одно и тоже, — удивился Старший еще больше.

— Оказалось, я полный болван и сволочь.

— Тьелкормо сказал?

— Не совсем, но по смыслу так. Я выгнал тех мальчишек из дворца подальше, чтобы кано руки о детей не пачкал…

— Так, — сказал Руссандол, чуя неладное.

— И остался на воротах с Амбарусса, потому что серые как раз насели. Отбились. Тут прибегает кано, весь дыбом, спрашивает, где эти мелкие. Я ему сказал, где и почему. Он накричал, мне чуть голову не оторвал и убежал в метель их искать, не знаю, какого рауга они ему сдались…

— Так!

— Кано Амбарусса все слышал и меня потом при всех отчитал так, что я вовсе чуть на месте не сгорел от стыда. И возразить нечего. Потому что дети, и потому что за него решать взялся, и потому что угодить пытался, а вышел со всех сторон полная свинья, — сказал юнец, полыхая ушами.

— И Турко что-то совсем дурак, и вы все в него! — процедил Руссандол сквозь зубы.

— А потом я вернулся к своим, и услышал, как кано Тьелкормо два раза не добил этого… человечьего сына. Я понял, что вовсе ничего не понимаю. Взял и позвал целителя, чтобы он этого перевязал и подлечил. Если уж кано его в живых оставил после того, как мечтал-мечтал его прибить… В общем, пусть кано мне сам голову оторвет, если что.

Руссандол сгреб наглеца за ворот, приподнял, посмотрел ему в честные и глупые глаза. Плюнул в сторону и уронил обратно. А потом застыл, глядя в стену и сквозь нее, потому что издалека снова хлестнуло холодом по сердцу, и значило это только одно…

— Он тебе больше ничего не оторвет, — устало сказал Старший.

Будь оно все проклято, подумал он. Это, наверное, кара ему самому — понимать всех сразу, и этого юного полудурка, и Тьелкормо, кинувшегося сперва очертя голову убивать, а потом также очертя голову спасать. И в чем-то тех, кто его убил, потому что после всего этого не убить верного Феанариони в черной одежде серым было слишком трудно.

Юный дурак так и остался сидеть на полу, по его щекам побежали слезы.

— Это я… я во всем виноват… — пробормотал он.

— Встань! — приказал Руссандол тихим бешеным голосом. — А теперь ты! Именно ты! Берешь с собой старших поумнее! Опросишь разведчиков! И пойдешь искать тело кано Тьелкормо и принесешь ко мне! Исполнять!

Юнца как ветром сдуло прочь из тронного зала.

Руссандол ударил правой, стальной рукой в стену, раз, другой, третий — чудное каменное кружево крошилось и летело во все стороны. Работе Искусника все было нипочем.

Клятва давила, как ошейник шипами внутрь. Он невольно потянулся, чтобы оттянуть этот ошейник и глотнуть немного воздуха, но только черкнул кожаной перчаткой по горлу.

И на мгновение позавидовал Турко.

*

Они нашли своего кано на той же поляне у Эсгалдуина, где его видели в последний раз.

Синдар уложили его не на снег — на ложе из щитов других воинов Первого дома, и укутали в свои серые плащи. В насмешку? Или стараясь согреть еще живого? Кто теперь разберет, что хотели беглецы из разоренного дворца и зачем это сделали?

Усталое спокойствие на бледном бескровном лице кано Тьелкормо показалось Карнетьяро не просто странным — страшным. Он ждал чего угодно — следов битвы, горы изрубленных тел, готов был найти своего безумного кано приколотым сотней стрел к здешним деревьям или поднятым на копья, но только не этого.

Больше десятка других тел в черных кафтанах и красных плащах остались лежать в беспорядке, но нетронутыми, лишь мечи у иных забрали. Беглецы торопились. Своих мертвых товарищей они успели лишь уложить рядом друг с другом, также укрыв одеждами, их оружие тоже исчезло.

И все вокруг запорошил снег, ни единого следа, уходящего с поляны, не осталось.

Но на лице кано Тьелкормо лежали лишь отдельные снежинки.

Карнетьяро через силу подошел ближе. Уже привычно вытер слезы. Пустота внутри была слишком большой, неправильно большой…

Его кано не было здесь. Лишь пустое тело.

Как ему дальше жить, исполнив последний долг перед кано, Карнетьяро не понимал. Кано был… всегда. Многие последние годы он был слишком хмурым и злым, но он был, а теперь нет. Не за кем идти.

Он даже не оторвет своему глупому верному голову. Лучше бы тогда оторвал, право слово. Сейчас он был бы с ним в чертогах Мандоса, и может, кано простил бы дурака.

Нехотя, чувствуя руки чужими, он осторожно отвернул плащи, укрывавшие тело, невольно еще ожидая найти множество ран. И увидел, что на кано Тьелкормо не было почему-то кольчуги.

Слева черный кафтан был пропорот, его полы, штанину и даже сапог пропитала темная кровь, которая, казалось, сочилась оттуда долгое время. Смертельной эта рана не казалась, но других сейчас видно не было.

— Их плащи, — сказал Карнетьяро непослушным голосом, кивнув в сторону мертвых нолдо. — Для носилок. А их мы уложим здесь.

Рядом предостерегающе вскрикнул Синко, указав в сторону. Юный воин словно нехотя повернул голову и даже не сразу поверил, что вот эта съежившаяся фигурка под большим дубом — живой синда. Бледный как мертвец, но живой.

Зато когда поверил — в несколько прыжков оказался возле него.

— Ты! — выкрикнул Карнетьяро, встряхнув этого ненормального — а затем от неожиданности разжал руки. Перед ним был почти ребенок. Полусотни лет этому сопляку точно не было, да и тридцать лет едва ли исполнилось! Он даже самому Карнетьяро был от силы по плечо.

— Ты зачем тут сидишь? — спросил нолдо уже тише.

— Чтобы… вы меня… убили, — еле выговорил тот.

— Ты спятил? — сопляк посмотрел непонимающе. — Обезумел? — поправился Карнетьяро.

— Н-нет… — мальчишка от страха начал заикаться. — Я… я застрелил его.

— Что? — заорал Карнетьяро, снова хватая его за одежду и тряся.

Из глаз серого текли слезы, он открывал рот, не в силах сказать ни слова. С трудом Карнетьяро разжал руки, прислонил мальчишку к стволу дуба, чтобы тот не упал и, кое-как овладев собственным голосом, потребовал:

— Говори. Говори!

— Здесь шел бой… — с трудом выговорил дориатец. — Мы… прятались. И тут… появился он. Прошел мимо нас. Бой прекратился… стали расходиться… Но я испугался… И выстрелил. Один раз… охотничьей стрелой. Я не видел… что он ранен был… — От страха синда вдруг заговорил яснее и быстро, хотя теперь его трясло всего. — Я думал, что защищаю маленьких. Сестер. И остался. Чтобы вам было кому мстить. Чтобы вы не искали моих младших по лесу, не убили их за своего вожака. Вот он я. Сам остался. Уби… вайте.

Карнетьяро сделал два неверных шага назад, пошатываясь.

— Дубина!!! — заорал он, и новые слезы брызнули из глаз. — Идиот!!! Пень ты дубовый! Совсем ума нет! Дубина неотесанная! Я его этим верну, что ли?! Вылечу, что ли? У тебя что, Сильмариль в сумке? Полудурок!

Синда икнул. И очень осторожно помотал головой.

— Убирайся!!! Вон отсюда! — вопил Карнетьяро, размазывая слезы по лицу и швыряя в распроклятого мальчишку каким-то мусором. — Вон пошел, пока я тебе правда башку не отвернул!!! Прочь! Щенок драугов!

Сопляка как сдуло ветром, а Карнетьяро еще что-то орал ему вслед и плакал неудержимо.

— Зря, — сказал Тальо. — Надо было расспросить лучше. Давай догоню.

— Молчи!

Юноша кое-как вытер лицо.

— Заткнись, — повторил он. — Тогда… тогда мы его точно убьем.

— А стоило.

— Кано Майтимо прекратил бой.

— Наш кано лежит тут!

— И кровью сопляка ты его не вернешь!

— Да что с тобой такое? — зло спросил Тальо. — Примирителем заделаться решил? Не поздно ли?

— Когда я видел кано в последний раз, — выдохнул Карнетьяро, — он мне чуть голову не оторвал за тех серых мальчишек. Кано не воюет с детьми. Значит, и я не буду!

— А ты уверен, что кано с тобой согласился бы?

— Когда буду в Чертогах, — Карнетьяро яростно хлюпнул носом, — обязательно его спрошу!

Тальо усмехнулся.

— Я сопляка запомнил. При следующей встрече он вряд ли будет мальчишкой. Подожду.

— Ума у вас обоих прибавится к следующей встрече! — грозно сказал Синко, подходя. — А ну, быстро носилки делать. Если за этими дубами найдется умелый лучник, объясняться с кано в Чертогах мы будем прямо все сразу!

Обматывая плащами два копья, Карнетьяро мрачно думал — не то, чтобы он этого боится.

И если серые положат его тут, рядом с кано — не будет больше так нестерпимо стыдно.