Затерянные в солнце

==== Глава 57. Битва за Роур. Акт третий ====

Ледяной ветер усилился, волоча с собой полные пригоршни колючих морозных снежинок. Метель с каждой минутой становилась все сильнее, и теперь Торн приходилось щурить глаза для того, чтобы разглядеть хоть что-нибудь. Долина внизу под ней вообще скрылась из глаз за белесым дрожащим маревом снега, и прямо ей под ноги на открытое всем ветрам плато возле Источника Рождения с каждой минутой наметало все больше и больше снега, и он закрывал ровной белой шапкой изрытые ее лапами, сапогами дермаков и Псарей борозды.

Торн чуяла в воздухе острый запах битвы. Тысячи ее собратьев скользили сейчас внизу бесплотными тенями, безжалостно набрасываясь на захватчиков, сбивая их с ног ударами тяжеленных лап и раздирая на части. И Торн чувствовала внутри какое-то странное ощущение… общности. Вот это уж точно было впервые в ее жизни. Она всегда была окружена сотнями и тысячами анай, однако никогда, ни разу в жизни не чувствовала себя частью всего этого. А теперь все было иначе.

Вой, полный ярости и лютой злобы, вой тысяч глоток сальвагов то и дело разрывал на части воздух, и в их голосах Торн слышала песню войны и силы. Все они сейчас были одним единым организмом, который двигался вперед, подчиняясь железной воле вожака Сейтара, и Торн донельзя хотелось тоже вот так же вскинуть голову и взвыть, бросая вызов зимней стуже, ветрам и врагам, что вторглись в ее дом. Однако, она не могла этого делать, не имела права выдавать свое местонахождение. Это было слишком рискованно и могло навредить Найрин.

Торн осторожно подошла к самому краю плато, за которым начиналась длинная обрывистая лестница, вырубленная в скале. Сквозь метель видно было плохо, но она все-таки различила силуэты нескольких черных теней, которые медленно и упорно карабкались по обледенелым ступеням вверх. Судя по всему, упавших вниз Псарей все-таки заметили. А может, остальные Псари решили усилить охрану стратегически важного пункта в связи с атакой сальвагов.

В любом случае, таран она так вниз и не спихнула, пододвинув его к самому краю плато и оставив лежать так. Если эти твари попробуют вскарабкаться сюда, если они все-таки не сорвутся в пропасть, скользя по сплошному льду, в который превратилась лестница, то она всегда сможет скинуть им на головы это бревно, и задержать их еще на несколько драгоценных секунд. Вот только ей бы очень хотелось знать, сколько еще таких секунд ей нужно.

Торн обернулась назад, туда, где за темной аркой прохода была сейчас Найрин. Оттуда не доносилось ни звука, Торн не чувствовала внутри себя ничего странного или необычного, словно вовсе ничего с Источником и не происходило. Только вот ощущения, которые доходили до нее от Найрин через связь между ними, менялись так быстро, что там, должно быть, разыгралось настоящее сражение. Нимфа была сосредоточена, как клинок, она уперлась, и Торн это почти физически ощущала, хоть их и разделяла толща камня. Порой в этом стремлении просверкивало удивление, такое глубокое, что в нем можно было утонуть, порой — благоговение и смирение, будто Найрин находилась в присутствии Богини, но основным мотивом оставалось жесткое и прямое стремление. Найрин работала, и Торн, по правде говоря, не слишком-то хотела знать, что она там делает. Ее задачей было отстоять плато, все остальное могло подождать.

Она уже начала отворачиваться, как вдруг какая-то тень мазнула по самому краешку зрения. Торн инстинктивно бросилась вбок, и лапы заскользили по льду на самом краю плато, а в то место, где она только что стояла, вонзился черный кнут, с шипением прожигая снег, словно он был раскаленным.

Она вновь прыгнула, чтобы занять позицию как можно дальше от края плато. Если она ухнет вниз, то карабкаться вверх уже будет очень сложно, а в теле анай она привлечет лишь ненужное внимание. Когти со скрипом вонзились в лед, и Торн резко развернулась, так, чтобы расщелина с Найрин осталась за ее спиной, и враг не мог бы подобраться к ней.

Напротив нее стоял Псарь, и ветер колыхал край его черного изодранного плаща. Голова его была закрыта капюшоном, но Торн чувствовала на себе полный ненависти, горячий безглазый взгляд. Псарь вновь поднял кнут, и она зарычала, вздыбив шерсть на затылке. Он стоял слишком неудобно: если она прыгнет на него, они, скорее всего, оба покатятся вниз с плато.

Уперевшись лапами в лед, Торн принялась пятиться назад, продолжая угрожающе рычать и скалить зубы. Псарь проворчал что-то сквозь стиснутые зубы и уверенно пошел к ней, поднимая кнут. Видимо, он думал, что перед ним обычный сальваг из тех, что сейчас атаковали долину.

Торн припала брюхом к земле, прижимая уши и скаля зубы. Псарь выругался вновь, вскинул руку с кнутом, и горячая ослепляющая вспышка обрушилась на ее спину. Торн зарычала в ответ, содрогнувшись от боли всем телом, когда концы кнута обжигающими змеями прошлись по спине. Он был еще слишком далеко, она не могла ударить. К тому же, нужно было заставить его верить в то, что перед ним — обычный сальваг. Если Псарь поймет, что тут что-то посерьезнее, то подаст сигнал своим собратьям, и тогда уже Торн придется совсем туго.

Черный кнут в руке Псаря взвился вновь, а узкие губы презрительно искривились.

— Шрамазд бхарадат, — гадливо проворчал он, и рука его хлестнула вперед.

Только Торн уже ударила. Сильные лапы распрямились, кидая ее вперед. Всего один рывок, и голова Псаря лопнула, словно тухлая дыня, прямо в ее пасти. Торн дернула шеей, и обезглавленное тело отлетело прочь, конвульсивно содрогаясь. Даже упав в сугроб, Псарь не перестал биться, продолжая неуклюже разбрасывать руками и ногами снег вокруг себя. Ну и живучие они, с омерзением подумала Торн, выплевывая изо рта горечь гноя, что тек в жилах Псаря вместо крови.

Вкус во рту был премерзкий, потому, чтобы избавиться от него, она наклонилась над ближайшим сугробом и хорошенько пожевала ледяного снега, промывая пасть. Потом еще раз глянула на обезображенный труп врага и вернулась на свое место у края плато.

За время ее отсутствия дермаки успели преодолеть еще несколько десятков метров ступеней, и теперь уже были вполне различимы даже сквозь густую метель. Их было всего-то семеро, и ползли они вверх крайне неохотно, подбадривая друг друга пронзительными криками.

Торн осторожно прилегла за бревном, спрятав уши, чтобы ее не было видно снизу. Спину жгло в тех местах, где ее коснулись концы хлыста Псаря, но прикосновение ледяного ветра делало свое дело, как и ее сальважья кровь, и с каждой минутой боль становилась все менее острой. Метель бушевала над ее головой, постепенно заметая ее целиком, и мех посеребрел, став почти того же цвета, что и у горных сальвагов.

Их оказалось так много, гораздо больше, чем она даже могла бы мечтать. Впрочем, в последние годы это уже не так волновало Торн. В ее далеком детстве, когда ей казалось, что она одна такая на всем белом свете, когда она готова была что угодно отдать, лишь бы знать, что есть и другие сальваги, — тогда да, такая информация стала бы для нее спасением и помогла бы гораздо легче принять себя и пережить все то, что она пережила. А может, и нет. Торн вдруг усмехнулась, вывалив из пасти язык и подставляя его под прикосновения ледяных снежинок, чуть покалывающих кожу. Если бы не было всей этой борьбы, этого долгого ухабистого пути, всей этой боли, она бы никогда не смогла понять, что любит Найрин, не смогла бы довериться ей, не смогла бы по-настоящему понять и простить свою ману… Все сложилось бы совсем иначе, и Торн не была уверена, что ей бы хотелось такого развития событий. В конце концов, на все Воля Твоя, Огненная, и лишь Ты знаешь, что лучше для меня. А потому я слушаю Твою волю и подчиняюсь ей.

Грязное, покрытое разводами пепла и сажи лицо с слишком звериной пастью и маленькими зелеными глазками, возникло прямо над древесным стволом, за которым лежала Торн. Дермак щурился от бившего в лицо снега и силился оглядеться по сторонам, но ураганные порывы ветра мешали ему это сделать. Несколько секунд он еще, рыча что-то нечленораздельное, оглядывался и моргал, а затем взгляд его упал на Торн.

Она не ждала и ударила сразу, выпрыгнув с места и толкая его головой в лицо. Толстый слой шерсти на лбу принял на себя удар и смягчил его, чего нельзя было сказать о дермаке. Глаза его закатились, и тварь медленно обвалилась назад, прямо на своих товарищей. Торн поднялась на ноги и перегнулась через бревно. Бесчувственное тело дермака летело в бездну, а его соратники лишь прижались к скале, гортанно что-то крича и крутя головами. Как только они увидели Торн, визг их стал нестерпимым.

Уперевшись лапами в лед, она нагнула голову и налегла на бревно. Ноги разъезжались, толкать его было тяжело. К тому же, на морозе мелкий ледок намерз на его нижней части, и бревно село крепче, чем раньше. Однако, она справилась. Несколько сильных рывков, и бревно сдвинулось с места, медленно покатилось вперед и рухнуло вниз. Торн выпрямилась, тяжело дыша и глядя туда же. Дермаки не успели даже ничего сделать, лишь утробно взвыли, а в следующий миг бревно уже снесло их с обледенелого склона, и все они исчезли в белом мареве метели внизу.

Она довольно фыркнула в усы и отошла прочь от края плато. Дермаки упали, значит, еще какое-то время никто сюда не полезет.

Тьма сгустилась по краю плато, и из нее вышли два Псаря. Торн замерла, глядя на них, одним длинным прыжком отпрыгнула в сторону пролома в стене. Псари несколько секунд оглядывали ее, переглянулись и, не сговариваясь, медленно двинулись ей навстречу, заходя с двух сторон.

Торн прижалась спиной к самой скале, грозно рыча на нападавших. Видимо, дермаков послали не просто так, и кто-то следил за их передвижениями. Только вот для нее это ничего не меняло. На этот раз Псарей было двое. Справиться с двумя было уже сложнее, но иного выхода-то у нее не было.

Прижавшись брюхом к скале, Торн сжалась в пружину, внимательно следя за ними глазами, чтобы предугадать удар. Один из Псарей занес кнут, и она сразу же дернулась в другую сторону, к тому, что прятал под полами плаща кинжал. Только тот исчез, моментально растворился в воздухе, и Торн пролетела прямо сквозь чернильное пятно его следа, едва не вылетев за края плато. В последний момент вцепившись когтями в лед, она смогла удержаться на кромке, и сразу же прыгнула в другую сторону, краем глаза успев заметить Псаря, который выпал прямо из воздуха и ударил кинжалом в то место, где она только что была.

Дело худо. Торн рванулась в сторону, когда Псарь выскочил прямо за ее спиной, а потом прыгнула еще раз, когда он возник прямо перед ней, метя кинжалом ей в глаза. Они поняли, что я не простой сальваг, и дерутся в полную силу. Это означало только одно: ей нужно просто драться лучше них. Как и всегда. Есть только один человек, которого я так и не смогла победить. И я хочу, чтобы моя царица осталась единственной, с кем я так и не смогла справиться.

Торн резко изменила направление своего движения, с места выпрыгнула высоко вверх, почти вертикально. Волчье тело было не таким гибким, как тело анай, однако оно помнило. Псарь, что появился из ниоткуда прямо в том месте, где она только что была, застыл на миг, оглядываясь, и Торн рухнула ему на голову всем своим весом, давя его под собой. Раздался громкий хруст, и позвоночник Псаря переломился под ней. Однако лапы запутались, и отпрыгнуть еще раз достаточно быстро она не смогла.

Ледяная сталь раскаленной иглой прошила бок под правой передней лапой. Торн взвыла от неожиданности и дернулась в сторону, перекатываясь через себя по земле. Ворох алых капель брызнул на снег, а прямо перед ней сразу же возник Псарь, и кнут стегнул по морде, ослепив ее болью. Торн клацнула в ответ челюстями, все-таки умудрившись ухватить его за ногу в тот миг, когда Псарь прыгал в размытое пятно в воздухе, чтобы мгновенно переместиться в другую точку.

Челюсти с хрустом сомкнулись, послышался звук разрываемой ткани и сухой треск кости, а за ним приглушенный вскрик. Торн резко развернулась, оглядываясь по сторонам: Псаря больше нигде не было. Лишь метель завывала, бросая во все стороны полные пригоршни снега.

Она обождала несколько секунд, прижавшись к снежному насту и оглядываясь по сторонам, однако враг так и не появился. А это означало, что дело плохо, и времени у нее совсем немного. Скорее всего, Псарь ушел за подмогой, и в следующий раз их будет уже не двое, а гораздо больше. Игры кончились.

Теплая струйка крови стекала по передней лапе Торн на белоснежный наст, и с этим тоже нужно было что-то делать. Роксана, пусть у меня будет еще несколько секунд, молю Тебя!

Торн высоко выпрыгнула и ударилась об землю, а потом сразу же закричала, когда ледяной снег со всех сторон обхватил тело. В шкуре зверя холод был каким-то чужим, отдаленным, толстый мех и жировая прослойка прекрасно защищали ее от крючковатых когтей мороза. Теперь же голую кожу моментально обожгло, холод вырвал из ее глотки крик, однако и рана зажила. Подорвавшись с земли, Торн вскочила на ноги и вновь выпрыгнула.

Она вновь поднялась зверем, отряхивая шкуру от снежинок и чувствуя долгожданное тепло. И сразу же попятилась, занимая свое место у прохода в сторону Источника Рождения. Сил теперь было чуть меньше: переход всегда отнимал много энергии, но она заставила лапы не дрожать, а плечи — развернуться. Она будет стоять здесь столько, сколько нужно, и еще дольше, пока Найрин не доделает все, что она должна сделать с Источником. Она никого не пропустит туда, к своей девочке, чего бы ей это не стоило.

Взгляд метнулся вправо. Там, возле самой расщелины в скале, лежал ее меч в ножнах. Если будет нужно, она примет форму анай и станет сражаться в этом теле. В конце концов, форма сальвага была очень хороша и сильна, но недостаточно гибка для того, чтобы драться с Псарями. Зато у нее был выбор, у нее всегда был выбор.

Во славу имени Твоего, Огненная! Я не посрамлю Тебя! Широко расставив лапы, Торн прижалась брюхом к снегу и принялась ждать. И они пришли.

Пять черных теней медленно закрутились над белоснежным плато, и когда из них начали выступать фигуры Псарей, Торн оскалила зубы и зарычала. Сколько бы вас ни было! Десять, двадцать, да хоть все! Я не пропущу вас к ней!

Метель разгулялась ни на шутку, добавившись к туману и обеспечив настолько плохую видимость, насколько это вообще было возможно. Теперь Леде приходилось буквально прижиматься к обгорелым остовам деревьев и почти что ползти брюхом по толстому слою пепла, передвигаясь очень медленно, чтобы проклятущие твари не увидели ее и не набросились гурьбой.

Сражение за долину длилось уже достаточно долго для того, чтобы дермаки окончательно прекратили паниковать и метаться по долине, а Псари сумели организовать оборону. Теперь темные ходили небольшими отрядами по паре десятков тварей, издавая при этом совсем немного шума, и заметить их издали Леде удавалось лишь в самый последний момент. Естественно, что в одиночку справиться с отрядом в два десятка и более дермаков она не могла, а потому в последний час от нее ничего не зависело. И это раздражало ее больше всего.

Сейчас от нее здесь не было ровно никакого толку, скорее наоборот. Фактически, теперь она подвергала свою жизнь очень большой опасности, не совсем понимая, за что. Если бы можно было прибиться к сальвагам и охотиться вместе с ними… Только вот волки предпочитали охотиться поодиночке, потому что двигались они при этом гораздо незаметнее и тише. В связи с этим и у Леды не было возможности примкнуть к кому-нибудь, чтобы и ее действия тоже были хоть сколько-нибудь результативными. И теперь она лишь угрюмо пробиралась между обгорелых остовов деревьев, стараясь сохранить собственную жизнь.

Рана в плече затянулась и больше не кровоточила, как и остальные царапины и синяки, полученные ею от дермаков. Поначалу Леда еще изумлялась этому, а потом поняла, что все дело в волчьей крови, которая теперь текла в ее жилах. Ая упоминала, что эта кровь сделает ее сильнее и выносливее, но Леда не думала, что эти изменения будут столь кардинальными. Впрочем, тем лучше для нее.

Она внимательно огляделась из-за дерева, за которым только что укрылась от переливающихся серых валов тумана, дыма и метели. Не заметив вокруг никакого движения, Леда осторожно сделала шаг вперед, и сразу же вздрогнула, когда высокий, разрывающий уши звук насквозь пронзил ее голову. Звук этот все не стихал и не стихал, похожий на визг тысяч искривленных в ужасе глоток, парализующий и лишающий возможности двигаться. Он поднимался, становясь выше, и внутри этой гулкой вибрации звучал настойчивый призыв, которого Леда не понимала. В тот миг, когда ее барабанные перепонки должны были лопнуть от напряжения, звук, наконец, прервался, и она разогнулась, с трудом отнимая ладони от ушей. И сразу же спряталась за дерево.

Мимо нее сквозь темноту побежали дермаки. Сначала один за другим прошли два отряда общей численностью около пятидесяти голов, потом, буквально через две минуты, еще отряд, за ним еще и еще. Леде оставалось лишь вжиматься всем телом в горелый ствол и придерживать дыхание, стараясь не выдать себя ни единым движением, потому что дермаки бежали буквально в нескольких десятках метров от нее, и раз она могла их видеть, значит и они могли углядеть ее силуэт. Впрочем, им до нее никакого дела не было. Все они спешили в одну сторону, повинуясь пронзительной ноте рога, все они бежали сквозь туманные валы, глядя только вперед, только вот Леда из-за низкой видимости никак не могла определить направление их движения.

В груди что-то болезненно заскреблось. Она ведь на самом деле прекрасно знала, куда они все бегут, и ей не нужно было подтверждение. Однако, что-то внутри все еще не желало верить, а потому Леда, скрепя сердце, позвала Сейтара.

Мысленный контакт установился сразу же: дрожащее марево, серебристое и холодное, словно окружающие их горы, спокойный интерес и навостренные уши.

«Что ты хотела, маленькая сестра?»

«Только что Псарь протрубил перестроение. Куда уходят дермаки?» Леде было еще очень сложно формулировать свои вопросы в такой форме, но на этот раз она справилась достаточно быстро и сносно, чтобы Сейтар понял ее однозначно. В ответ пришла картинка, которая ей совершенно не понравилась.

На немыслимой высоте, на плато возле самого водопада, прижавшись к скале, отчаянно сражалась Торн. Она была уже в теле анай, обнаженная и окровавленная, однако сальважья сила сквозила в каждом движении ее рук, в каждой проступившей под кожей мышце, в каждом рыке, срывавшемся с изменившегося рта, из которого поблескивали длинные клыки. Меч сверкал в ее руках серебристой вспышкой так быстро, что Леда не могла уследить за его движениями. Со всех сторон Торн обступали Псари; их там было, кажется, трое. Холодный пот побежал по позвоночнику Леды, когда Торн с рычанием перехватила на руку обжигающий прикосновениями хлыст, не обращая внимания на плавящуюся под его жгутами кожу, притянула к себе Псаря и, сверкнув оскаленными клыками, перегрызла ему глотку.

Видение кончилось, и Леда помотала головой, приходя в себя. На Торн здорово насели, и с этим нужно было что-то делать.

«Сейтар, вы сможете отправить туда сальвагов? Чтобы они хоть как-то ей помогли?»

«Сверху подойти мы не сможем, слишком круто. Снизу же Псари собрали свои войска, туда бегут дермаки. Мы будем жать их там».

Следом за этим от Сейтара пришло ощущение сосредоточенности и стремления, словно извинение, что он больше не может поддерживать диалог. А потом он исчез из разума Леды, и та услышала его отдаленный хриплый вой, отзывающийся на прозвучавший до этого рог Псаря. Теперь она уже могла отделить голос Сейтара ото всех остальных и прочитать в его зове призыв. И знала, что сейчас он зовет всех сальвагов к лестнице и водопаду, чтобы сражаться с дермаками и Псарями там. Однако самой Леде было в другую сторону.

Перед глазами промелькнули воспоминания о том, как погибла Амала, о том, как они сражались плечом к плечу с Магарой против Псарей, о том, насколько тяжело биться с ними. Леда решительно отогнала все это прочь. Это не имело значения. Значение имело лишь одно: Торн там наверху стояла насмерть, и ей нужна была помощь, а здесь, внизу, Леде делать было абсолютно нечего. Сжав зубы, она открыла крылья и ударила ими по воздуху, взметая тучи пепла и дыма.

Найрин плела, и нити энергии под ее пальцами казались ей живыми. Она чувствовала их, жила ими изнутри самой себя. Она плела живое полотно мира, и это больше не казалось ей чем-то удивительным, странным, необычным. Она просто была этим полотном.

Пески времени несли золотые песчинки, и Найрин, раскинув руки, плыла в их потоке, и те просачивались сквозь ее пальцы, ее волосы, сквозь каждую пору ее тела. Крохотные маленькие солнышки, бесчисленные вселенные, что казались песчинками, песчинки, что включали в себя целые вселенные, текли сквозь нее, без конца, а может, она текла сквозь них.

Ее пальцы наугад вытягивали нить, и та, касаясь кожи, посылала внутрь Найрин ответ. Голубые нити воды становились морями, чьи невероятные глубины давали дом молчаливым рыбам и крохотным пузырькам воды, что поднимались вверх от самой черной глубины, к поверхности, поднимались к солнцу, к пронизанной лучезарными золотыми лучами голубавото-зеленой толще, что сама казалась расплавленным светом, дрожащим маревом, а потом поднимались под уверенными и веселыми пальцами ветра, взметались все выше и выше, превращаясь в гигантские валы, которые на бесконечном просторе стремились к самому горизонту, где море сливалось с небом, и Найрин была белой пеной на их гребнях. Под раскаленными пальцами солнца капельки воды выпаривались и в толще теплого, мокрого, прозрачного воздуха поднимались по воле все тех же ветров к самому небу. Там было холодно, и капельки сжимались, становясь крохотными резервуарами, каждый из которых хранил в себе целый мир. Эти резервуары сбивались в стайки, соединялись друг с другом, образуя темные тучи, и ветер гнал и гнал громады облаков туда, где длинные песчаные отмели вгрызались в бесконечную ширь океана, и волны облизывали песок, шипя и волоча за собой мелкую пыль ракушек, камешков, крохотные частички остовов молчаливых рыб. Облака стремились дальше, над золотистой россыпью песков, над зелеными купами деревьев, выше и выше, царапаясь об острые верхушки гор, проползая над квадратами засаженных полей, над зелеными морями трав и горячим дыханием пустынь, все дальше и дальше, и следом за ними менялось время.

А потом наступало что-то: немыслимый миг напряжения, когда ветра становились растревоженными и нетерпеливыми, и их кусачие тумаки начинали сгущать тучи, бросать их из стороны в сторону, тревожить. И с каждой секундой им становилось все невыносимее, все тяжелее. Они не могли больше подниматься к небесам, не могли ползти к горам, они сталкивались и сражались друг с другом, они рычали и смешивались, и в их грохоте рождались ослепительные вспышки и шум, сотрясающий их глухое нутро. Когда напряжение становилось нестерпимым, когда все, что удерживало их вместе, рушилось, капли падали. Найрин чувствовала это ощущение полета, немыслимого медленного полета из небесной вышины вниз, и глухой удар о сухую землю.

Она чуяла, как крохотные брызги, мельчайшие осколки каждой капельки просачивается сквозь неуступчивую, темную, твердую землю, как они пропитывают ее, смешиваются с ней, обнимают ее. Как со всех сторон они окружают крохотное семечко, уснувшее в ее толще, укрывшееся в чаше ее заботливых бережных ладоней до весны. И как это семечко вдруг решает, тугое, тупое семечко, в котором разума не больше, чем в камне или ветре, как это семечко вдруг совершенно твердо решает, что пришло его время. И оно начинает впитывать эту воду, и эту землю, оно стремится вверх, что-то происходит в нем, все быстрее и быстрее бегут по его жилам соки, все сильнее один единственный приказ, который нельзя нарушить, которому нельзя противостоять. И семечко проклевывается, а крохотный золотой листок, преодолевая немыслимое сопротивление, тянется к солнцу. Он задыхается в толще земли, он не может терпеть ее тяжелую упругую грудь, ему недостаточно больше того, что она может ему дать. Ему нужно солнце, огненное солнце мира, живительное тепло, которое подарит ему жизнь, настоящую истинную жизнь, а не тупое прозябание в инертной и твердой почве, в которой все происходит так медленно и никогда не меняется.

И вместе с первым крохотным зеленым ростком, прорывающим, наконец, твердую грудь земли, Найрин раскидывала свои руки к солнцу, и это было немыслимо.

Все было одно, и теперь она чувствовала это. Все, все до самой последней мельчайшей песчинки, до самого крохотного существа, все галактики и вселенные, все червяки и листья, все это было — Одно, громадное, пульсирующее, живущее в одном могучем ритме, что нес и нес пески времени сквозь что-то, что даже не было пространством. И в этом во всем маленькая Найрин казалась себе едва ли не самой крохотной песчинкой из всех, и одновременно — она была всем. Не было больше границ для ее тела, для ее души, для ее воли, как не было ни того, ни другого, ни третьего. Был лишь Ритм, и она была этим Ритмом.

Нити энергии танцевали под пальцами, и рисунок ткался сам. Вот уже золотой ключ в его центре засиял, будто только что рожденное солнце, разбрасывая во все стороны пучки энергии и материи. Найрин улыбалась ему в ответ, она оплетала его все туже и туже, гигантской кисточкой рисовала она на золотой поверхности Источника, и подчиняясь ее движениям, смешивались цвета, сливались, менялись. Все менялось.

Найрин заглянула в самое сердце Источника, и увидела там саму себя, сидящую, склоняясь над его водами, и глядящую в него, в котором отражалась она сама и так бесконечно. Вокруг нее вставали огромные горы, под которыми спало древнее царство из тех, что только будет покинуто, древнее царство, где уже тысячелетия не было ни одного человека, но это больше не было странным для Найрин, ведь для нее больше не существовало прошлого, настоящего и будущего. Она стала временем, а время не знало самого себя, лишь стремясь вперед к очередному повороту, очередному рубежу, стремясь только за тем, чтобы встретить самое себя и слиться с ним. И чтобы все повторилось вновь, по совершенно новому кругу, который будет точно таким же, как и всегда, и — другим.

Она видела, как окровавленная Торн, прижимаясь к скале и скаля зубы всего в нескольких метрах от нее, и при этом — в тысячах тысяч солнц, — ожесточенно сражалась, покупая ей миг за мигом, своей жизнью выплачивая кровавую дань, которую все они должны были громадному Колесу. Она видела, что Псарей вокруг нее становилось все больше, что откуда-то из немыслимой дали к ней спешит Леда, но она знала, что Леда не сможет помочь, что она не сможет изменить, знала, что Леда погибнет. И по мановению ресниц Найрин взметнулись горные метели, сорвались с круч белые ревущие потоки, закружили Леду, смяли и бросили ее прочь, с круч в глубокий снег долины, не дав ей добраться до плато, потому что Найрин знала — это не нужно. Она видела золотое стремление Торн, словно копье света, что вырывалось из ее груди наперекор всему, с каждой секундой становясь все сильнее и сильнее. Она видела, что силы у нее заканчиваются так же, как вытекает и кровь из ее ран, она видела Псарей, что уже готовы разорвать ее на куски, но Найрин знала: Торн справится, и времени ей хватит, потому что сейчас для Найрин не было времени. Или было лишь время и ничего кроме него.

Она видела, как над Роурской долиной кипит небо, и огненные вспышки пробивают насквозь тучи, заставляя те сталкиваться друг с другом, как тучи закручиваются над армией дермаков, что изо всех сил стремятся противостоять стихии. Она видела золотые точечки всех-всех, кто сражался на другой стороне, кто бился за свет и правду, словно россыпи светящегося в темной ночной толще воды планктона, который медленно колыхало течением. Она знала, что все они, что каждый из них, сейчас отчаянно, всем своим существом зовет ее, знала, что все они — лишь часть ее огромного тела, впитывающего в себя весь мир, и она была с ними. И тогда, когда их ряды отбросило назад, когда вражеские ведуны обрушили на них свою мощь. И тогда, когда маленькая серебристая фигурка, изо всех сил призывающая ее, шагнула сквозь бездну по ледяному мосту, шагнула навстречу первому сыну, что предал ее тысячи веков назад и все равно был глубоко любим ею. И она дала силы этой фигурке, чтобы противостоять, чтобы биться, чтобы отбросить его. Вот только руки тех, кто мог взять ее силу, были еще слишком слабы, и сын нанес свой последний удар перед тем, как уйти из этих мест. И тогда небо рухнуло на землю.

Она видела и свою обратную сторону, свою собственную силу, что текла по ее собственным венам. Она была Черным Источником, и Ульхом, что прямо сейчас, окутанный алыми нитями своего безумия, запускал в ее вены зло, была она и злом, тем самым злом, что травило ее изнутри, потому что она была всем. Не было ничего кроме нее, и даже зло, даже то, что выворачивало наизнанку ее волю, что искажало ее и путало, даже этим была она. Потому что на то была воля. Потому что перед тем, как победить зло, они должны были узнать, что это такое, перед тем, как завоевать вечность, они должны были знать, что такое миг. Они должны были понять цену каждого вздоха, каждого лучика солнца, каждой крохотной капельки воды, дрожащей на самом краешке тонкой травинки. Они должны были пережить это, чтобы осознать, что они хотят большего.

Нити складывались, связывались, и узор ткался ей самой. Найрин вглядывалась в его суть, и в какой-то миг поняла, что он — лишь капля в море, в котором нет ни одной лишней капли. Узор ничего не решал, кроме десятков тысяч жизней анай, которые в свою очередь ничего не решали в битве гораздо более страшной, что только ждала мир. Найрин чувствовала громадную тень и времена без солнца, и невероятное сопротивление могучих ветров, что ломали и терзали мир, пытаясь заставить его пасть на колени. Она чувствовала рев боевых труб и вечную Войну, и поступь Роксаны, которая должна была вновь затанцевать свой бесконечный танец на волнах времени, и она знала, что Роксана подчиняется ей. Она знала, что так было нужно. Нужно было заставить их задыхаться, удавить, ужать до тех пор, пока они не станут тем самым крохотным семечком, тем маленьким ростком, пока они не потеряют все и не захотят чего-то другого. Узор не решал ничего, но и решал все. Как ступени бесконечной лестницы в небо, каждая из которых была важна.

Не было ни одной лишней колючки, что втыкалась в чью-то ногу, ни одного лишнего корня, что подворачивался бы под чью-то стопу, ни одного лишнего злого человека, встающего на его пути, ни одной беды, ни одной слабости, ни одного крушения, которое было бы лишним. Бесконечные дороги, вымощенные звездами, вели через бескрайнюю толщу лет от первого неосознанного вдоха, первого проблеска еще тупой и ничего не сознающей воли, от первой попытки узнать, что же такое я, к сияющий вратам, за которыми лежала вселенная. И в этих вратах маленький белоснежных лотос, прорастая сквозь грязь, расцветал немыслимой красотой серебристых лепестков, и каждый, каждый путник на этом бескрайнем пути однажды тоже проходил под этими воротами, и там, за ними, все менялось. Там больше не было границ и расстояний, потому что там все было едино, там больше не было одиночества и боли, потому что там не было разделения, там больше не было препятствий и преткновений, сопротивления и страха, потому что они были больше не нужны. Там мир становился единым, не разделенным на две половины из материи и энергии, но единым, он становился чем-то третьим, и не было больше разрыва между ними двумя.

Найрин плела и чувствовала, как слезы медленно текут по ее щекам, серебристыми алмазами капая в эфирную гладь Источника. Слезы за Торн, лишившуюся руки и глаза, которая из последних сил пыталась противостоять Псарям, все еще не желая уходить сквозь спасительную темноту расщелины, все еще покупая для Найрин такие драгоценные мгновения. Слезы за Лэйк, поднимающуюся грудью, чтобы закрыть собой Саиру и их будущих детей, слезы за Эрис, что полубессознательно падала в глубочайшую бездну мира, и за Тиену, что летела к ней изо всех сил, чтобы успеть. Слезы за тысячи и тысяч ее детей, детей, которыми она сама была, слезы за дермаков, что умирали в этой тьме, в которой им никогда не было позволено ни лучика солнца, слезы за отчаянно ржущих лошадей, что метались под кортами, не понимая, что происходит в этом хаосе. Слезы за Дитра и Хана, сошедшихся в последней схватке возле Черного Источника с Ульхом, которая должна была кончиться трагично для всех них. Слезы за каждую травинку, за каждую букашку, за каждую самую крохотную пылинку бескрайних степей Роура, на груди которого разорвалась эта громадная кровоточащая рана. Слезы за весь Этлан со всеми его странами и жителями, со всеми его народами и материками, за все другие миры, тысячи тысяч миров, привязанных кровавыми нитями к Колесу, которое они так молили ее сломать, но она не могла. Она сама была Колесом и миром, которое это Колесо мололо. Она сама была тем, кто причиняет страдание, страданием и страдающим. И она знала, что так будет до того часа, когда она не родится вновь, родится среди людей в человеческом теле для того, чтобы спасти их. Для того, чтобы навсегда сломать Колесо и подарить им вечность, которую они потеряли.

Найрин вплела последнюю нить, и узор сложился. Силы покинули ее, она безвольно села, вытащив руки из Источника, не способная больше передать через себя ни частички силы, ни самой крохотной крупицы энергии. И осталось лишь наблюдать, как в безмолвной тишине мира из Источника, в котором спиралями закручивались галактики, ударил столб света. Это было ослепительное, невероятное, золотое сияние, ярче тысяч солнц, тише дыхания стебелька травы, что вырвалось наружу и озарило весь мир. Оно хлынуло сквозь толщу горы вниз, в долину, в которой дермаки, ощутив лишь малейшее касание этой силы, падали замертво, а Псари вспыхивали будто свечки и рассыпались в крохотные искры. Оно лилось на головы сальвагов, что замирали, подняв свои синие глаза к небу. В них оставалось уже так мало человеческого, но они чувствовали ее руки, ее ладони, обнимающие мир, и они пели этой силе, победную песню, полную слез облегчения и благодарности. Оно лилось на снежные шапки гор и на крохотные забытые становища у их корней, на всех тех, кто так долго и тяжело вел эту войну, на тех, кого уже давно покинула надежда, и лишь едва заметный огонек веры все еще теплился в них. Оно лилось повсюду, и Найрин знала, что оно — несет жизнь.

В этой ослепительной тишине она обернулась и увидела Торн. Та медленно ползла к ней по полу, ползла вслепую, потому что видеть уже не могла, волоча за собой искалеченное тело и кое-как цепляясь одной рукой, чтобы тянуть его вперед. Ноги не держали Найрин, но она поползла ей навстречу, не думая ни о чем, желая лишь одного: обнять ее. И когда истерзанное окровавленное лицо Торн оказалось в ее ладонях, она прижала его к груди и заплакала.

Не было больше ничего, лишь в великой тишине извергалась золотая божественная Милость, ложась на мир громадным покрывалом, впитываясь в его поры, словно живительная влага в иссохшую степь. И в этой тишине Найрин тихонько плакала, прижимая к себе то, что осталось от ее любимой женщины, от той, что отдала все, что у нее было для того, чтобы это чудо свершилось. Она чувствовала, как вместе с кровью вся сила выходит из нее, и у нее уже не было сил на то, чтобы помочь Торн. Она могла лишь тихо-тихо прошептать:

— Пожалуйста!..

Эти последние движения отняли силы Найрин, и она бесчувственно упала рядом с Торн, коснувшись щекой ледяного пола. Перед глазами все плыло, но она видела, собственными глазами видела, как из ослепительного золотого сияния выходит женщина.

Тело Ее было подобно огню, и огненные волосы развивались вокруг Ее головы, а глаза-пламенники не отрывались от них с Торн, и Она улыбалась. Она улыбалась победно, гордо и нежно, и любовь немыслимой силой извергалась из Ее глаз, когда Она шагала Своими тяжеленными, подкованными созвездиями сапогами, из немыслимой дали, протягивая им руки. Найрин заплакала, навзрыд, словно слезы лила каждая ее клетка, просящая лишь об облегчении от этого невыносимого бремени, просящая не за себя, но за Торн. И Роксана обняла их обеих Своими огромными огненными руками, прошептав им короткое:

— НЕ БОЙТЕСЬ. ВЫ ПОБЕДИЛИ.

А потом пала темнота.

Ноги скользили по длинному гладкому, будто стекло, пандусу, и Дитру приходилось хвататься рукой за шершавые стены, чтобы не упасть, что значительно снижало его скорость передвижения. До дна Источника было всего каких-то пятьсот метров по прямой, однако пандус извивался по его стенам очень плавно, и на самом деле расстояние, что отделяло их от Ульха, было очень большим. И, несмотря на всю свою немощь, Черноглазый двигался очень быстро.

Здесь не было звука, словно исходящая из-под его ног невероятная мощь глотала все, как губка. И Дитр не слышал того, как бьют в пол каблуки его сапог, не слышал даже своего гулкого дыхания и стука сердца в ушах. Но он чувствовал Хана, бегущего прямо за его спиной, бегущего упрямо и быстро, не отстающего ни на шаг. И он видел далеко внизу фигурку Ульха, который, похожий на паука, оскальзываясь, почти падая, опасно кренясь в сторону Источника, бежал вперед изо всех сил.

Дитр знал, что здесь нельзя было использовать энергию Источника, он чувствовал это, чувствовал, что не справится, что не удержит, и что его погубит эта невероятная волна, однако он не мог ничего поделать. Его учили, что Черноглазый всегда должен был выполнять свой долг на благо своего народа, выполнять его неукоснительно и до конца. А его долг сейчас состоял в том, чтобы остановить Ульха и остановить его любой ценой, а потому он на миг сосредоточился и открылся Источнику.

Энергия хлынула в него с немыслимой мощью прорвавшего плотину водопада, и Дитр на миг ослеп, оглох и потерял опору под ногами, едва не ухнув за край пропасти. Лишь рука Хана, вовремя ухватившая его за шиворот, остановила его от падения. Перед глазами все металось, весь мир словно вывернулся наизнанку и теперь состоял из ослепительных потоков всех стихий, пронизывающих стены и потолки пещеры, лицо наклонившегося над ним Хана, даже сам воздух. Кивком благодаря Хана за помощь, Дитр вырвался из его рук и вновь направился вперед по пандусу, оскальзываясь и взмахивая руками, чтобы не упасть, изумленно наблюдая за тем, как энергии танцуют вокруг него, а исток их лежит под его ногами — в невероятной звездной глубине Черного Источника. И там, в самом низу, был Ульх, уже почти что добравшийся до дна.

Сознание, память, то, что было Дитром, расплывалось, размазывалось под напором дикой мощи, хлеставшей прямо через его тело, но он все-таки умудрился на бегу вспомнить рисунок, который подглядел во время боя. Вот только энергия, которую он теперь заплетал в этот рисунок, была гораздо мощнее, чем когда-либо, и казалась ему живой, обладающей собственным разумом и собственной силой. Дитр нарисовал молнию и швырнул ее вниз, в Ульха, только то, что сорвалось с его ладоней, ни у кого назвать молнией язык бы не повернулся. Раскаленный добела поток жидкого света устремился с ревом сквозь дрожащее марево энергий и врезался в стену прямо над головой Ульха.

Тот резко инстинктивно пригнулся на бегу, не переставая при этом рваться вперед. В кружащем калейдоскопе огней перед глазами Дитр все же видел рисунок в руках Черноглазого: черный паук, разбросавший во все стороны толстые лапки. Ульх умудрялся дорисовывать его на бегу, хотя нити в его руках опасно колебались и дрожали.

Преодолевая немыслимое напряжение, Дитр создал еще одно копье света и швырнул его в Ульха, и тот вновь ушел от удара, а результатом атаки стало лишь каменное крошево, которое выбила молния, врезавшись в стену над его головой. Отчаяние взметнулось в Дитре, и он едва не закричал в досаде, хотя этот его крик и не был бы сейчас слышен никому, даже ему самому. Он должен был остановить Ульха любой ценой, должен был. Чтобы спасти свой народ.

Он не понимал, что делает, только руки его задвигались сами, выхватывая из окружающего энергетического поля отдельные потоки. Немыслимый огонь обжигал его пальцы, а потоки моментально вошли в кости, сжигая его тело изнутри, каждую клеточку заставляя дрожать в немыслимой агонии. Это конец, — понял Дитр. Но перед этим я все же успею забрать с собой Ульха.

Он вскинул руки, которые едва слушались его, обожженные изнутри руки, сквозь которые с немыслимой быстротой пламя ярче тысяч солнц стремилось сжечь его сердце. Он сам стал молнией, которую он рисовал, вложив в нее всю мощь, всю силу, всю его волю к тому, чтобы таких, как Ульх, не существовало на этом свете. И, растворяясь в потоке солнечного ветра, в который превратились частицы его существа, бросился на Ульха.

Ноги заплетались, а от горячего дыхания распирало грудь, но не это было самым страшным. Черные жирные нити энергий в его руках стали такими скользкими, что Ульх уже вообще не понимал, как удерживает их. Словно он окунул свои руки по локоть в масло, и теперь пытался ими удержать кусок хрупкого стекла. Каждый миг, каждый вздох, каждый шаг давались ему с величайшим трудом за всю его жизнь, однако он все же бежал, уходя от разрушительных молний, что посылали в него преследователи, а рядом с ним точно так же бежал Дардан, пригибаясь низко к каменному полу, когда над головой рвались стрелы вражеских молний.

— Остановитесь, учитель! — во всю глотку кричал ему Дардан, и Ульх слышал его голос так ясно, словно тот звучал прямо внутри его головы. — Остановитесь! Если вы завершите начатое, вы погубите нас!

— ДАВАЙ, МОЙ СЫН! — кричал в голове другой голос, и от него Ульху было в тысячи раз хуже, чем от ускользающих из рук нитей и мольбы Дардана вместе взятых. — ОСТАЛОСЬ НЕМНОГО! ЗАВЕРШИ РИСУНОК И ПРЫГАЙ В ИСТОЧНИК, ПРЯМО В МОИ РУКИ! Я УДЕРЖУ ТЕБЯ, Я СПАСУ ТЕБЯ, ЛИШЬ ОДИН Я МОГУ ПОМОЧЬ ТЕБЕ!

Ульх уже ничего не понимал, и по его щекам катились слезы, которыми он захлебывался, словно ребенок. И каким-то совершенно неописуемым для него образом, все внутри начало оживать, возвращаться, а голос Хозяина померк, стал тише и от этого гораздо злее. Ульх чувствовал страх, чувствовал так остро и четко, как никогда в жизни. Он чувствовал нежелание делать то, что он делал, и одновременно с этим — необходимость завершить начатое. Он чувствовал, что хотел бы сейчас быть совсем в другом месте, в месте, где всего этого не было, где-нибудь далеко-далеко в белоснежной тишине, лишенной цвета, и быть там с Дарданом. ОН ЧУВСТВОВАЛ — впервые за целые тысячелетия, прошедшие с тех пор, как его Друг ушел, и появилось то чудовище, что сейчас управляло им.

Однако руки его не слушались, руки делали то, что приказывал Хозяин, руки доплетали.

— Остановись, учитель! — отчаянно кричал ему Дардан, кричал через толщи тишины и черноты, что обволокли его душу. — Остановись! Не убивай меня, молю тебя! Не убивай меня!

Резкая боль прошила руки Ульха при этих словах. Он завопил, тряся головой и пытаясь избавиться от беснующегося в голове голоса Хозяина.

— ДОДЕЛАЙ РИСУНОК И ПРЫГАЙ В ИСТОЧНИК, УЛЬХ! НЕМЕДЛЕННО! Я ПРИКАЗЫВАЮ ТЕБЕ!

Ноги били в каменный пол, он спотыкался и едва не падал, неуклюже махая руками, чтобы не покатиться вниз кубарем. Он обливался потом и страшно мерз при этом, тело его дрожало, словно чьи-то руки выкручивали его, как мокрую тряпку, выжимая из него все, до самой последней капли. И все же, каким-то внутренним чутьем Ульх понял, что из этих двоих прав только один, и этот один — Дардан.

Лихорадочно завертелись в голове мысли. Даже если голос Хозяина в его голове хотел смерти Ульха, это все равно означало, что Ульх еще может защитить, спасти от этого Дардана. Дардан ведь не подчинялся приказам Хозяина, он был свободен, а это означало, что у него еще есть шанс уйти отсюда. Вот только как можно было его увести, чтобы он не пострадал?

Руки Ульха уже почти доделали рисунок, и он знал, что как только они его закончат, его ноги швырнут его в сам Источник, прямо вниз, и тогда уже Хозяин сможет занять его тело и в нем вырваться на свободу. И не будет уже никакого Ульха, лишь Хозяин и его воля. И тогда он убьет Дардана, как и самого Ульха, а все его обещания бессмертия и высшей власти — лишь пыль на ветру.

Ульх закричал, когда горькая длань разочарования стиснула его грудь. Он ведь знал это, знал в тот самый миг, когда его Друг покинул его, и вместо него появился Хозяин. Он знал, что Хозяин не даст ему ничего, кроме смерти, что в его руках Ульх будет лишь марионеткой, послушной воле жестоких пальцев, заставляющих его рыть свою собственную могилу. Ульх знал все это, но не хотел верить, надеясь, что делает что-то хорошее, что ведет окружающий мир к лучшему будущему, что завтрашний день, который он этому миру подарит, будет лучше вчерашнего. Однако чужая воля была сильнее его. Сладкие обещания, полные яда, видения будущей власти, умело отражающие собственные амбиции Ульха. Хозяин играл с ним, будто кот с перепуганной насмерть мышью, играл до тех пор, пока Ульх не сдался, пока его тело не подчинилось. Но внутри него оставалось еще что-то, что помогало ему держаться и сопротивляться, и этим чем-то был Дардан.

На бегу Ульх обернулся и посмотрел на него. Лицо Дардана казалось ему таким знакомым, таким близким, таким родным, словно он смотрел в зеркало. Это было лицо Ульха. Его собственное лицо.

— Ты не оставил меня, мой Друг! — тихо прошептал Ульх, и слезы побежали по его щекам, туманя зрение. Его тело плело рисунок, его тело бежало по воле другого, того, кто бился в его голове от ярости и терзал его изнутри, и Ульх знал, что противиться его воле уже не может. Он знал, что ноги его сами будут ловко бежать по камню, что тело его увернется от брошенной молнии, удержит равновесие и не упадет в бездну, знал, и ему было плевать на это. Он смотрел лишь в расширившиеся глаза своего Друга, который покинул его когда-то только для того, чтобы вновь вернуться в лице Дардана и позволить Ульху себя полюбить. — Ты не оставил меня, и я не оставлю тебя! И ничто никогда не разлучит нас!

— Ничто никогда не разлучит нас, мой Друг! — повторил Дардан еще раз, и в этот миг рисунок в его руках сложился. Вот только Ульху было уже все равно.

Ему уже не нужно было сдерживать энергии, рвущиеся между его пальцев, ему не нужно было контролировать невероятные потоки силы, и теперь он мог сосредоточить свое существо на одном единственном «нет!», которое он должен был сказать своему Хозяину. И когда вокруг взвыли черные ветра, превращая пещеру с Источником в самое сердце беспощадной бури, а непререкаемый голос Хозяина в его голове приказал:

— ПРЫГАЙ!

Ульх ответил единственное, во что он вложил все свои силы, всю свою оставшуюся волю и всю свою любовь к своему единственному Другу.

— Нет! — тихо сказал Ульх, немыслимым напряжением воли, останавливая свои ноги на краю пропасти и раскидывая в стороны руки. Он стал мишенью, и он знал это. Закрыв глаза и закидывая голову назад, он тихо прошептал: — Я люблю тебя, Дардан!

А в следующий миг ослепительное копье света преследователей спалило его дотла.

Хан спешил изо всех сил, бежал следом за Дитром, видя маленькую фигурку Ульха впереди. Тот уже почти что добрался до края пандуса, обрывающегося прямо в Источник, почти добежал, и ему оставались буквально какие-то несколько метров, чтобы оказаться там. Да и рисунок в его руках уже почти что сложился, даже на таком расстоянии Хан видел его и чувствовал заключенную в нем разрушительную мощь.

Было тихо, так тихо, словно весь звук забрали из мира. Он не слышал ни стука собственного сердца, ни топота ног, своих и Дитра, он не слышал ничего, и лишь тишь укрывала его огромным теплым одеялом. И в этой тишине он увидел, что делает Дитр.

Время растянулось, став вязким и медленным, словно ящерица на льдине. Дитр творил копье света, и Хан знал, что это копье станет для него последним. Мощь излучения Источника была настолько велика, что выдержать ее не мог никто: это Хан сейчас чувствовал каждой порой своего тела. Не было в мире ни одного живого существа, что смогло бы перенести это обжигающее прикосновение. Вот только Дитр уже дважды использовал эту силу, и сейчас делал это в третий раз.

Невидимые ветра обняли тело Черноглазого, и толстенные жгуты силы проникли прямо в его кости. Хан видел это, видел, с какой немыслимой быстротой, быстрее, чем падает свет, это происходит. И он не мог вмешаться, словно кто-то поставил между ним и Дитром сияющий барьер. Словно чья-то нежная ладонь тихонько обняла его целиком, а в ухе тихо-тихо незнакомый голос шепнул всего одно слово: «нет!».

Дитр запрокинул голову, ветра силы взметнули его черные одежды, растрепали в последний раз волосы, а потом тело его вспыхнуло изнутри, словно взорвалась каждая клеточка, рассыпаясь на еще более мелкие частички, и все они образовали что-то. Это было похоже на солнечный ветер или на пылинки, что кружатся внутри луча, это был жидкий свет, расплавленный огонь, невыносимое инферно пламени, топливом для которого стал сам Дитр. Буквально в несколько мгновений этот вихрь образовал копье света, и оно сорвалось вперед, неотвратимое и страшное, как кара Бога.

Хан еще успел увидеть Ульха, который разбросал руки в стороны, словно ожидая копье света, словно специально давая Дитру возможность поразить его. А в следующий миг что-то произошло.

Законченный рисунок с ладоней Ульха камнем упал на дно Источника, и оттуда поднялось что-то, похожее на черный ветер. Моментально вернулся звук, воющий, низкий гул, скрежет, заставивший его барабанные перепонки почти что разорваться в ушах. Немыслимое давление упало на каждый сантиметр тела Хана, прижимая его к полу, и он рухнул, как подкошенный, широко открытыми глазами наблюдая, как солнечное копье насквозь пронзает этот ослепительно черный ветер, несущий в своем дыхании целые сгустки, большие темные пятна зла.

Моментально стало черно, и лишь ослепительное копье прожгло роговицы Хана, в этой черноте пронзая маленькую алую фигурку замершего на самом краю Источника Ульха. Тот исчез в ослепительном копье, словно его и не было, просто исчез без следа, а само копье на месте его тела собралось в пульсирующую золотую сферу. Сфера все сжималась и сжималась, становясь меньше, но концентрированнее, мрак наступал на нее со всех сторон, грозя раздавить, грозя сжать и уничтожить этот последний осколок солнца, что остался еще в этом мире. И Хану на миг показалось, что внутри этой золотой сферы замерла фигура: миниатюрная женщина с коротким ежиком серебристых волос и хвостом на затылке, с ослепительно сверкающим оком во лбу, сидящая, поджав под себя ноги, где-то на самом краю мира. Хан знал ее. Эту анай звали Найрин.

Он не мог бы сказать, почему он это сделал, или как он это сделал, однако он потянулся к этой золотой сфере. Белый Источник был очень далеко от него, в тысячах километров, за Семью Преградами, что до этого ни один смертный не мог преодолеть. И одновременно с этим, Белый Источник был здесь. Он пульсировал в груди Хана, наполняя его силой, жизнью и верой, он пульсировал в золотой сфере, внутри которой дрожал силуэт среброволосой анай, и с каждым мигом чернота все больше и больше сжимала эту сферу, грозя уничтожить ее, смять, как сминают в кулаке кусок пергамента.

Ждать было нельзя, а потому он открылся ей, Белому Источнику, этой сфере, и даже силе, что грозила уничтожить все это. Хан просто открылся, всей душой и сердцем молясь, чтобы все Боги анай, вельдов и кортов сейчас защитили их и не позволили свершиться злу. Чтобы маленькая анай смогла доделать свое дело, а царь Небо — свое. Чтобы Великая Царица вела своих дочерей в бой, а Лейв гнал на дермаков сотни тысяч кортов. Чтобы Дасу, его любимая, ненаглядная Дасу, все так же могла, рассеяно улыбаясь, проводить гребенкой по своим густым волосам, и чтобы на гребенке той все так же были вырезаны узорные завитушки и маленькие серебристые звездочки. Хан улыбнулся, чувствуя чистую мощь, биение чьей-то огромной, словно все небо воли, которая сейчас пульсировала в его груди, и передал эту мощь маленькой среброволосой анай, заключенной в сияющую сферу.

Тьма перестала наступать на крохотный осколок света в сердцевине своей груди. Размер сферы стабилизировался, она сама начала расти, отбрасывая в сторону тьму. Хан лежал на полу, и тьма кружилась вокруг него, как живая. Он чувствовал омерзительные липкие, леденящие душу взгляды каких-то существ, что кружились в этой тьме, слышал внутри себя чьи-то шепотки и хихиканье, голоса, чьих слов он не мог разобрать, но от этого ему все равно было страшно почти что до крика. Но он упрямо держался за свет в своей груди и переправлял его в золотую сферу, которая неумолимо расширялась, и тьма начала отступать. Медленно, неохотно, шаг за шагом тьма начала уходить прочь, а вместе с ней все слабее становился низкий гул, шум ветра и голосов, что образовывали ее.

Золотое свечение сферы стало невыносимым, и Хан закрыл глаза, открывая рот и умоляя Богов, чтобы они позволили ему вдохнуть это золото внутрь себя и хоть чуть-чуть очистить ту страшную черную жуть, что крутилась вокруг него в вихре, способном охватить и разрушить в своих бешеных потоках весь мир. И когда он открыл глаза, все кончилось.

Никакого черного ветра и золотой сферы больше не было. На стенах пещеры вновь загадочно мерцали разноцветные отсветы, идущие из самой глубины Источника. На пустом пандусе был лишь Хан: ни следа Ульха или Дитра, ничего.

Он осторожно привстал на колени, держась ладонями за камень. Сил было мало, его шатало из стороны в сторону, а голова была такой странной, словно он изрядно перебрал крепкого кумыса, который так любили распивать у костров по вечерам корты. Медленно переставляя руки и ноги, Хан подполз к самому краю пандуса и заглянул вниз.

В немыслимой глубине ночного неба вращались галактики, плыли млечные пути, и из крохотной песчинки рождались миры в неумолимом потоке ветров времени. Голова у Хана закружилась, и на миг ему показалось, что он прямо сейчас упадет туда, вниз, упадет и так и останется там, став одной из этих песчинок. Но он все равно упрямо вглядывался в бесконечную бездонную толщу закручивающихся водоворотов энергий, пока не убедился в точности: черных фигур на дне Источника больше не было, как не было там и перетекающих теней с изогнутыми в муке ртами. Гладь Источника казалась спокойной и тихой, и ничто больше не нарушало ее поверхности.

Очень медленно отодвинувшись от края пропасти, Хан улегся на спину и растянулся во весь рост, глядя на то, как играют на стенах и потолке пещеры отсветы энергии. Он не мог даже сказать, что он чувствовал теперь, он совершенно точно не понимал, что только что произошло, да и не уверен был, что хотел понимать. Он знал лишь одно: Ульх и Дитр погибли, и никакая сила уже не могла вернуть их назад.

Хан не знал, сколько времени он лежал вот так, чувствуя спиной прохладный камень пандуса, ведущего в сердце Черного Источника. В какой-то момент он просто ощутил, что теперь уже может встать, а потому медленно и осторожно поднялся сначала на четвереньки, затем, придерживаясь ладонью за шершавую стену, и на ноги.

Обратный путь был гораздо дольше, чем путь вниз. Хан шел медленно, стараясь ставить ноги как можно осторожнее, потому что сейчас они казались ему совсем чужими и ватными, тяжелыми и непослушными. В голове его не было ни одной мысли, и ни одного звука не было вокруг него: все поглощали тяжелые переливы энергий в самом сердце Черного Источника.

Пошатываясь, он, наконец, вошел в короткий коридор, ведущий наружу, прочь от Источника, медленно прошел сквозь черную расщелину и резко выдохнул, когда ледяные прикосновения ветра моментально выстудили кожу. По глазам ударило светом, он ослеп и зашатался, закрывая рукой лицо. И только через несколько секунд, когда глаза немного попривыкли, смог приоткрыть их, самую чуточку.

Небо над горами очистилось, и яркое солнце светило в нем. Это было так непривычно, так странно, что Хан задохнулся, пошатнулся и уцепился рукой за скальный выступ, чтобы удержаться на ногах. Он так давно не видел солнца, казалось, долгие годы.

Солнце горело на самом верху, в зените, прямо над его головой, рассыпая во все стороны острые зимние лучи. Под его прикосновениями мир преобразился. Черные клыки гор, которые он видел до этого, едва-едва прикрытые снегом, теперь были совершенно иными. Порода, что образовывала их, на солнечном свету казалась голубоватой и дымчатой, а редкие снежные наносы — россыпями алмазов, нестерпимо сверкающих, украшающих горы праздничным убором. В глубоких седловинах внизу лежал туман или что-то вроде того: тонкая белесая дымка, которую взметали вверх ветра, а солнце пронзало насквозь, и от этого она тоже искрилась, переливаясь всеми цветами радуги. И небо, огромная, бескрайняя голубая ширь раскинулась надо всем этим, залитая солнечными лучами ширь, без конца и края.

Хан ощутил, что смеется, а глазам стало очень мокро. Он утер лицо ладонью, а рядом вдруг раздался негромкий голос, заставивший его вздрогнуть всем телом.

— Создатель хранит в Своих ладонях мир, Ведущий.

Хан резко обернулся на голос, слезящимися от невыносимого света глазами глядя на две фигуры в темных капюшонах, что стояли на узеньком плато перед самым входом в каверну Черного Источника. Он уже видел этих двоих и знал, кто они. Рольх’Кан одним движением сбросил с головы капюшон и взглянул на него синими глазами вельда.

— Ты вернулся один. Где Черноглазый Дитр?

— Он погиб, — это сорвалось с губ очень легко, однако Хан не чувствовал за душой никакой боли. Дитр знал, что не вернется, Хан прочел это в его глазах в тот миг, когда Черноглазый предложил ему идти следом за ним в Бездну Мхаир. Дитр принял свою судьбу ровно так, как должен был принять ее небесный змей, которыми так восхищались корты. И Хан уважал его решение и память о нем. — Он убил Черноглазого Ульха и погиб.

— А что с Источником? — в голосе Истель’Кан звучало нетерпение, и Хан не мог ее в этом винить. — Раз небо очистилось, вы добились успеха, я полагаю?

— Я не уверен, — тихо проговорил Хан. Он не думал, но что-то внутри него знало, и он лишь озвучивал это знание. Золотая пульсация той огромной сферы, внутри которой он видел застывшую фигурку среброволосой ведьмы анай, до сих пор не покинула его, а потому говорить было странно. Словно кто-то шептал ему в ухо слова, и Хан узнавал и понимал их лишь тогда, когда произносил. — Черноглазый Ульх завершил свой рисунок, и та тьма, что спала в Источнике, вырвалась наружу. Однако сам Ульх погиб, его пронзил молнией Дитр, и мне кажется, что это было правильно… — В голове слегка помутилось, и Хан вновь пошатнулся, хватаясь рукой за скальный выступ. Слова словно сами полились из него. — Мне кажется, Ульх хотел прыгнуть вниз. Да, думаю, если бы он это сделал, все было бы гораздо хуже. Однако, он почему-то остановился на самом краю пандуса и позволил Дитру убить себя. Я не знаю, что там произошло, но мне кажется, что это предотвратило что-то страшное.

— Это твои мысли или что-то в тебе так подсказывает? — прищурилась Дочь Ночи, делая шаг к Хану и дотрагиваясь прохладной маленькой ладошкой до его лба. Для этого ей пришлось привстать на цыпочки: Хан был почти что на голову выше нее.

Вопрос был задан таким тоном, словно ответа не требовал, да Хан и сам не знал, какой на него ответ. В голове было так тихо и спокойно, как в пронизанных солнечными лучами долинах далеко внизу, как в глубоком голубом небе над головой. И когда теплые потоки энергии Источников от рук Анкана проникли в его голову, осматривая его, ощупывая и выясняя его состояние, Хан не противился. Он привык доверять своим союзникам: так учила его мать.

Память внезапно унесла его вдаль, на много-много лет назад, туда, к теплой печи и запаху стали, запаху масла, кож и дерева в мастерской его матери, к ее теплым рукам, которые заворачивали его в шерстяной плед, к ее странным протяжным песням, под которые так сладко было засыпать. И к ее задумчивому голосу, который тихонько шептал: «В мире очень много зла, мой мальчик. Оно завернуто в обертку из добра, благих намерений и всеобщего блага, оно сокрыто за толстым слоем лжи, состоящей из лучших устремлений людей, которые на самом деле — не более, чем пережитки их собственного эгоизма и самолюбования. Ведь помогая другим, решая за других, как им жить, они лишь тешат свое самолюбие. Однако в этом мире зла есть и добро. Его так сложно разглядеть, так сложно найти, словно один единственный золотой камешек в толстом слое ила на речном дне. Но он есть там, в этом иле, он ждет лишь того, чтобы ты протянул руку и взял его. И когда ты разожмешь ладонь, вся грязь вместе с водой соскользнет прочь, и из-под нее сверкнет то, что ты так долго искал. Поэтому не бойся доверять своим друзьям, не бойся любить своих любимых, не бойся идти вперед по своей дороге и протягивать руку помощи тем, кто шарахается от нее. Ведь они тоже боятся тебя и твоей помощи, боятся, что ты на самом деле не любишь их, что ты врешь им. В мире слишком много зла и вранья, мой мальчик, и это значит, что мир прекрасен, потому что он дает тебе шанс принести немного добра и правды во всю эту темноту. Совсем немного, однако, этого будет достаточно в тот миг, когда все свершится».

Хан рассеяно улыбнулся, вспоминая мать, и открыл глаза. Когда потоки с рук Истель’Кан отдернулись прочь, она негромко заключила:

— Ты говоришь правду, а это значит, что на все воля Создателя. — Брови ее нахмурились, а взгляд стал встревоженным. Запахнувшись потуже в плащ, закрывающий ее плечи, Дочь Ночи повернулась к Рольху. — Это также значит, что нам пора. Весть должна быть передана тому, кто ее услышит, а проблема решена теми, кто сможет ее решить.

Сын Ночи лишь кивнул ей, тоже хмурясь, однако не так сумрачно, как Истель.

— Какая весть, Дети Ночи? — все-таки решился спросить Хан. — И кому вы собираетесь ее передать?

Ведуны с далекого севера задумчиво посмотрели на него с совершенно одинаковым выражением лиц, словно близнецы, словно что-то одно, целое, разделенное на два тела. Потом Рольх ответил, но Хан чувствовал, что Истель сказала бы точно то же самое, тем же самым тоном и тем же голосом, словно и правда они делили одно тело пополам.

— Весть, что Эвилид и Гротан Кравор вырвались из узилища, где они были заперты все эти тысячелетия. Весть, что Сети’Агон, однако, не смог захватить полный контроль над Источником и обрести тело, которое так долго готовил для себя. Весть о том, что Черный Источник должен быть изолирован от всего мира, так, чтобы никто больше не смог добраться до него.

— Есть только один правитель, который прислушается к нашим словам, — продолжила говорить Истель. — Но этого будет достаточно. Илион знает, что нужно делать, и он пошлет сюда лучшего, кого только можно отыскать. И Черный Источник будет запечатан раз и навсегда.

Хан постарался запомнить все, до последнего слова, хоть и не понял до конца сути того, что ему сказали Анкана. Зато он знал человека, который совершенно точно поймет все это и сможет сложить одно с другим. И этим человеком был его отец.

— А теперь иди, Ведущий народа кортов, — Рольх уверенно кивнул ему, глядя в глаза. — Битва здесь завершена, как и у Белого Источника, я надеюсь. Однако битва за Роур еще не кончилась, и там твои силы могут быть сейчас очень кстати.

— Возможно, мы еще увидимся, Ведущий, — добавила Истель. — Не через год, не через два, но тогда, когда Создатель решит, что время пришло. Когда начнется Танец Хаоса.

Вертикальная полоса прохода открылась перед ними, и Анкана ушли, словно их здесь и не было. Хан остался один одинешенек на немыслимой высоте у каверны Черного Источника. Он еще немного постоял, оглядывая голубые горы и искрящийся на ветру снег, а потом открыл себя энергии Белого Источника и принялся создавать рисунок перехода. Битва еще не кончилась, сказали Анкана, а значит, впереди у него еще много дел.

Саира очнулась в мокрой холодной темноте, очнулась рывком от судороги, что свела замерзшие ноги. Мышцы выкрутило, она с криком дернулась с места, хватаясь за больную ногу, и вскрикнула еще раз, уже от боли в плече. Перед глазами было темно, не так, как ночью, но будто пали очень густые сумерки, или все вокруг заволок дым. Только вот сейчас разбираться, что произошло, у нее времени не было. Она лишь, шипя от боли в плече, здоровой рукой ухватилась за правую икру и принялась разминать ее, хрипя и давясь стонами. Как только боль чуть-чуть прошла, Саира занялась раненым плечом.

Поверх куртки виднелся белый кусок ткани, который обильно пропитала кровь. Однако рана болела не так, как должна была бы. Саира нахмурилась, глядя на свою руку. Обычно при сквозных ранениях почти сразу же начиналось воспаление, а боль была просто невыносимой, и сейчас она должна была бы уже биться и кричать в беспамятстве, покрытая крупными градинами раскаленного пота. Однако рана в плече болела как старый, уже подживший глубокий порез, и Саира была уверена в том, что он успел затянуться.

Способных Слышать она, что ли, умудрилась сюда привести, и они меня подлатали, пока я была без сознания? Саира нахмурилась. Все предыдущие разы, когда ее лечили ведьмы, она даже в беспамятстве чувствовала их прикосновения и могла вспомнить об этом после пробуждения. Однако сейчас ее память не сохранила ни единого отпечатка того, что кто-то применял для ее излечения энергию Источников.

Саира вскинула голову, оглядываясь. Вокруг было темно, почти что как ночью, только очень мокро. Вся ее одежда была мокрой насквозь, косички отяжелели и облепили голову. Да и снег под Саирой и вокруг нее тоже начал таять, став рыхлым и тяжелым, полным влаги. В воздухе буквально стояла вода, и ее можно было потрогать: достаточно было лишь руку поднять, что Саира и сделала.

Мягкое прикосновение к коже рук было странно знакомым. Она нахмурилась, пытаясь вспомнить, где же она испытывала что-то подобное. Звуки боя, хриплое карканье рогов, людские крики, хлопки взрывов доносились до нее как через вату, отдаленно и глухо, как-то слишком медленно. Саира задрала голову, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь, и сощурилась. Наверху свет был ярче и каким-то размытым, каким-то золотисто-ярким, но пока еще очень слабым. И это напомнило ей…

— Облака! — выдохнула Саира, широко открытыми от удивления глазами оглядываясь по сторонам. — Это облака! Но как?!..

Ее собственный голос прозвучал приглушенно и тихо, и никого не было рядом, кто мог бы ответить ей. Саира еще раз огляделась и позвала:

— Лэйк?

Ответа не было. Вокруг медленно перекатывались темные влажные валы туч, что рухнули ей прямо на голову, но видно не было ни души, а все звуки доносились откуда-то справа. Саира попыталась определить по тому слабому свету, что сейчас имелся в ее распоряжении, в какой стороне север, однако не смогла. А как именно она упала, она не помнила.

Подумав, она решила, что второй раз, уже громче, звать Лэйк не стоило. Рядом никого не было, а звук боя был приглушенным, но в облаках звук всегда гулял странно и не так, как обычно. Потому вполне возможно, что она сейчас сидела прямо под линией соприкосновения фронтов, и в любой миг кто-то мог запросто упасть оттуда ей на голову. Или неудачно брошенная молния могла попасть в то место, где она сидела. Или просто кто-то мог услышать ее голос и спуститься на звук, и вероятность того, что этот кто-то будет анай, была достаточно низкой. А Саира терпеть не могла рисковать. Она недовольно поморщилась, в очередной раз на все лады кляня Лэйк. Теперь она и не имела права рисковать, потому что от нее зависели жизни и ее дочерей. Оставалось только надеяться, что валяясь в снегу, она ничего себе не отморозила, и на них это никак не повлияет.

Быстро прикинув в уме, что делать, Саира осторожно вытянула правую руку и подвигала ей, пытаясь понять, сможет ли вернуться в строй. Несмотря на колкую боль в глубине плеча, рука повиновалась вполне сносно. Любопытство все-таки победило, и Саира быстро размотала намотанную впопыхах на плечо повязку. Под ней оказался лишь небольшой бугорок на коже, покрытый толстым слоем коросты, и Саира вытаращилась, глядя, как этот бугорок слегка выпячивается наружу, выпихивая из раны коросту. Плечо заживало буквально на глазах, и ей только оставалось удивляться, как…

— Проклятущая Лэйк! — заворчала Саира, внезапно понимая, откуда дует ветер. Каэрос влила ей в жилы свою волчью кровь прямо перед битвой на развалинах Кренена, и теперь это оказалось как нельзя кстати. — Ну ладно уж, есть от тебя хоть какой-то прок, — недовольно проворчала она, отбрасывая прочь ненужную повязку и кое-как поднимаясь на ноги.

Мороз моментально продрал ее сквозь мокрую одежду, и она поежилась, обхватывая себя руками и оглядываясь по сторонам. Звук боя шел откуда-то справа, не приблизившись к ней, но и не отдалившись. Сквозь густые тучи видно было, что там что-то просверкивает, и она кисло заключила, что ведунов стахов извели еще не всех. А это означало, что там могла понадобиться ее помощь.

Тетива лука в налуче за плечами безнадежно отсырела. Саира нахмурилась, раздумывая, имеет ли смысл надевать новую. При такой влажности вощенного шнура должно было хватить минут на десять, за которые она вполне могла и не найти линии фронта, а потому Саира махнула на это рукой и взялась за меч в ножнах. Он хоть и был коротким, пехотным, но толку от него сейчас было больше. Оставалось только решить, дожидаться ей Лэйк, попытаться поискать ее или сразу же лететь на помощь сражающимся.

Оглядевшись еще раз, она лишь глубоко выдохнула весь собравшийся воздух, стуча зубами. Лэйк могла быть где угодно: в таком тумане кричи — не кричи, а все равно не дозовешься. А это означало, что нужно было прорываться к своим. И надеяться, что ее глупая волчица все еще жива и просто носится где-то, перегрызая чужие глотки и подставляя свой огненный зад под стрелы.

— Только держись, — пробормотала Саира, осторожно вынимая меч из ножен и начиная ковылять в ту сторону, откуда слышался шум боя. — Только держись! Только не рискуй, пока я тебя не вижу. Иначе я не смогу ни оценить твоих подвигов, ни спасти твою шкуру.

Ноги, которые выкручивала до этого судорога, безжалостно стонали при каждом шаге, ныло и заживающее плечо, но взлетать сейчас было настоящей глупостью. Черные крылья стахов при такой видимости разглядеть было гораздо сложнее, чем светящиеся крылья анай, что выдавали их врагу еще за десятки метров. Да и шум боя слышался откуда-то сбоку, больше сбоку, чем сверху, а это могло означать, что сестры построились на земле и отбиваются от бьющих их сверху стахов.

Поток ее предположений был прерван рухнувшим прямо перед ней в снег телом. Саира отскочила от неожиданности, когда громадный черный стах тяжело врезался в землю, и его позвоночник с хрустом переломился от удара. Вздрогнули в последний раз кожистые крылья, как у летучей мыши, мазнув по снегу, неровно затихли.

Саира вскинула голову, глядя на то, как неохотно и медленно просачивается сквозь густые облака слабый солнечный свет. Никаких силуэтов анай видно не было, лишь молнии продолжали сверкать впереди и справа.

Можно было, конечно, рискнуть и оглядеться сверху, вот только слишком густой слой облаков означал, что вряд ли и оттуда она увидит своих. А вот стахи-ведуны там запросто могли дежурить, чтобы расстреливать молниями тех, кто попытается, как она, вырваться из полотна туч. С другой стороны, звук битвы дробился в мокрой холодной темноте, и на самом деле Саира не была уверена, что он идет справа. Теперь ей уже казалось, что свалка происходит и слева, и спереди…

— Все! Подбери сопли и взлетай! — приказала себе Саира и раскрыла крылья.

В конце концов, она летала превосходно и быстро, и уворачиваться умела прекрасно, в отличие от молний, которые летели только по прямой.

Крылья с силой захлопали по мокрому воздуху, и Саира улыбнулась. Сейчас эти тучи были ей на руку: вода крыльев скользила по воде туч как по маслу, и никакого трения воздуха, какое возникало обычно, не было, а потому и двигалась она быстрее. Мощно выталкивая себя вперед, Саира сжалась в стрелу, стремясь вверх и заставляя себя не смотреть по сторонам. Чем быстрее она будет двигаться, тем быстрее покинет опасную зону с низкой видимостью.

Свет вверху становился все ярче и ярче. Сначала мутно-белым, потом все больше золотым. Она едва не задохнулась, проскальзывая сквозь тонкое белое, состоящее из крохотных острых льдинок, облако, и вырвалась вверх, выше облаков. Ослепительное солнце ударило прямо по глазам, лишая ее зрения.

Саира сразу же дернулась в бок и полетела по большой косой дуге, постоянно меняя направление, чтобы дать возможность глазам привыкнуть к свету и не попасть под вражескую молнию. Но вокруг все было спокойно, и пока что никто не пытался сбить ее на землю. Как только глаза смогли хоть немного видеть, Саира заморгала, крутя головой по сторонам.

Над головой расстилалось бескрайнее голубое небо, такое высокое и холодное, что дна у него просто не было. Золотое солнце висело в нем низко, разбрасывая во все стороны длинные лучи-копья, которые нещадно резали ей глаза. В воздухе помимо нее, метрах в трехстах к северу болталось несколько стахов, которые точно так же, как и она, только что вынырнули из облака и пытались привыкнуть к освещению, вот только у всех у них в руках были копья, а это означало, что они не ведуны. Так что это давало Саире несколько секунд на то, чтобы оглядеться.

Она взглянула вниз, под собственные ноги, и едва не охнула. Всю землю укрывали облака, толстый слой серо-черных туч, которые до этого клубились в небе над армией, и Саире даже знать не хотелось, что случилось, и каким образом они обрушились вниз. К югу от нее эти тучи ощутимо кипели, оттуда вырывались пучки молний и огненные всполохи, кое-где мелькали серебряные точки крыльев. Там, судя по всему, шло сражение. Саира повернулась на север, глядя на то, как черные валы туч медленно и неспешно проваливаются в гигантскую расщелину в земле. Это было бы даже красиво, если бы там не умирали ее сестры.

Стахи вдали заметили ее, прожестикулировали что-то друг другу и бросились в ее сторону. Саира прекрасно понимала, что сил на то, чтобы справиться с ними тремя у нее уж точно не было, а потому дернулась вниз, чтобы нырнуть в облака, но тут ее взгляд привлекло какое-то движение в небе на юге. На самом горизонте мелькнула маленькая золотая искорка, поймав и отразив солнечный луч.

Саира прищурилась, глядя туда, и быстро полетела навстречу искорке, чтобы держаться на приличном расстоянии от погнавшихся за ней стахов. Она вглядывалась до тех пор, пока по щекам от яркого света не полились слезы. И поняла, что смеется, захохотала во всю глотку, едва не хватаясь за живот. Содрогаясь от хохота, Саира рассеяно подумала: Нервное. Старею.

А солнце уже вовсю сверкало на наконечниках копий вельдов, которые, низко пригнувшись к спинам макто, гнали их на север, чтобы присоединиться к битве. Мелкий задиристый царевич все-таки сдержал свое слово и сделал, как обещал, и от этого Саире хотелось плакать и смеяться одновременно.

Небо падало на землю, небо стремительно рушилось вниз в грохоте молний, в какофонии рева боевых труб, криков анай и стахов, взрывов и звоне стали. А Тиена падала вниз еще быстрее, быстрее ветра, быстрее выпущенных из луков стрел и срывающихся с небес молний.

Она должна была быть быстрее времени, чтобы успеть спасти Эрис.

Время вокруг нее словно застыло, став вязким и тягучим, и ей казалось, что она двигается слишком медленно, чересчур медленно, что она никак не успеет. Она видела, как могучий порыв ветра ударил Эрис в грудь, и как она медленно летит назад, в сторону хрустального моста. Она знала, что зацепиться за этот мост Эрис не сможет, еще до того, как руки ее крылышка лишь бесполезно царапнули гладкое полотно льда. И в последней секунде света она успела увидеть, как голова Эрис откинулась, а тело ее подбросило от удара, и она начала падать в черную бездну разлома, который создали эльфы, дно которого было так далеко, что увидеть его не могли даже Способные Слышать.

И теперь каждая секунда стоила целую жизнь.

Тиена собрала все свои силы, до самой последней капли. Она больше не думала ни о чем: ни о битве, ни о своих дочерях, ни о стахах, лишь о своей девочке, которую от смерти отделяли всего несколько секунд стремительного падения в черноту без света. А еще — собственные крылья Тиены, которые сейчас били по воздуху так, как не били никогда.

Ни одной мысли не было в ее голове, лишь стремление. Тиена стала одним единым стремлением, падающим вниз быстрее черных туч, срывающейся с лука стрелой, и воздух расступался перед ней. Она обернула свое тело самыми тонкими жгутами воздуха, чтобы снизить трение от полета, она приказала ветрам бить ей в спину, и кипящие облака, падающие следом за ней, лишь помогли этому. Она неслась быстрее северного ветра и молилась, чтобы этого хватило.

Чернота расщелины обняла ее со всех сторон. Откуда-то сзади послышался глухой гул, когда облака коснулись земли, но Тиене не было до этого дела. Она смотрела, смотрела сквозь темноту, надеясь увидеть хотя бы проблеск крыльев, хотя бы что-нибудь, что подсказало бы ей, где Эрис.

Глаза слезились, и встречный ветер свистел в ушах, украв у нее все звуки. А в груди горело золото, отсчитывая песчинку за песчинкой драгоценное время, и комок дара Реагрес становился все жарче, жарче, словно нагревался от немыслимой скорости падения. Тиена слушала его, отчаянно прислушивалась к нему, надеясь, что хотя бы он в этой тьме укажет ей, где ее девочка.

Небесная Мани, я молю Тебя! Молю Тебя!.. Всю себя она вложила в этот призыв, облаченный даже не в слова, а в одно единственное чувство: невероятное стремление успеть подхватить Эрис и не дать ей разбиться о камни.

А потом что-то случилось. В полной черноте, в которой не было ничего, и лишь бьющий в лицо ветер подсказывал Тиене, что она камнем падает в бездонную пропасть, на один короткий удар сердца мелькнула маленькая золотая точка. Она была всего какими-то десятью метрами ниже Тиены, и сердце той едва не вырвалось из груди от радости. Оставалось еще совсем немного, еще совсем чуть-чуть.

Помоги, Великая Мани!

В черной тишине без света самый сокровенный голос ее сердца, самый ее чистый зов, самая заветная молитва была услышана. Тиена не могла поверить в то, что происходило, когда свет начал медленно разгораться вокруг. Мягкое золотое сияние разливалось теплыми волнами. Оно нисходило отовсюду и ниоткуда одновременно, оно лилось из ока на лбу падающей ниже Тиены Эрис и обнимало ее тело, оно было всем. И Тиена вдруг почувствовала в нем что-то знакомое.

Сладкий запах весеннего ветра, что тихо-тихо, забавляясь, будто ребенок, шуршит мелким кружевом первых березовых листьев. Золотые отсветы закатного солнца на их белой коре, такой нежной и тонкой, что она больше похожа на девичью кожу, тронутую первым загаром. Запах дыма и просыпающихся полей, тугое жужжание шмеля, и тихий смех Эрис. Розовые лепестки, что медленно, в полной тишине падают на горячую поверхность источника, и пар поднимается им навстречу, словно стремясь поднять их на руки и протянуть к самым звездам, чтобы и те полюбовались на такое чудо. А вдали за черным абрисом горы воровато выглядывающая желтым глазом луна, которая тоже хочет подивиться на чужое счастье. И ее свет, как и свет маленького огонька, укрепленного над самым источником, отражается в бездонных глазах Эрис.

Это было так красиво, так тихо и нежно, это было так сильно и звонко, как их самый первый поцелуй, как их первый взгляд друг другу в глаза, как первый раз, когда сердце Тиены, забитое тысячами гвоздей и закрытое навсегда и ото всех, внезапно распахнулось ей навстречу, и они стали едины, будто весенний ветер и теплые лучи солнца, которые он несет к далеким горам на западе. Это было так же сильно и так же правильно, и Тиена улыбнулась, протягивая руку вниз в этой золотой тишине, в этом тихом сиянии золотого света, заливавшего все вокруг. А потом ее пальцы коснулись вытянутой руки Эрис.

Что было дальше, она не совсем уже понимала. Золотые облака света окружили их со всех сторон, и Тиена смогла в этом сиянии подхватить бездыханную Эрис под руки и начать замедлять падение в бездну. Глаза ее девочки были закрыты, а лицо было таким нежным, словно она спала, лишь тихонько подрагивали ее густые черные ресницы, такие длинные, что на них запросто можно было повеситься. Тиена рассмеялась, покрывая их легкими поцелуями, когда крылья ее, наконец, поймали нужный поток и смогли оттолкнуться, бросая ее вверх, в обратный путь под свет солнца. Откуда-то она знала: там, наверху, сейчас светло, и никаких облаков уже нет. Там яркое зимнее солнце, заливающее своим прикосновением весь Роур, и битва там уже почти закончена, потому что врагов, с которыми они могли бы сражаться, уже нет. Ведь золото, что обнимало сейчас их обеих, что сочилось изо лба Эрис, да и изо лба Тиены тоже, что было повсюду, это золото было ничем иным, как ладонями Великой Мани, которая услышала их мольбы и осторожно укрыла их Своими теплыми руками от беды. И ничего плохого с ними уже не могло случиться.

Эрис медленно открыла свои темные глаза и взглянула на Тиену. Губы ее растянулись в слабой, легкой улыбке, будто она пробудилась от долгого сна.

— Здравствуй, — тихо прошептала она, касаясь щеки Тиены самыми кончиками пальцев.

— Здравствуй, родная, — также тихо ответила Тиена, прижимая ее к себе так крепко, как только могла.

Вдвоем они подняли головы и увидели кусочек синего неба, чистого и такого глубокого, что в нем можно было утонуть. И золотой шар, что медленно полз по нему с востока на запад, огненный щит Роксаны, которая несла дозор, охраняя от зла и невзгод Своих дочерей.

— Ежа! — во всю глотку орала Лэйк, прижимаясь спиной к широкой спине первой нагинаты Неф. — Стройте Ежа! — И единственный слабый голос боевого рога повторял ее приказ.

Она была голой, покрытой раскаленными языками пламени и кровоточащими ранами, которые на ней оставили копья и ятаганы стахов, но ей было уже плевать на это.

После того, как облака рухнули на землю, начался настоящий хаос. Стахи умело воспользовались своим преимуществом и нырнули во тьму, выставив в передний ряд ведунов, и те принялись в упор расстреливать анай, которых было хорошо видно в этой тьме благодаря разноцветным крыльям. Они подныривали даже снизу, а потому выхода не было, и войскам пришлось приземлиться, чтобы прекратить вражеский обстрел хотя бы с одной стороны. Едва живые от усталости Боевые Целительницы развернули над головами анай щиты, сил атаковать у них уже не было. Построившись кольцом, стахи окружили их армию и пошли в атаку по земле, оказавшись здесь противниками не менее страшными, чем в воздухе. А это означало, что им не оставалось ничего другого, кроме как отбиваться.

Сердце обливалось кровью, разрываясь на части, когда Лэйк вынуждена была выбирать между своей любимой женщиной и своим народом. Но волчья кровь в венах Саиры должна была уберечь ее от смерти и залечить рану в скором времени, а густые облака — укрыть ее от глаз врагов, которых в той стороне, почти что у самого края расщелины, вовсе и не было. Таким образом, Саира оставалась в безопасности в то время, когда того же нельзя было сказать про народ Лэйк, и она должна была быть рядом со своими разведчицами сейчас, с ними и ни с кем больше.

Лэйк плохо помнила, как с ревом пробивалась, объятая пламенем, сквозь ряды стахов, нанося удары куда придется копьем, что подарил ей Тьярд, как собирала мечущихся во тьме сестер и строила их, чтобы те могли составить стахам хоть какое-то сопротивление, как приказала им снижаться и выстраиваться в снегу, как хлестала по лицу полубездыханную Листам, заставляя ее растягивать щит над их головами, как Листам держала щит ровно столько, сколько могла, а потом кровь полилась у нее из глаз и изо рта, и она мертвой упала на изрытый ногами снег, а щит лопнул… Дальше она не помнила уже ничего, кроме молний, бьющих в них сверху и копий стахов, что лезли со всех сторон.

Сестры вокруг кое-как выстраивали Ежа, и Неф кричала что-то во всю глотку, сорванную до хрипоты. Лэйк механически отбивала удары копий и ятаганов, лишь озверело рыча сквозь длинные волчьи клыки, когда оружие стахов все-таки достигало ее тела. Теперь уже не было необходимости что-либо скрывать, наступило то время, когда от масок больше не было толку, а потому она позволила зверю овладеть собой целиком. Мышцы на всем теле вздулись до предела, кожа на них едва не лопалась, лицо Лэйк тоже изменилось, удлинившись в оскаленную пасть, и огонь покрывал ее со всех сторон, а сестры шарахались в страхе, когда видели ее лицо. Но и до этого ей не было дела. Они должны были выжить сейчас. Должны были!..

Вдруг стало как-то светлее, но Лэйк все никак не могла понять, что происходит. Золотая полоса бежала и бежала впереди, разливаясь через все небо, и чернота туч начала рассеиваться, растворяться в ней, словно ее и не было. Стахи заволновались, поднажали еще сильнее, но Лэйк видела, что их задние ряды в страхе оглядываются назад и вопят, срываются с места и разлетаются прочь, словно потревоженные первыми лучами солнца летучие мыши. Прошло всего несколько мгновений, и перед ней вдруг больше не было ни одного стаха, да и молнии на голову падать перестали.

Лэйк застыла, не понимая, что происходит, сбитая с толку и опустошенная до такой степени, что могла стоять прямо, лишь опираясь на свое копье. В ее лицо с севера летела стена золота, стена ветра, полного крохотных золотых песчинок. И когда она ударила в оставшийся глаз, Лэйк пришлось зажмуриться.

Стало тихо, так тихо, как бывает в один короткий как удар сердца миг перед рассветом, когда весь мир замирает в ожидании первого солнечного луча. Лэйк медленно открыла глаз, моргая и не понимая, что видит перед собой.

Все вокруг заливал свет, простой, яркий, сильный солнечный свет. Голубое небо было прямо над ее головой, а насколько хватало глаз, лежал изрытый тысячами ног снег, залитый кровью, в котором темнели холмики тел анай и стахов. Еще дальше, на севере, лежала расщелина, а за ней… Лэйк заморгала, не понимая, то ли она сошла с ума, то ли окончательно ослепла и видит то, что хочет видеть. За ней было покрытое снегом плато, на котором еще недавно стояла многотысячная армия дермаков. И сейчас там не было ни одного человека. Лишь ровное белое полотно и золотая пыль, что медленно оседала на него.

Золотая пыль была и здесь. Лэйк подняла руки, моргая и рассматривая крохотные пылинки, что горели и искрились на ее ладонях. Позади нее послышались какие-то первые истеричные крики, но сама она еще не готова была понять, сама она еще пока что…

В последний раз золотой вихрь взметнулся вместе с ветром, закрутился прямо перед ней в воронку. Лэйк ощутила, что горло пересохло, когда прямо из золотого вихря выступила Роксана. Языки огня окружали все Ее огромное тело, которое состояло из пламени, Ее волосы бешено пылали, рассыпая вокруг искры, а глаза были будто две топки, два раскаленных кузнечных горна, в которых ковалась вечность. Лэйк моргала и видела на Ее тяжелом поясе с одной стороны привешенное в петле копье, а с другой — тяжелый кузнечный молот. Она видела Ее высокие сапоги, подкованные звездами, и Ее странную, пылающую одежду, охватывающую все Ее тело. А еще она видела две маленькие фигурки, которые Роксана держала на сгибе рук.

Грозная осторожно наклонилась и положила фигурки на снег, совсем близко друг к другу, после чего разогнулась и взглянула на анай. Ее глаза сверкнули, а губы растянулись в улыбке, и Лэйк показалось, на самый миг показалось, что Роксана заглянула прямо в ее душу. И видение исчезло, как будто его и не было.

Лэйк и сама не заметила, что оставив позади только-только начавших вопить анай, бежит по снегу, оскальзываясь, спотыкаясь и едва не падая. И застыла в нерешительности в метре от лежащих на снегу перед ней фигур. Она знала, кого увидит, но она не могла в это поверить. Или наоборот, она верила в этой всей своей душой, всем своим сердцем, однако не могла понять, просто не понимала…

На снегу, прильнув друг к другу, словно два спящих котенка в одной корзинке, лежали совершенно целые и невредимые Найрин и Торн. И золотая пыль покрывала их тела тонкой прозрачной шалью.

Ноги под Лэйк подогнулись, и она опрокинулась в снег, невидящим глазом глядя перед собой. По щеке побежали раскаленные слезы, такие обжигающие и жгучие, что это было невыносимо.

— Она сделала это! — громоподобно заорала за ее плечом первая нагината Неф. Голос ее сейчас больше походил на ржавую пилу, но Лэйк все равно узнала бы его из тысячи. Точно таким же он был и много лет назад, на Плацу, в самом конце тренировки, когда Неф уже вконец из сил выбивалась доказывать им, что они ни на что не способны. — Маленькая среброволосая анай сделала это! — вопила Неф, потрясая над головой нагинатой, и следом за ней этот рев покатился по рядам анай. — Мы победили! Роксана! Мы победили!

Лэйк никто не трогал, и она запрокинула голову, подставляя мокрое от слез лицо под теплые прикосновения Роксаниного щита. Она видела, как оттуда, с немыслимой высоты, к ней медленно спускалась Саира, и крылья ее были такими же прозрачно синими, как и небо. Она видела и сверкающие на солнце темные панцири макто, что с оглушительным ревом под песню боевых рогов набрасывались на оставшихся в небе стахов, которые сейчас как раз перестраивались, чтобы атаковать анай. И при этом она не видела и не слышала ничего. Лишь огромный пылающий глаз, похожий на раскаленное жерло горна, смотрел на нее из бескрайней голубой шири и… улыбался.

Лейв ковылял в снегу, ковылял из последних сил, кое-как волоча за собой насквозь пробитую копьем ногу. Рукоять ятагана в его руке скользила, став мокрой от его собственной крови. Копье он давным-давно потерял, наверное, тогда же, когда какой-то поганый дермак зарезал под ним коня, и тот опрокинулся набок, пронзительно крича, словно человек. Лейв бил дермака мечом до тех пор, пока тот не стал похож на раздавленный по земле помидор. Но сейчас это уже ничего не значило.

Вокруг него был хаос, одна шевелящаяся черная масса сражающихся, что метались в глубоких черных клубах рухнувшего на землю неба, и Лейв озирался вокруг безумными глазами, уже окончательно не понимая, что происходит. В нем больше не было ничего от того человека, который всего каких-то несколько часов назад заливисто кричал пафосную речь, размахивая над головой мечом. Они проиграли эту войну, и Лейв знал это.

Ржание коней, грохот стали и пронзительные крики забили ему уши, и в голове гудело так, словно его били по ней ногами. Вокруг метались тени, скакали с бешеным ржанием кони, дермаки стаскивали с седел людей и рвали их на части, те отчаянно отбивались, но руки их были слишком слабы против толстых лап чудищ с горящими зеленью глазами и окровавленными звериными пастями. Мимо метнулась громадная одноглазая тварь, громогласно рыча, и на миг Лейв ощутил, как дрогнули под ним ноги. Потом бестия прыгнула куда-то в темноту, и он едва не упал, изо всех сил цепляясь за собственный ятаган, будто тот мог быть ему опорой. И не успел вздохнуть, как появившийся из черных клубов облака прямо перед ним дермак, с рычанием всадил ему в грудь копье.

Кольчуга эльфов уберегла его и в этот раз, как уберегала все это время битвы. Лейв упал на спину, во всю глотку закричав, когда пропоротая нога ударилась об землю, и невыносимая тяжесть дермака навалилась прямо на его грудь. Он попытался сопротивляться, попытался поднять ятаган, но дермак ловко вывернул ему запястье. Послышался громкий хруст, и Лейв закричал вновь, дикий ужас объял его. В зеленых глазах дермака над ним не было ничего, кроме ненависти. Тварь ухватила его грязной лапой за глотку, не давая вздохнуть, занесла над его лицом длинный тонкий кинжал.

Бьерн! — успел еще подумать Лейв, в страхе зажмуриваясь и сжимаясь в ожидании удара. Но его не последовало.

Хватка внезапно исчезла с его глотки, как и тяжесть на груди, а по лбу пребольно ударила рукоять упавшего Лейву на голову кинжала. Он пискнул и задергался, словно рыба с переломанным хребтом, а затем открыл глаза.

Золотой туман укрывал все вокруг, странное свечение, состоявшее из тысяч крошечных золотых пылинок. Никакого дермака больше не было, как не было и облаков, лишь голубое синее небо прямо над головой Лейва. Он пискнул вновь, боясь, что это небо сейчас тоже обрушиться ему на голову, и сразу же укорил себя за ребячество.

Вокруг было тихо, и эта тишина показалась Лейву такой звеняще громкой, что ему едва не разорвало уши. Он задергался вновь, пытаясь приподняться на локтях и оглядеться, а когда смог это сделать, просто открыл рот.

Никаких дермаков больше не было вообще. Ни одного. Лишь лошади, храпя и выкатывая глаза, крутились на месте, а корты на их спинах неуверенно оглядывались. Один корт недалеко от Лейва, пеший, сжимающий в руках лишь деревянную дубинку, которой он только что собирался кого-то ударить, бешеными глазами оглянулся вокруг и закричал, надтреснуто и высоко, упал на землю, закрывая голову руками и продолжая истерически вопить.

Лейв хмыкнул. Он не был уверен, что до конца понял, что только что произошло, но точно знал, что это его смешило. Одежда на нем была изодрана в клочья, и золотой туман укрывал его тело, словно россыпи снежинок. Кольчуга на груди сверкала на самом обычном дневном солнце сквозь дыры в одежде. Он оглядел все это и засмеялся снова. Это было смешно, это было так смешно, что хотелось плакать и грызть землю. Он выжил! Лейв понял, что хохочет во всю глотку, еще более истерично, чем визжит рядом маленький кривоногий корт, но ему уже было глубоко плевать, кто и что о нем подумает.

Большая крылатая тень затмила на миг солнце, и Лейв жадно впился в нее глазами. Широченные крылья макто ловили ветра, и солнце играло на мелких чешуйках его брони. А его громкий рев, от которого маленький корт завизжал еще громче, Лейв узнал бы из миллиона, если потребовалось бы. По большой дуге к нему спускался Ульрик, вот только палящее в глаза солнце мешало рассмотреть, кто именно сидел на его спине. Впрочем, Лейву и не нужно было этого видеть, он знал. И когда макто, громко хлопая крыльями, приземлился в нескольких метрах справа, распугав при этом половину кортов, а с его спины спрыгнул Бьерн, Лейв вновь захохотал, и слезы все-таки выступили на его глазах.

Крепкие руки Бьерна подхватили его под плечи, и Лейв отчаянно вцепился в него, сгребая в кулак здоровой руки ткань рукава. Сломанное запястье болталось кулем, пронизывая всю руку болью, но это ничего не значило. Бьерн смотрел на него сверху вниз, смотрел своими серыми, как дождливое небо глазами, цвет которых только подчеркивали темные полосы боевого рисунка на щеках, и солнце играло на его распущенных черных кудряшках, скатываясь по их завиткам и прыгая в бездонное небо.

— Ты нашел меня! — засмеялся ему в лицо Лейв, чувствуя, как ручьем бегут по щекам слезы. — Как ты нашел меня, глупый ты медведище?

— По отблескам солнца на твоей кольчуге, — тихо ответил Бьерн. Его лицо было таким спокойным, таким светлым, таким красивым, а губы чуть-чуть дрожали, словно и сам он прямо сейчас заплачет. — А еще — по твоему идиотскому гоготу.

Лейв заплакал и уткнулся лицом ему в рукав.

Мощные крылья Вильхе рассекали синее небо, и ветра под ними рычали, словно взбесившиеся псы, неохотно, но все же подчиняясь. Солнце, ослепительно-яркое солнце золотилось на его остром гребне, на роговых выступах чешуи, замирало искорками света на его лобовом и щечных рогах, и Вильхе то и дело вскидывал свою длинную клювастую морду и пел, так пронзительно, так победно, как сейчас пело и сердце в груди Тьярда.

Холодный ветер раздувал его волосы и резал глаза, а руки и ноги он едва чувствовал, но все это было ничто, все это не имело ровным счетом никакого значения. Тьярд лишь запрокидывал голову и смеялся, позволяя ветру играть с его волосами, поднимая своего макто все выше и выше к солнцу, ослепительно горящему солнцу в невыносимо синем небе.

Они победили.

Это слово было таким сладким, слаще дорогого эльфийского вина и летних закатов, слаще теплого весеннего ветра и ключевой воды у истоков Хлая высоко в горах. Почти таким же сладким, как первый поцелуй Кирха, который тот, запинаясь и краснея, подарил Тьярду теплым летним днем, полным запаха полей и воды, когда ветер мягко ворошил белоснежные занавески его комнаты, сметая со стола золотые стружки, оставшиеся от фигурок, которых так любил вырезать сын Хранителя Памяти.

Они налетели как вихрь и снесли стахов, уничтожив их всех, до единого, и его отец вел эту атаку на своем черном, будто ночь, Ферхи. Они вложили в этот удар всю свою силу, всю мощь, что была у них, для того, чтобы впервые в истории мира, который знал Тьярд, спасти анай. И они их спасли.

Вильхе летел все выше, и Тьярд жмурился, позволяя лучикам солнца скользить по его коже, позволяя ледяному ветру резать его глаза. Это больше ничего не значило для него, потому что они — победили.

— …Ты все сделал правильно, сын, — тихий голос отца звучал устало и опустошенно. — А теперь позволь мне уйти.

Вокруг царила радость, пели боевые трубы, во всю глотку орали анай и вельды, издали уже подъезжали войска кортов во главе с медленно летящим над землей Ульриком, на котором сидели Бьерн и Лейв. С другой стороны встречать их шла делегация во главе с Великой Царицей и Держащей Щит, за которыми кое-как ковыляли раненные царицы, Лэйк, которую держала под руки Саира, плачущая Найрин, которую обнимала улыбающаяся Торн. А эльфы стояли чуть в стороне, сдержанные и холодные, как обычно, но даже и на их лицах были легкие скупые улыбки.

Тьярд повернулся к своему отцу, не совсем понимая, что тот говорит. Они стояли чуть в стороне ото всех, отгороженные черными крыльями Ферхи, ревниво закрывающего их ото всех. Отец смотрел на него спокойно и легко, и глаза его были зелеными, словно летняя трава, а спина такой прямой, словно весь груз, что лежал на ней в течение долгих лет, сейчас спал. Он выглядел свободным. И мертвым.

— Уйти? — Тьярд заморгал, не совсем понимая, что он имеет в виду.

— Пришло новое время, мой сын, и это время принадлежит тебе, — Ингвар кивнул своим мыслям и вновь взглянул ему в глаза. — Мое время кончилось. И я хотел бы разделить его с Родрегом, как должен был сделать с самого начала. — Он сощурился, глядя на шумевших в отдалении анай. — Я слышал, они тоже так делают. И это — правильно.

— Отец… — начал было Тьярд, но договорить не смог.

Несколько секунд они смотрели друг другу в глаза, затем Ингвар кивнул, и принялся расстегивать пуговицы своей черной летной куртки.

— Ты сделал все правильно, мой сын, — повторил он. — Ты справился, царь Небо. А теперь позволь мне уйти с честью.

Тьярд отступил на шаг, чувствуя острую боль в груди и при этом — звонкое золото правильности. Так и должно было быть, он знал это с самого начала. Ингвар никогда не смог бы жить в мире с анай, в союзе с эльфами и равным с кортами. И уж точно он никогда не смог бы жить без дикости, без своего давнего любимого врага, который постоянно дарил ему ощущение жизни в их непрекращающейся ожесточенной схватке.

Потому, когда царь обнажил литые плечи и отбросил в сторону куртку, когда он снял с пояса кинжал и двумя руками протянул его Тьярду, кланяясь ему в пояс, он не сомневался.

— Я отпускаю тебя, Ингвар, царь Небо, — тихо проговорил он, сдерживая горькие слезы, сжавшие горло. — Иди с миром к Иртану и Орунгу, что примут тебя к своему Небесному Чертогу.

— Благодарю тебя.

Ингвар встал на колени и приставил лезвие кинжала к животу. Ледяной порыв ветра качнул кончики его черных, как смоль волос, и он закрыл глаза.

Вильхе летел все выше, и никто здесь не мог видеть слез Тьярда, которые сейчас ветром сдувало с его щек, которые вытапливало своими лучами солнце. Он не должен был плакать, потому что сейчас он был царем Небо, но не плакать он не мог.

Они победили. И все остальное было неважно.

Сквозь закрытые веки пробивался яркий свет, и Леда начала понемногу приходить в себя. Голова еще была совсем пустой и тяжелой, будто ее изнутри камнями набили, и мысли в ней вращались очень вяло и неохотно. Тяжесть чувствовалась и на ногах: их придавило к земле чем-то большим, и на груди, отчего ей было сложно вздохнуть. Да и руки не слишком-то двигались. Что-то мешало ей, и это что-то заставило ее медленно и неохотно открыть глаза.

Леда лежала в глубоком сугробе, заваленная снегом по самую грудь, лежала неудобно: лишь левая рука торчала наружу из снега, да голова была запрокинута на твердый наст. Все остальное тело оставалось под снегом, а сил шевелиться у нее не было.

Что-то было не так, как обычно, и несколько секунд Леда оглядывалась по сторонам ослепшими от слишком яркого света глазами. А потом до нее медленно дошло, и она подняла голову, едва рот не открыв от удивления. Небо, что еще какие-то несколько часов назад затягивал толстый плотный слой серых туч, сейчас было голубым и ярким, и прямо в его середине висело нарядное желтое солнце, заливающее снег ослепительными брызгами искр.

Мысли в голове все еще были слишком неповоротливыми и тяжелыми, а потому Леда на миг зажмурилась, снова открыла глаза и огляделась еще раз. Все осталось тем же: голубое небо и яркое солнце, которых она не видела уже так долго. И ни одного следа туч, ни единого крохотного облачка.

Тело постепенно начало просыпаться, по венам побежала кровь, и Леда застонала сквозь зубы. От долгого лежания в сугробе руки и ноги задубели, а теперь начали прогреваться и немилосердно болеть. Впрочем, было и хорошее в этой боли: раз тело протестовало и ныло, значит, она не заработала обморожение, и это уже обнадеживало.

Пошевелиться она пока что не могла, а потому Леда принялась осторожно сжимать и разжимать руки и ноги, расшатывая облепивший их снег, а свободной рукой — кое-как отгребать снег с груди. При этом она должна была и согреться, что тоже шло на пользу. А пока она откапывалась, у нее было время на то, чтобы подумать и понять, что вообще сейчас происходит.

Она лежала на небольшом заснеженном плато, ограниченном с двух сторон острыми зубами скал. Что было за спиной, Леда не видела, а вот перед ней, буквально метрах в пяти от ее ног, начинался обрыв, ведущий вниз, в долину Рощи. Теперь там было как-то меньше дыма и пепла, то ли из-за того, что мороз ударил, то ли из-за того, что закончилась метель. Отсюда Леде было видно, что долину укрывала белая шапка снега, наметенного ненастьем, и кое-где из-под него еще сочились узенькие змейки серого дыма, однако теперь видимость была гораздо лучше.

Глаз уловил движение, и Леда прищурилась. Крохотные с такого расстояния, едва заметные фигурки сальвагов перебирались по наметенным сугробам, направляясь к подножию водопада, который сейчас почему-то шумел где-то справа от Леды. Она нахмурилась, пытаясь сообразить, как так могло получиться. Она ведь совершенно точно помнила, как летела в сторону плато у Источника Рождения, намереваясь помочь отбивающейся от Псарей Торн, а потом в какой-то момент ощутила сильнейший удар ветра, не смогла управиться с его потоками и упала в снег, вот сюда, на это самое место. Только вот ветер над долиной во время сражения дул в сторону плато, а не прочь от него, и по всем правилам Леда должна была валяться сейчас в снегу за водопадом, гораздо западнее того места, где находилась сейчас.

— Стой! А дермаки-то где? — в голос воскликнула она, вновь вглядываясь вниз.

Размышления о странном поведении ветров можно было отложить и на потом, а вот разобраться с количеством оставшихся в живых врагов нужно было немедленно. Вот только глаз Леды скользил и скользил без конца по заснеженной белой долине, просматривающейся с идеальной точностью, и не различал больше ни одного дермака, ни одного, только сальвагов, что направлялись к водопаду.

Сердце внутри взметнулось, забилось, словно птица, ударило почти что в самую глотку, и Леда задохнулась, широко раскрыв глаза. Неужто они победили?! Неужто?!

«Сейтар!» — ее ментальный рев сейчас заставил, наверное, всех сальвагов поднять головы и взглянуть в ее сторону. Несмотря на то, что вожак терпеливо учил свою маленькую сестру экранировать сообщения и передавать их только тому, с кем она хотела говорить, сейчас Леда была неспособна вспомнить ни одного из его уроков. Она лишь барахталась в снегу, неуклюже отбрасывая прочь от себя порошу, и изо всех сил тянулась к сальвагу мыслью. «Сейтар, что происходит? Где дермаки? Мы победили?»

«Победили, маленькая сестра», — пришел полный солнца ответ, и Леда вскрикнула, завопила в своем сугробе, потрясая над головой кулаком от радости. «И я рад, что с тобой все в порядке. Ты не отвечала, я решил, что ты погибла. Тебе нужна помощь?»

«Да! То есть, нет! Я справлюсь!» — от радости помутилось перед глазами, и слезы горячим ручьем побежали по щекам. Она не стала сдерживать их, лишь громко всхлипнув и вновь отправив волку: «Я справлюсь!»

Она и правда была полнейшей дурой и умудрилась забыть даже про собственные огненные крылья. Всей душой взмолившись Роксане и вознося Ей хвалу за то, что сейчас происходило, Леда открыла за спиной крылья, и снег зашипел, потек, словно вода, моментально высвобождая ее лопатки. Развернув крылья вперед, она обвила ими свое тело, и через несколько мгновений была свободна. Мокрая насквозь от талого снега, с полуотмороженными ногами и руками, замерзшая и стучащая зубами, но счастливая.

Сверкнув в солнечном свете, крылья раскрылись, и Леда медленно полетела вниз. С непривычки и от холода грудь раздирал кашель, она стучала зубами и плакала, она смеялась, глядя на то, как внизу, возле водопада, выстраиваются сальваги. Кое-кто из них уже спал, вытянув длинные лапы и растянувшись на белом галечном берегу, кто-то полной пастью лакал воду, стоя прямо в незамерзающей даже в такие холода реке, кто-то зализывал раны или, прихрамывая, подползал к воде, чтобы напиться. И только одну фигуру Леда все никак не могла разглядеть, и от этого сердце тревожно сжалось.

«Где Найрин, Сейтар?» — спросила Леда и сразу же поправилась, добавив: «И Торн. Где они? Они вернулись от Источника?»

«Их здесь нет, маленькая сестра. Их унесла на руках Огненная Женщина».

«Куда?!» — охнула Леда, и сердце сразу же в пятки ушло. — «К Своему сияющему Трону?»

«Вряд ли, маленькая сестра. Они пахли жизнью, и были невредимы».

Образ, который прислал Сейтар, был до такой степени прост и при этом силен, что Леда едва на миг не потеряла опору в воздухе. Огненное лицо и огненные волосы, глаза, пылающие лавой подземных глубин, копье в твердой мозолистой руке и тяжелые сапоги, подкованные звездами. Леда широко раскрыла рот, чувствуя, что задыхается. Сама Роксана пришла к ним, Она не оставила Своих дочерей, несмотря ни на что.

Вторая волна слез вновь полилась из глаз, и на этот раз Леда уже почти что и не видела, куда снижается. Крылья по большой дуге донесли ее до самого края реки, и она, совершенно обессиленная, упала на плоскую белую гальку, что покрывала берега. Когда-то на этом самом месте они начали задираться к тем Дочерям Воды, и их здесь знатно отлупили, особенно Эрис сильно досталось. И придет день, когда собственная дочь Леды с синими глазами Фатих и ее прозрачными крылышками тоже сможет подраться здесь с кем-нибудь из Каэрос и получить за это пряников от наставниц. Теперь — сможет. Теперь — будущее у нее будет.

Леда уткнулась лицом в мокрые голыши, покрывающие берега, и заплакала. И на ее волосах мелким сияющим крошевом застывали капельки мороси из водопада над головой.