А.П.Чехов: Pro et contra

Во власти этого глубокого противоречия — противоречия, мо­жет быть, усвоенного мировоззрения и глубоко скрытой в душе художника потребности в возвышающем душу обмане²⁷ — дол­го, слишком долго находился г. Чехов. Он слишком обесценивал мечту, идеал во имя действительности. Но он не любит и этой действительности, не любит даже просто разбираться в ней, в цепи причин и следствий, что здесь и к чему. Подобно Треплеву в «Чайке», он бежит от нее, «как Мопассан бежал от Эйфелевой башни, которая давила ему мозг своею пошлостью». Это стран­ное, неопределенное, промежуточное положение между двумя мирами, миром действительности и миром мечты и идеала, чрезвычайно характеристично для г-на Чехова за этот период его деятельности. В жизни он никак не может стать твердой но­гой. Изображая пустоту и бессилие мечты, обнажая жизнь, он понимает вместе с тем, что эта обнаженная жизнь, жизнь без мечты, «необыкновенно скудна, бесцветна и убога» («Поце­луй»). Глубоко любя и понимая природу, он сливается с нею. Он готов бы слиться и с человеческой жизнью, если бы люди не были такими меленькими, как карандашики, воткнутые в зем­лю по краям богатырской степной дороги (см. «Степь»²⁸; ср. «Три сестры» ²⁹), и если бы жизнь их не была такою скудною, ограниченною инстинктами. И вот он тоскует по идеалу, кото­рому нет места на земле, по скрытой в жизни красоте, мимо ко­торой равнодушно проходят люди. Принижая человека до жи­вотного, он тоскует по общей идее, по Богу живого человека, которая сделала бы его «выше и сильнее всех внешних влия­ний», связала бы прочно в одно целое его мечты, порывы, все, что есть в нем человеческого, разумного. Только мечта и идеал дает цель и смысл жизни, только она делает жизнь радостною и счастливою. Пусть это будет какая угодно мечта, хотя бы и бред сумасшедшего, все-таки она лучше, чем эта гнетущая душу дей­ствительность («Черный монах»). Эта потребность в мечте не­обыкновенно сильна у писателя, неискоренима. И мы сейчас увидим, к какому любопытному мировоззрению она его приве­ла, как она заставила его изменить взгляд на жизнь, окрылила его и перевернула все вверх дном в его взглядах на жизнь и чело­века.

III

В последние годы в творчестве г-на Чехова намечается новый и очень важный перелом. Временами прорывается еще прежнее настроение[32], но нет уж и следа прежнего уныния, подавленнос­ти, отчаяния. Напротив, все сильнее слышится что-то новое, бодрое, жизнерадостное, глубоко волнующее читателя и порой необыкновенно смелое. Самый талант его как будто впервые рас­правляет крылья и легко и свободно, без всяких усилий и без всякого насилия, создает необыкновенно прелестные образы, ды­шащие глубокою художественною правдой. Нет и следа прежней надуманности, от чего не свободны даже лучшие его произведе­ния прежнего времени, как, например, «Жена», «Скучная исто­рия» и др. Чувствуется, что у него под ногами какая-то твердая почва, что он нашел наконец, то, что он так долго искал.

Эти новые черты уже заметно и, кажется, впервые сказались в маленьком рассказе «Студент». Великопольский, студент ду­ховной академии, рассказывает огороднице Василисе и ее доче­ри Лукерье об отречении апостола Петра. Под влиянием его рас­сказа, «Василиса вдруг всхлипнула, слезы, крупные, изобильные, потекли у нее по щекам, и она заслонила рукавом лицо от огня, как бы стыдясь своих слез, а Лукерья, глядя не­подвижно на студента, покраснела, и выражение у нее стало тяжелым, напряженным, как у человека, который сдерживает сильную боль». Простившись с ними, студент думал: «Если Василиса заплакала, а ее дочь смутилась, то, очевидно, то, о чем он только что рассказывал, что происходило девятнадцать веков назад, имеет отношение к настоящему — к обеим жен­щинам и, вероятно, к этой пустынной деревне, к нему самому, ко всем людям. Если старуха заплакала, то не потому, что он умеет трогательно рассказывать, а потому, что Петр ей близок, и потому, что она всем своим существом заинтересована в том, что происходило в душе Петра». И радость вдруг заволновалась в его душе, и он даже остановился на минуту, чтобы перевести дух. «Прошлое, — думал он, — связано с настоящим непре­рывною цепью событий, вытекавших одно из другого». И ему казалось, что он только что видел оба конца этой цепи: дотро­нулся до одного конца, как дрогнул другой».

Студент думал дальше, «что правда и красота, направлявшие человеческую жизнь там, в саду и во дворе первосвященника, продержались непрерывно до сего дня и, по-видимому, всегда со­ставляли главное в человеческой жизни и вообще на земле; и чувство молодости, здоровья, силы — ему было только 22 года — и невыразимо сладкое ожидание счастья, неведомого, таинствен­ного счастья, овладевали им мало-помалу, и жизнь казалась ему восхитительною, чудесною и полною высокого смысла».

Отметим сейчас же, что Великопольскому первому из персо­нажей г-на Чехова жизнь показалась «полною высокого смыс­ла».

Далее. В рассказе «Моя жизнь» главное лицо, Полознев, так рассуждает о мужиках: «В большинстве это были нервные, раздраженные, оскорбленные люди, это были люди с подав­ленным воображением, невежественные, с бедным, тусклым кругозором, все с одними и теми же мыслями о серой земле, о серых днях, о черном хлебе, люди, которые хитрили, но, как птицы, прятали за дерево только одну голову, — которые не умели считать Они не шли к вам на сенокос за двадцать руб­лей, но шли за полведра водки, хотя за двадцать рублей могли бы купить четыре ведра. В самом деле, были и грязь, и пьян­ство, и глупость, и обманы, но при всем том, однако, чувство­валось, что жизнь мужицкая, в общем, держится на каком-то крепком, здоровом стержне. Каким бы неуклюжим зверем ни казался мужик, идя за своею сохой, и как бы он ни дурманил себя водкой, все же, приглядываясь к нему поближе, чувству­ешь, что в нем есть то нужное и очень важное, чего нет, напри­мер, в Маше, в докторе, а именно: он верит, что главное на земле — правда, и что спасение его и всего народа в одной лишь правде, и потому больше всего на свете он любит спра­ведливость».

Это что-то уж совсем новое, раньше нам не встречавшееся. Лаевский в «Дуэли» также мечтает о правде³⁰. Об ней нашеп­тывает магистру Коврину черный монах. О правде мечтает и сумасшедший Громов в «Палате № 6». Правдой же, только не земною, а небесною, утешает и Соня дядю Ваню. Но все это правда далекого будущего. Здесь же. Правда и красота оказы­вается не за горами и не за веками в будущем, и не на небе, а здесь, на этой грязной и скучной земле. На ней, или на вере в нее, как на стержне, держится жизнь народа; она от седой древности до наших дней непрерывно направляла и направляет человеческую жизнь и всегда составляла главное и самое важное в человеческой жизни; она делает жизнь восхитительною, чудес­ною и полною высокого смысла. И эти устои жизни не в голове сумасшедшего, а в трезвом сознании серого люда, в сердце ста­рухи огородницы, в душе жизнерадостного студента. Итак, правда, справедливость, красота как элементы самой жизни и притом основные, главные — вот, наконец, ответ на вопрос — в чем смысл жизни, чем люди живы.

По всей вероятности, для г-на Чехова этот новый взгляд, или, вернее, целая философия в зародыше, был настоящим от­крытием. Это у него заволновалась радость в груди, когда он после долгих исканий открыл эту новую для него истину. Что студент Великопольский и Полознев в данном случае выска­зывают мысли самого г-на Чехова или близкие и дорогие ему мысли — в этом не может быть сомнения. Вот что говорит сам г-н Чехов в «Острове Сахалине». «Каторжник, как бы глубоко он ни был испорчен и несправедлив, любит всего больше спра­ведливость, и если ее нет в людях, поставленных выше его, то он из года в год впадает в озлобление, в крайнее неверие. Сколько благодаря этому на каторге пессимистов, угрюмых са­тириков, которые с серьезными, злыми лицами толкуют без умолку о людях, о начальстве, о лучшей жизни, а тюрьма слу­шает и хохочет, потому что, в самом деле, выходит смешно». На что, кажется, яснее. Каторжник и сам бывает несправед­лив, и г-н Чехов знает, что часто бывает жестоко несправедлив и все-таки больше всего любит справедливость, так что даже впадает в озлобление, неверие и угрюмый пессимизм. Спра­ведливость такая же необходимая стихия человеческой жизни, как воздух и вода.

Вообще нужно отметить чрезвычайно гуманное отношение г-на Чехова к мужику, которое не раз сказалось в том же «Ос­трове Сахалине», а также и в «Моей жизни».

Новое мировоззрение г-на Чехова еще лучше выяснится нам из рассказа «Случай из практики», который и может быть по­нят только с высоты этого мировоззрения. Доктор Королев был вызван фабрикантшей Ляликовой для лечения ее дочери. На­блюдая фабричную жизнь, он предается таким размышлени­ям: «Тысячи полторы-две фабричных работают без отдыха, в нездоровой обстановке, делая плохой ситец, живут впроголодь и только изредка в кабаке отрезвляются от этого кошмара; сот­ня людей надзирают за работой, и вся жизнь этой сотни ухо­дит на записывание штрафов, на брань, несправедливость, и только двое-трое, так называемые хозяева, пользуются выгода­ми, хотя совсем не работают и презирают плохой ситец. Но ка­кие выгоды, как пользуются ими? Ляликова и ее дочь несчаст­ны, на них жалко смотреть; живет в свое удовольствие только одна Христина Дмитриевна, пожилая, глуповатая девица в pince-nez. И выходит так, значит, что работают все эти пять корпусов и на восточных рынках продается плохой ситец для того только, чтобы Христина Дмитриевна могла кушать стер­лядь и пить мадеру. Но это так кажется, она здесь только подставное лицо. Главный же, для кого здесь все делается — это дьявол. та неведомая сила, которая создала отношения между сильными и слабыми, эту грубую ошибку, которую те­перь ничем не исправишь. Нужно, чтобы сильный мешал жить слабому, таков закон природы, но это понятно и легко укладывается в мысль только в газетной статье или учебнике, в той же каше, какую представляет из себя обыденная жизнь, в путанице всех мелочей, из которых сотканы человеческие отношения, это уже не закон, а логическая несообразность, когда и сильный, и слабый одинаково падают жертвой своих взаимных отношений, невольно покоряясь какой-то направля­ющей силе, неизвестной, стоящей вне жизни, посторонней че­ловеку». Королеву при виде фабрики невольно думалось о «свайных постройках, о каменном веке, чувствовалось присут­ствие грубой, бессознательной силы».

Оглядываясь с высоты своего нового мировоззрения на прой­денный им путь, г-н Чехов должен был чувствовать себя так же, как доктор Королев при виде фабрики, или как человек, только что выбравшийся из грязного, засасывающего болота, по кото­рому он бродил среди темной ночи. Та действительность, кото­рая давила его своею пошлостью и из которой он долго не мог выбраться, это только видимая поверхность жизни, грязная, мутная накипь. Люди барахтаются в этой грязной пене, тоску­ют, ведут пошлую жизнь, поедают, убивают друг друга. Слой за слоем разбирая эту накипь, пробираясь мимо мыслей, чувства, настроений людей, навеянных этою нечистью, он увидел, нако­нец, чистый, кристальный родник жизни. Он понял, что правда, справедливость, красота — вот что скрывается в глубоких тай­никах жизни, вот чем держится жизнь и в чем спасение всего народа. А эта грязная пена—нечто «постороннее человеку», «стоящее вне жизни», чуждое ей, «грубая ошибка», «логичес­кая несообразность», нечто, навеянное со стороны какими-то темными стихийными силами, хотя и властное, направляющее жизнь, чему невольно покоряются люди. И это потому, что они в громадном большинстве случаев смутно сознают идеальные ос­новы жизни, и это служит источником их неудовлетворенности жизнью, их страданий, тоски. Так тоскует и страдает Лиза, дочь Ляликовой, которая производила «впечатление существа несчастного, убогого, которое из жалости пригрели здесь и ук­рыли, и не верилось, что это была наследница пяти громадных корпусов». Она страдает сердцебиением и припадками, но, ока­зывается, она не столько болеет, сколько мучится неразрешимы­ми вопросами. Ей хотелось бы поговорить не с доктором, а с близким человеком, который убедил бы ее, «права она или не права». Для доктора стало ясно, «что ей нужно поскорее оста­вить эти пять корпусов и миллион, если он у нее есть». «Для него было ясно также, что так думала и она сама, и только жда­ла, чтобы кто-нибудь, кому она верит, подтвердил это». А «сколько отчаяния, сколько скорби на лице у старухи! Она, мать, вскормила, вырастила дочь, не жалела ничего, всю жизнь отдала на то, чтобы обучить ее французскому языку, танцам, музыке, приглашала для нее десяток учителей, самых лучших докторов, держала гувернантку, и теперь не понимала, откуда эти слезы, зачем столько мук, не понимала и терялась, и у нее было виноватое, тревожное, отчаянное выражение, точно она упустила еще что-то очень важное, чего-то еще не сделала, кого- то не пригласила, а кого — неизвестно».

Открыть это неизвестное, то, о чем люди тоскуют, найти в са­мой жизни элементы правды, справедливости, красоты, свобо­ды — с этих пор и становится главной задачей г-на Чехова. Мы разберем все известные нам попытки осветить жизнь с этой но­вой точки зрения.

Первую попытку в этом роде едва ли можно назвать удач­ною. Я разумею его рассказ «Моя жизнь». Герой этого расска­за, Полознев, в отличие от всех, положительно от всех пре­жних героев г-на Чехова, руководится в жизни определенным идеалом. Это идеал правды, справедливости и гуманного, мяг­кого, почти любовного отношения к людям. Для Полознева самый нужный и важный прогресс — это прогресс нравствен­ный. «Если вы не заставляете, — говорит он, — своих ближ­них кормить вас, одевать, возить, защищать вас от врагов, то в жизни, которая вся построена на рабстве, разве это не про­гресс? По-моему, это прогресс самый настоящий и, пожалуй, единственно возможный и нужный для человека». Исключен­ный из гимназии и прослуживший несколько лет по разным ведомствам, он, наконец, исполняется презрения к канцеляр­ской работе, не требовавшей «ни напряжения ума, ни таланта, ни личных способностей, ни творческого подъема духа», и не думает, чтобы такой труд «хотя одну минуту мог служить оп­равданием праздной, беззаботной жизни». Он решает добывать себе кусок хлеба физическим трудом. «Надо быть справед­ливым, — говорит он. — Физический труд несут миллионы людей». И в людях его больше всего поражает «совершенное от­сутствие справедливости, именно то самое, что у народа определяется словами: «Бога забыли». И что отличает его от других героев г-на Чехова, так это то, что свою жизнь он дей­ствительно строит на идеалах правды, действительно становит­ся рабочим. И несмотря на все это, первая попытка дать поло­жительный тип вышла у г-на Чехова неудачною. Его герой не сектант, не толстовец и вообще не какой-нибудь доктринер. Так, у него вовсе нет предубеждения к настоящему умственно­му труду. Вы понимаете его как человека, вы сочувствуете ему. Он славный, симпатичный человек, кроме того, он глубо­ко страдает. Но он не увлекает вас, у вас нет желания последо­вать за ним. Он вышел каким-то бледным. Такою же бледною вышла и его сестра, которая также порвала с прошлым и хочет жить своим трудом, «пойдет в учительницы или в фельдшери­цы. будет сама мыть полы, стирать белье». Зато третье лицо, подрядчик Редька, который также руководится в жизни спра­ведливостью, необыкновенно типичен. Вы даже его где-то ви­дели и слышали его речи: «Я так понимаю, ежели какой про­стой человек или господин берет даже самый малый процент, тот уже есть злодей. В таком человеке не может правда суще­ствовать». Тощий, бледный, страшный Редька закрыл глаза, покачал головой и изрек тоном философа: «Тля ест траву, ржа — железо, а лжа — душу».

Гораздо важнее другая попытка. Я разумею рассказ «В ов­раге», переходным звеном к которому служат «Мужики»: к ним мы ниже вернемся. Что же касается рассказа «В овраге», то, на мой взгляд, по глубокой правде, по глубине мысли и по тонкости рисунка — это лучшее из всего, что написано г-ном Чеховым. Особенно хороши женские фигуры — Аксинья, Липа, Варварушка.

Фабула рассказа очень проста и достаточно известна, да и дело не в ней.

Перед нами старая история о торжестве зла и неправды; они торжествуют грубо, нахально, дерзко. Зло везде и во всем. И в этих фабрикантах Хрыминых, которые, катаясь, «носились по Уклееву и давили телят»; в старшине и писаре, которые «до такой степени пропитались неправдой, что даже кожа на лице у них была какая-то особенная, мошенническая»; и в центральной фигуре рассказа, Аксинье, жене Степана, старшего сына Григо­рия Цыбукина, кулака и ростовщика (вспомним сцену, когда Аксинья, в порыве злобы, хотя вполне сознательно — любопыт­ная подробность — ошпарила кипятком ребенка безответной

Липы, за которым старик, чтобы, в случае его смерти, его внука не обидели, записал вперед небольшое имение Бутекино). Глав­ным же образом зло в том, что сильнее отдельных людей, и на что намекает Анисим короткою фразой: «кто к чему пристав­лен». Именно, кто к чему приставлен. Припомните думы докто­ра Королева о «направляющей силе, неизвестной, стоящей вне жизни, посторонней человеку». Одна Варвара Николаевна, вто­рая жена Цыбукина, со своей чистотой и милостыней скрашива­ет эту жизнь, но она живет в верхнем этаже, откуда «веет до­вольством, покоем и неведением». Ее попытки вмешаться в жизнь оканчиваются неудачей.

«— Уж очень народ обижаем, — говорит она Анисиму. — Сердце мое болит, дружок, обижаем как — и Боже мой! Ло­шадь мы меняем, покупаем ли что, работника ли нанимаем — на всем обман. Обман и обман. Постное масло в лавке горькое, тухлое, у людей деготь лучше. Да нешто, скажи на милость, нельзя хорошим маслом торговать?

Кто к чему приставлен, мамаша!

Да ведь умирать надо? Ой, ой, право, поговорил бы ты с отцом!.

А вы бы сами поговорили.

Н-ну! Я ему свое, а он мне, как ты, в одно слово: кто к чему приставлен. На том свете так тебе и станут разбирать, кто к чему приставлен. У Бога суд праведный.

Конечно, никто не станет разбирать, — сказал Анисим и вздохнул. — Бога-то ведь все равно нет, мамаша. Чего уж там разбирать».

Почему разговоры Варвары с мужем, а теперь с сыном, так и кончились ничем, это мы видим из другой ее попытки вме­шаться в жизнь. Она ведь дала мысль старику записать Буте- кино на имя внука. А когда Аксинья расскандалилась, «Вар­вара так оторопела, что не могла подняться с места, а только отмахивалась обеими руками, точно оборонялась от пчелы.»

Варвара помирится с каким угодно злом, лишь бы все было чисто, прилично, чтобы люди не видели, да ее бы не трогали. Когда старик стал забывчив, и если не дадут ему поесть, то сам он не спрашивает, тогда «привыкли обедать без него, и Варва­ра часто говорит: "А наш вчерась опять лег не евши". И говорит равнодушно, потому что привыкла».

В сущности, Варвара со своею чистотой и милостыней со­ставляет необходимое дополнение и защиту зла, те ширмы, за которыми так удобно скрыться. И у Цыбукиных все прекрасно понимают ее необходимость и пользу.

Эту роль Варвары в системе зла выясняет сам автор. «В том, что она подавала милостыню, было что-то новое, что-то веселое и легкое, как в лампадках и красных цветочках. Когда в та­бельные дни или престольный праздник, который продолжал­ся три дня, сбывали мужикам протухлую солонину с таким тяжким запахом, что трудно было стоять около кадки, и при­нимали от пьяных в заклад косы, шапки, женины платки, когда в грязи валялись фабричные, одурманенные плохою вод­кой, и грех, казалось, сгустившись, уже туманом стоял в воз­духе, тогда становилось как-то легче при мысли, что там, в доме, есть тихая опрятная женщина, которой нет дела ни до солонины, ни до водки; милостыня ее действовала в эти тя­гостные, туманные дни, как предохранительный клапан в ма­шине».

Варвара вполне обрисовывается перед нами, не скажу, как оправдание зла — это слишком много, — а как его защита, как «предохранительный клапан в машине», которая, пожалуй, — чего доброго — может ведь и лопнуть. По тонкости рисунка и по продуманности в целом ряде эпизодов, которых не выписы­ваем, так как пришлось бы переписать почти весь рассказ, что ни слово, то золото, — я не припомню другого подобного типа.

Итак, зло торжествует по всей линии. Однако рассказ не производит того гнетущего, безысходно-мрачного впечатле­ния, как многие прежние рассказы г-на Чехова, даже такие маленькие, как «Муж», «Необыкновенный». Иллюзия это или нет, если иллюзия, то иллюзия властная, неотразимая: читате­лю при чтении этого рассказа все время кажется, как будто кто-то не нынче — завтра произведет над этою неправдой свой суд; кто-то как будто уже занес над ней свою руку. Кажется, вот-вот еще немного, еще одно небольшое усилие, — и неправ­да исчезнет, рассеется, как дым. И тогда откроется нормаль­ный закон жизни, закон природы, которая теперь подавлена этим безобразным призраком зла. И тогда всем будет ясно, что зло что-то случайное и временное, что-то призрачное и обман­чивое, какой-то безобразный кошмар. Именно такое, смутное, не то настроение, не то убеждение живет в душе некоторых действующих лиц этого рассказа.

Уж если понадобился предохранительный клапан, если за него все ухватились и крепко держатся, то, стало быть, что-ни­будь да неладно. Зло как будто задрожало и прячется, как мгла ночная дрожит и прячется от пробивающегося дневного света.

«Когда меня венчали, — говорил Анисим мачехе, — мне было не по себе. Как вот возьмешь из-под курицы яйцо, а в нем цып­ленок пищит, так во мне совесть вдруг запищала, и пока меня венчали, я все думал: есть Бог! а как вышел из церкви — и ниче­го!» Когда его венчали, «на душе у него было умиление, хотелось плакать».

Подрядчик Костыль так рассказывает Липе о своем разгово­ре с фабрикантом Костюковым, который, будучи купцом пер­вой гильдии, считал себя старше его, Костыля, простого плот­ника: «Вы, говорю, купец первой гильдии, а я плотник, это правильно. И святой Иосиф, говорю, был плотник. Дело наше праведное, богоугодное, а ежели, говорю, вам угодно быть старше, то сделайте милость, Василий Данилыч. А потом этого после, значит, разговору, я и думаю: кто же старше? Купец первой гильдии или плотник? Стало быть, плотник, деточки!» Костыль подумал и добавил:

Кто трудится и терпит, тот и старше».

Под влиянием этого разговора «Липе и ее матери, которые родились нищими и готовы были прожить так до конца, отда­вая другим все, кроме своих испуганных, кротких душ, быть может, им примерещилось на минуту, что в этом громадном, таинственном мире, в числе бесконечного ряда жизней и они сила, и они старше кого-то; им было хорошо сидеть здесь на­верху, они счастливо улыбались и забыли о том, что возвра­щаться вниз (в село) все-таки надо».

А ночью, в тот же день Липа говорила матери:

И зачем ты отдала меня сюда, маменька!

Замуж идти нужно, дочка. Так уж не нами положено.

И чувство безутешной скорби готово было овладеть ими. Но

казалось им, кто-то смотрит с высоты неба, из синевы, оттуда, где звезды, видит все, что происходит в Уклееве, сторожит. И как ни велико зло, все же ночь тиха и прекрасна, и все же в Божьем мире правда есть и будет, такая же тихая и прекрас­ная, и все на земле только и ждет, чтобы слиться с правдой, как лунный свет сливается с ночью.

Во власти этого не то настроения, не то убеждения в необхо­димости и глубокой реальности правды г-н Чехов все время держит читателя. В словах Костыля, в мечтах Липы и ее мате­ри, несмотря на пассивный характер их идеала правды, уже чув­ствуется его зреющая сила. «Кто трудится, кто терпит, тот и старше». «Старше» не только «почтеннее» (таково значение фра­зы в народной среде) — что указывало бы только на пробуждаю­щееся сознание личности среди народа. «Старше» больше, чем только «почтеннее». Эти испуганные, кроткие души с их идеа­лом правды, которая в Божьем мире «есть и будет» и с которою все на земле только ждет, чтобы слиться — и «они сила, и они старше кого-то». Здесь «старше», очевидно, жизненнее. Кого? Да разумеется, прежде всего, всей этой уклеевской неправды. И это им не просто примерещилось, а «быть может, примерещи­лось», т.е. в этом есть несомненно нечто авторское.

А что г-н Чехов давно сравнительно подходил к подобной по­становке вопроса, это показывает такой его рассказ, как «Му­жики». Среди моря невежества, варварства, нужды он сумел уловить в мужике что-то хорошее, светлое, что, как луч солнца, мгновенно прорезало глубокий мрак и тотчас же исчезло. При­помните, как во время крестного хода «и старик, и бабка, и Ки- рьяк — все протягивали руки к иконе, жадно глядели на нее и говорили, плача:

— Заступница, Матушка! Заступница!

Все как будто вдруг поняли, что между землей и небом не пусто, что не все еще захватили богатые и сильные, что есть защита от обид, от рабской неволи, от тяжкой, невыносимой нужды, от страшной водки».

IV

Вообще, ни за кем из современных русских писателей не следишь с таким глубоким интересом, как за г-ном Чеховым. Каждым новым его произведением нельзя достаточно налюбо­ваться. Художественная концепция, овладевшая за последнее время его творчеством, превосходна и глубока и сродни его та­ланту, спокойному, вдумчивому, созерцательному. Его расска­зы — это характеристики, картины, пластика. В них, как нам приходилось отмечать, нет действия, нет борьбы или слишком мало. Зато каждый штрих подогнан к целому, каждая черточ­ка тщательно вырисована, одна подробность нанизана на дру­гую. Вот почему, может быть, г-н Чехов не дает нам большого романа, с массой действующих лиц, со сложною интригой. Может быть, он инстинктивно чувствует, что подобная карти­на потеряет в глубине проникновения в жизнь. Ему именно мало думать, мало рассуждать, «надо еще иметь дар проникно­вения в жизнь», подобно герою рассказа «По делам службы»³¹. У него своя дорога, широкая и светлая.

А что г-н Чехов действительно идет по этой дороге, это до­казывают и другие его рассказы, как, например, — «О люб­ви», «Дама с собачкой» и самый последний — «Архиерей».

Первые два рассказа интересны в том отношении, что даже такую избитую тему, как любовь, г-н Чехов, верный своей но­вой точке зрения, сумел изобразить оригинально. Помещик Алехин и замужняя женщина Анна Алексеевна полюбили друг друга искренно и глубоко. Но они скрывают друг от дру­га свое чувство. Он думал: «К чему может повести наша лю­бовь, если у нас не хватит сил бороться с нею. Мне казалось невероятным, что эта моя тихая, грустная любовь вдруг обо­рвет счастливое течение жизни ее мужа, детей, всего этого дома, где меня так любили и где мне так верили. Честно ли это?. Что было бы с нею в случае моей болезни, смерти, или просто если бы мы разлюбили друг друга?».

«И она, по-видимому, рассуждала подобным же образом. Она думала о муже, о детях, о своей матери, которая так люби­ла ее мужа, как сына. Если бы она отдалась своему чувству, то пришлось бы лгать или говорить правду, а в ее положении то и другое было бы одинаково страшно и неудобно. И ее мучил вопрос: «Принесет ли мне счастье его любовь?».

Так они таились друг от друга, и это не удовлетворяло ни его, ни ее. Минутами его роль благородного существа станови­лась ему до слез тяжела. У ней тоже появилось «дурное на­строение», «сознание неудовлетворенной, испорченной жиз­ни». Наконец, они объяснились, и только тогда он понял, «как ненужно, мелко и обманчиво было все то, что нам мешало лю­бить. Я понял, что когда любишь, то в своих рассуждениях об этой любви нужно исходить от высшего, от более важного, чем счастье или несчастье, грех или добродетель в их ходячем смысле, или не нужно рассуждать вовсе».

В рассказе «Дама с собачкой» москвич Гуров, самый обык­новенный жуир, и провинциальная скучающая дамочка Анна Сергеевна случайно знакомятся в Ялте. «Он был приветлив с нею и сердечен, но все же в обращении с нею, в его тоне и лас­ках сквозила тенью легкая насмешка». А в ней впервые про­снулось «молодое, угловатое, несмелое чувство». Осенью они расстались, и Гуров с головой окунулся в омут столичной жиз­ни. Но то «легкое очарование», какое он испытал в Крыму, незаметно выросло в сильное и яркое чувство. И только теперь он впервые заметил всю нелепость своей праздной и бестолковой жизни — бессонных ночей, игры в карты, ненужных разговоров, диких лиц и диких нравов. Наконец, он не выдержал и уехал в тот город, где жила Анна Сергеевна. Когда он здесь встретился с нею, то ясно понял, что «для него теперь на всем свете нет бли­же, дороже и важнее человека».

Теперь у Гурова было две жизни: «одна явная, которую виде­ли и знали все, кому это нужно было, полная условной правды и условного обмана, похожая совершенно на жизнь знакомых и друзей, и другая — протекавшая тайно. И по какому-то странно­му стечению обстоятельств, быть может, случайному, все, что было для него важно, интересно, необходимо, в чем он был ис­кренен и не обманывал себя, что составляло зерно его жизни, происходило тайно от других; все же, что было его ложью, его оболочкой, в которую он прятался, чтобы скрыть правду, как, например, его служба в банке, споры в клубе, его «низшая раса», хождение с женой на юбилеи, — все это было явно».

Хотя фабула рассказа обрывается на выдвинутой автором ди­лемме, однако смысл ее очевиден: или постепенное разрушение, медленное умирание в оболочке лжи, обмана, условной морали; или нужно разорвать эту оболочку, как что-то «ненужное, лег­кое и обманчивое» и освободить «сдавленное ею зерно жизни».

Представьте себе, как обработал бы г-н Чехов последний рас­сказ, если бы это было раньше, ну хотя бы лет на пять (рассказ был напечатан в «Русской мысли» 1899 г., № 12). То легкое оча­рование, какое испытал Гуров, мелькнуло бы в его жизни свет­лою точкой; он, может быть, помечтал бы о чистой, невинной любви, подумал бы о том, зачем так нелепо устроена жизнь, что вот он женат, а она — замужем; потом перешел бы к мировым вопросам — о смысле и цели жизни вообще — и потом все эти порывы и мечты бесследно исчезли бы в омуте столичной жиз­ни. Все то, что делает рассказ глубоким, что так выделяет его из всех прежних подобных рассказов, этот процесс нравственного перерождения человека, эта другая жизнь, «протекавшая тай­но» под оболочкой обмана, лжи и условной правды — все это, разумеется, отсутствовало бы в рассказе. Тогда г-н Чехов за этой оболочкой не усматривал ничего. Тогда он ходил по краю какой- то страшной пропасти, между двумя мирами, миром действи­тельности, от которого он бежал, и миром мечты и идеала, доро­гу к которому он долго не мог нащупать.

Подобно Алехину и Гурову, и преосвященный Петр («Ар­хиерей») почувствовал всю ненужную тяготу своей оболочки, которая придавила в нем живого человека, и он почувствовал освобождение от нее только при смерти. Когда же преосвящен­ный помер, о нем скоро «совсем забыли». И только старуха- мать, в своем уездном городишке, когда «сходилась на выгоне с другими женщинами, то начинала рассказывать о детях, о вну­ках, о том, что у нее был сын архиерей, и при этом говорила робко, боясь, что ей не поверят.

И ей, в самом деле, не все верили».

Последнее замечание вполне в духе г-на Чехова, который склонен теперь смотреть на действительность как на нечто не­устойчивое, обманчивое, иллюзорное. Он именно ищет корней жизни, идеальных основ высшей реальности, чем эта грубая внешняя оболочка жизни.

С г-ном Чеховым случилась любопытная метаморфоза. То, что раньше, очевидно, представлялось ему существующим на поверхности жизни как неустойчивый налет на чисто живот­ной основе, теперь очутилось в самом низу, в глубоких тайни­ках жизни, и именно как ее непреходящая реальность. И именно с этого времени его талант приобретает более общее значение. «Самое нужное», «самое важное» (за последнее вре­мя одно из любимых выражений г-на Чехова) нужно и важно одинаково для всех людей. Правда, на этом новом пути г-н Че­хов дал сравнительно немного. Но хочется думать, что такие шедевры, как «В овраге», «Дама с собачкой», «Архиерей» — только первые попытки осветить жизнь с новой точки зрения.

И не нам учить его, что писать и как писать. Он — ориги­нальнейший цветок в русской литературе и не менее ориги­нальный и глубокий мыслитель, и многому у него можно по­учиться. У него именно нужно учиться любить и понимать человека, любить и понимать жизнь в том глубоком значении слов, в каком они к нему приложимы. Ведь, думается, только эта любовь ко всему человеческому и прекрасному в жизни и вывела г-на Чехова из дремучего леса фактов, через болота и трясины, на широкий простор Божьего мира, где, чудится ему, когда-нибудь обновленный и возрожденный человек, стряхнув с себя мертвые цепи, на всей свободе, бодро и весело, «постукивая палочкой» ³², устроит, наконец, новую, прекрас­ную жизнь.

И. ДЖОНСОН

В поисках за правдой и смыслом жизни

(А. П. Чехов)

Призвание всякого человека — в посто­янном искании правды и смысла жизни.

А. Чехов. Дом с мезонином

Человек должен быть верующим, или должен искать веры, иначе жизнь его пус­та, пуста... Или знать, для чего живешь, или все пустяки, трын-трава.

А. Чехов. Три сестры

Когда произведения какого-нибудь писателя, разрозненные и рассеянные по разным периодическим изданиям, выходят, наконец, собранными вместе, расположенными в порядке их появления, — только тогда надлежащим образом выясняется для читателя значение данного автора и его духовный облик, ибо получается возможность общим взглядом окинуть резуль­таты его творчества и познать отраженную в этом творчестве авторскую личность. В таком положении читатель находится сейчас относительно А. П. Чехова, издание сочинений которо­го, доселе вышедших в свет, почти закончено*¹.

Выдающийся талант А. П. Чехова, яркая индивидуаль­ность, то свое, печать которого положена автором на каждое его произведение, — все это давно уже приковывает к нему всеобщее внимание; давно уже — говоря словами поэта — при­сматривается свет к чеховской музе, поражающей «необщим» выраженьем ее лица². Но, бывшее всегда необщим, это «выра­жение» в истории его творчества не пребывало идентичным; — и вот, изучить это менявшееся выражение, проследить, хотя бы в самых общих чертах, историю этих изменений — и будет нашей задачей в предлагаемом очерке.

I

В настоящее время на лице музы Чехова заметно выраже­ние глубокой скорби. По крайней мере, такое впечатление вы­носим мы из «Трех сестер», — пьесы, хотя и написанной с лишком два года тому назад, но являющейся покуда после­дним значительным произведением нашего автора.

Названная пьеса, на наш взгляд, обращает на себя внима­ние больше всего именно тем настроением, каким она проник­нута. Это настроение — глубокая скорбь души, изнемогшей в попытках раскрыть важнейшие для нее проблемы бытия.

Собственно, скорбное настроение не является, конечно, но­востью в творчестве Чехова: это творчество давно уже окраше­но скорбью. Но прежде пробивались из нее и бодрые ноты, чувствовалось присутствие веры в то, что как ни тяжка жизнь, как ни глубок окутывающий ее мрак, удастся разгадать жизнь, озарить ее светом разума, согреть ее теплом счастья. Теперь же не то что не слышно этих нот — они, если хотите, постоянно раздаются в «Трех сестрах» — но как-то впечатле­ние они производят совсем не то, какое, казалось, должны бы, — во всяком случае, совсем веры не поднимают.

Нынешнее настроение чеховского творчества дает, пожа­луй, еще более повода к не раз повторявшемуся сравнению на­шего писателя с его французским собратом — Мопассаном. Но нам думается, что и сейчас такое сравнение допустимо лишь с большими оговорками, почти уничтожающими его значение. Да, и у Мопассана творчество второй половины его писатель­ской деятельности все больше и больше проникалось тоской, — и у Чехова тоже. Но на этом и кончается сходство, потому что и характеры тоски, и породившие ее причины — в обоих слу­чаях слишком различны.

Тоска Мопассана есть, собственно, тоска пресыщения. Это — парижанин конца века, которому все, о чем парижанин мечтает, что его манит, завлекает, — все было доступно. Свет, женщины, театры, скачки, спорт, — словом, все, что достига­ется в этом мире деньгами и положением, все это было к его услугам и все это его известное время привлекало. Но так как это был ведь не средний парижанин, а человек высокоодарен­ный, с тонкой нервно-психической организацией, то он, разу­меется, скоро этой жизнью пресытился, перестал испытывать от нее наслаждение. Пресытившийся человек, как известно, способен чувствовать даже отвращение к тому, в чем перестал испытывать наслаждение. Так это и было у Мопассана и по­могло тому, что он увидел «изнанку вещей», — тех вещей, ко­торыми, подобно остальной светской толпе Парижа, только и жил. И во многих произведениях с огромной силой отразил свое отвращение и презрение, постепенно в нем назревавшие, к этой «изнанке», — к людям, к среде, в которой провел жизнь. Но когда он сделал такую оценку тому, что прежде со­ставляло содержание его жизни (не считая, конечно, в том числе его творчества), когда он с отвращением все это от­верг, — от остался с опустошенной душой. Ибо все-таки он вос­питался в этой же среде, жизнь которой подверг такой жесто­кой критике, воспитался чуждым каким-нибудь сверхличным интересам и общественным симпатиям. Людей же иной сре­ды, в которой живут и такие интересы, и такие симпатии, он не знал, т. е., может быть, и встречал, но не заинтересовывал­ся, не присматривался. И вот, за исключением обостренного немецким нашествием патриотизма, не видно в нем каких-ни­будь социальных чувств. О состоянии родины в мирное время он, кажется, мало задумывался, к политической деятельности относился с тем же скептицизмом, с каким смотрел на рели­гию, науку и прочее. И он затосковал, ибо, во-первых, в опус­тошенной душе не может не поселиться тоска, во-вторых, не имевший и не знавший куда уйти из опостылевшей ему сре­ды, он должен был чувствовать себя в ней страшно одиноким. В ней, какою она рисуется хотя бы из его же произведений, он не мог встретить никого, кто бы понял его тоску, его, хоть и опустошенную, но богатую неразвившимися возможностями душу. Отсюда и развилась в нем — с такою скорбною силой выраженная в его рассказе Solitude³ — уверенность, что никто вообще не может понимать, что все люди страшно одиноки.

И постепенно он пришел к безнадежному отрицанию, ибо наслаждение от жизни получать перестал, смысла ее не видел, о сверхличных целях не задумывался и был подавлен ощуще­нием душевного одиночества; в конце видел только разруше­ние, смерть, бессмысленное уничтожение бессмысленного су­ществования.

Переходя к объяснению тоски нашего писателя, прежде всего необходимо устранить предположение личного мотива, вроде мопассановского пресыщения, ибо произведения Чехова не представляют для этого никаких данных. Говоря о нем, мы даже заменили бы слово тоска словом скорбь, которое лучше к данному случаю подходит, ибо в самом понятии этом имеется неличный оттенок.

Скорбь эта родилась в душе, не опустошенной (как у Мопас­сана), а скорее можно сказать, в душе, которая проснулась и широко раскрывшимися очами стала созерцать «человеческую комедию».

Как развивалась эта скорбь нашего писателя, какими при­чинами она порождалась, — увидим из дальнейшего изложе­ния; отметим только теперь же, что переход от автора «Живой хронологии», «Шведской спички» и подобных рассказов к ав­тору «Моей жизни» и последующих вещей — представляется одним из поразительнейших и редчайших явлений всемирной литературы.

Первая фаза в истории чеховского творчества, фаза веселого, молодого, поверхностного, самодовлеющего юмора a la Марк Твен, — длилась недолго. Делался зрелым очень крупный, очень оригинальный талант, а такой талант не позволит долго расходовать себя на вздор, хотя бы и на очень веселый, милый вздор. Наступала новая фаза, — та, которая считалась фазой бесстрастного художнического созерцания жизни или — как ее иначе тогда называли — «пантеистического миросозерца­ния» ⁴.

Рассматривая произведения этой творческой фазы теперь, в их совокупности и на расстоянии времени, уже отделяющего их от нас, можно сказать, что в ней Чехов как бы просто за­давался целью изучать жизнь и людей по отдельным, бросав­шимся ему в глаза явлениям и лицам, стремился накопить известный запас наблюдений. Он напоминает ученого, заинте­ресованного открывшеюся перед ним областью для изучения, но приступающего к этому изучению без предвзятой гипотезы; ученого, который путем анализа целого ряда собранных им данных, думает уловить их взаимную связь и законы их сосу­ществования и развития.

Так именно Чехов изучал в то время жизнь. Он мог бы гово­рить о себе словами Пушкина:

.Жизни мышья беготня —

Что тревожишь ты меня?

Что ты значишь, скучный шепот?

Укоризна, или ропот?.

.От меня чего ты хочешь?

Ты зовешь, или пророчишь?

Я понять тебя хочу,

Темный твой язык учу. ⁵

II

Но удалось ли ему постигнуть действительно «темный» язык жизни? Открыл ли он, при таком изучении ее, что-ни­будь из нее самой? — Если угодно, — да; только открытие это было отрицательное: он усмотрел в ней отсутствие разума и смысла.

Любопытным представляется в этом отношении один из рассказов той творческой фазы Чехова— «Счастье». Два пас­туха — старик и молодой — стерегут ночью в степи отару овец. Возле них останавливается какой-то объездчик, чтобы достать огня для трубки, и вот старик начинает с ним разговор — сперва о недавно умершем своем сверстнике, знавшемся по его убеждению, с нечистым, а затем — о будто бы зарытых повсю­ду в их местности кладах — «счастье», которое, однако, нельзя отыскать без соответствующего талисмана. Сам старик, не­смотря на свои восемьдесят лет, до сих пор еще мечтает найти себе такой клад; но когда молодой пастух спрашивает, что бы он сделал с найденным «счастьем», тот на это ничего не может ответить.

От всех речей старика и от сопровождающих их размышле­ний веет таким глубоким мраком, такой почти доисторической ступенью умственного развития, что автор совершенно прав, уподобляя мышление пастухов овечьему.

«На сером фоне зари, — читаем мы в рассказе, — .видны были силуэты не спавших овец; они стояли и, опустив головы, о чем-то думали. Их мысли, длительные, тягучие, вызывае­мые представлениями только широкой степи и неба, о днях и ночах, вероятно, поражали и угнетали их до бесчувствия.»

А кончается рассказ такими словами:

«.Когда солнце, обещая долгий, непобедимый зной, стало припекать землю, все живое. погрузилось в полусон. Старик и Санька стояли, не шевелясь, и сосредоточенно думали. Овцы тоже думали.»

В основе жизни, в которой самые разумные существа неда­леки от овец, трудно усмотреть какой-нибудь разум:

«Проснувшиеся грачи, молча и в одиночку, летали над зем­лей. Ни в ленивом полете этих долговечных птиц, ни в утре, которое повторяется каждые сутки, ни в безграничной сте­пи — ни в чем не видно было смысла».

Не видно было смысла, неясно было место человека в приро­де, непонятно его значение в ней. Маленьким, ничтожным представляется он в ней — мимолетным явлением, и невольно старая мысль о ее обидном равнодушии к нему возникает в уме наблюдателя:

«В синеватой дали, где последний видимый холм сливался с туманом, ничто не шевелилось; сторожевые и могильные кур­ганы, которые там и сям высились над горизонтом и безгра­ничной степью, глядели сурово и мертво; в их неподвижности и беззвучии чувствовались века и полное равнодушие к чело­веку; пройдет еще тысяча лет, умрут миллиарды людей, а они еще будут стоять, как стояли, нимало не сожалея об умерших, не интересуясь живыми, и ни одна душа не будет знать, зачем они стоят и какую степную тайну прячут под собой.»

Весь рассказ — бесподобная художественная вещица с уди­вительно выдержанным настроением — вряд ли и по замыслу автора представляет только жанровую картинку. Он, кажется, именно символизирует некоторые выводы, сделанные Чехо­вым из своего изучения жизни. Печальные эти выводы, но — пока — автор, по-видимому, не решается еще приписать им всеобщее значение, распространить их на всю жизнь. В нари­сованной им жизни, или — если хотите, шире — в той, кото­рую она символизирует, разум и смысл отсутствуют, человек в ней — почти ничто; но не вся жизнь на свете такова. Если, на­пример, взобраться на один из высоких холмов, о которых го­ворилось выше, то станет видно, — «что на этом свете, кроме молчаливой степи и вековых курганов, есть другая жизнь, ко­торой нет дела до зарытого счастья и овечьих мыслей.».

Жаль, конечно, что той — другой — жизни «нет дела» до этой, как бы замершей на доисторической стадии, на почти овечьем мироразумении. Но все-таки, пока другая жизнь — очевидно с разумом и смыслом — есть, — и для той, овечьей, возможность, сойдя с мертвой точки, в свою очередь стать ра­зумной, содержательной, с не «зарытым» уже счастьем, — еще существует. Но эта возможность станет проблематичной, если окажется, что и та жизнь — только по форме другая; что же до разума и счастья, то и в высшей форме они так же отсутству­ют, как и в «овечьей». Именно такой вывод напрашивается при чтении многих других произведений Чехова из той же творческой фазы [33]; но лучше всего он формулирован в сравни­тельно недавнем рассказе «Случай из практики».

В этом рассказе доктор Королев, приглашенный на фабрику к больной дочери владелицы фабрики, задумывается над тем, что видит здесь пред собою. А видит он, что «тысячи полторы- две фабричных работают без отдыха, в нездоровой обстановке, делая плохой ситец, живут впроголодь и только изредка в ка­баке отрезвляются от этого кошмара; сотня людей надзирает за работой, и вся жизнь этой сотни уходит на записывание штра­фов, на брань, несправедливости, и только двое-трое, так на­зываемые хозяева, пользуются выгодами, хотя совсем не рабо­тают и презирают плохой ситец». Но в наведшем Королева на эти мысли примере оказывается, что и эти хозяева вовсе ника­кого счастья не испытывают, и единственно кто здесь чувству­ет себя вполне хорошо, — это пошловатая и глуповатая гувер­нантка. Выходит, будто «вся фабрика работает для ее удовольствия. Но это так кажется, она здесь подставное лицо; главный же, для кого здесь все делается — это дьявол.».

«И он думал о дьяволе, в которого не верил, и оглядывался на два окна, в которых светился огонь. Ему казалось, что эти­ми багровыми глазами смотрел на него сам дьявол, та неведо­мая сила, которая создала отношения между сильными и сла­быми, эту грубую ошибку, которую теперь ничем не исправишь. Нужно, чтоб сильный мешал жить слабому, таков закон природы, но это понятно и легко вкладывается в мысль только в газетной статье или в учебнике: в той же каше, ка­кую представляет из себя обыденная жизнь, в путанице всех мелочей, из которых сотканы человеческие отношения, это уже не закон, а логическая несообразность, когда и сильный, и слабый одинаково падают жертвой своих взаимных отноше­ний, невольно покоряясь какой-то направляющей силе, неиз­вестной, стоящей вне жизни, посторонней человеку».

Итак, и в междуклассовых отношениях, порождаемых эко­номическими условиями, в отношениях между сильными и слабыми, тоже — не говоря о нравственном законе — не видно разума, а одна «логическая несообразность», ибо в конце кон­цов оказывается, что, в сущности, никому от этих отношений не живется хорошо. Пошлость, положим, благоденствует, но она только «подставное лицо» какой-то «неизвестной, стоящей вне жизни» силы, которую хочется назвать дьяволом, потому что всем она творит одно зло.

III

Постепенно приходя к такому жизнепониманию, Чехов от­носился, однако, к наблюденному им колоссальному отрица­тельному факту: отсутствию разума, правды и счастья в жиз­ни — сперва только с недоумением, сохраняя почти научное спокойствие, как к любопытному, но чуждому, не задевающе­му самого наблюдателя, явлению. Именно таким отношением автора веет от произведений, в которых зарегистрированы им художественные наблюдения той поры [34]. Это — не примире­ние со стихийным фактором, не протест против него, — это только его созерцание.

Как внимательный и добросовестный наблюдатель он заме­чал, конечно, нравственно чутких людей с активной натурой, которые слишком болезненно ощущают неправду и неразуме­ние жизни, чтобы оставаться спокойными созерцателями. Но, вместе с тем, такие люди, по его наблюдению не могли ни сами решать — что же им делать, какими способами бороться с не­разумением и неправдой, ни добиться желанного указания от тех, от кого такого указания с известным правом можно было требовать. Когда в «Скучной истории» Катя говорит Николаю Степановичу: «Я не могу так жить! Не могу! Ради истинного Бога, скажите скорее, сию минуту: что мне делать?», то Нико­лай Степанович может только сказать: «По совести, Катя: не знаю...».

Или когда в «Рассказе неизвестного человека» на тот же вопрос хочет получить ответ Зинаида Федоровна, то между нею и «неизвестным человеком» выходит такой разговор:

«— Что делать? — на этот вопрос нельзя ответить сразу.

Я прошу ответа по совести, Владимир Иванович, — ска­зала она, и лицо ее дрогнуло. — Раз я решаюсь задать вам этот вопрос, то не для того, чтобы слышать общие фразы. Я вас спрашиваю, что я должна здесь делать? И не только здесь, но вообще?.

.Служить идее можно не на одном каком-нибудь попри­ще. Если ошиблись, изверились в одном, то можно отыскать другое. Мир идей широк и неисчерпаем.

Мир идей! — проговорила она и насмешливо поглядела мне в лицо. — Так уж лучше мы перестанем. Что уж тут».

Да, «что уж тут», когда этот человек раньше в самом себе признал отсутствие «хотя бы кусочка какой-нибудь веры». По мысли автора, Зинаида Федоровна имеет перед собой инва­лида, представителя изверившейся, обанкротившейся эпохи. Свое банкротство этот инвалид объясняет тем, что он, «подобно библейскому силачу, поднял на себя Газские ворота, чтобы от­нести их на вершину горы, но только когда уже изнемог и на­веки простился со своею молодостью, заметил, что эти ворота ему не по плечу, и что он обманул себя».

Стало быть, задачи, принятые на себя тем поколением, ко­торое «неизвестный человек» представляет, оказались не по его силам. Между тем, возникли сомнения в разумности и цен­ности самих задач. Крушение упований, которыми жили люди предшествовавших десятилетий, торжество в жизни начал, прямо противоположных идеям, начертанным на знамени тех людей, — все это привело к скептическому отношению снача­ла к этим идеям, а затем и вообще к активной роли каких бы то ни было идей (и людей) в историческом процессе.

Многие пришли к такому отрицательному исповеданию — иные с грустью, а иные даже с удовольствием, обретя в нем ду­шевное удовлетворение и спокойствие. Отчасти таков, напри­мер, доктор Рагин в «Палате № 6» (который, впрочем, — если не видеть в нем душевнобольного, за кого его в конце концов и сочли, — на мой взгляд, несколько странно задуман); таков, в особенности, Орлов в «Рассказе неизвестного человека», изла­гающий такие мысли:

«Мы неврастеники, кисляи, отступники, но, быть может, это нужно и полезно для тех поколений, которые будут жить после нас. В природе и человеческой среде ничто не творится зря. Все обосновано и все необходимо. А если так, то чего же нам особенно беспокоится и бить себя по персям?»

Что касается до самого Чехова, то уже в двух сейчас назван­ных произведениях заметно, что он начинает выходить из роли постороннего созерцателя. Изображая и протестующих, и примиряющихся, он симпатии свои отдает, видимо, не по­следним, во всяком случае, не тем, которые примиряются с «философской» безмятежностью и не видят причин «особенно беспокоиться». Громов у него говорит в «Палате № 6» о фило­софии д-ра Рагина: «Удобная философия: и делать нечего, и совесть чиста, и мудрецом себя чувствуешь. Нет, сударь, это не философия, не мышление, не широта взгляда, а лень, фа- кирство, сонная одурь». В «Рассказе неизвестного человека», вряд ли случайно, лицо, советующее пассивно отдаваться тече­нию исторического процесса и не бить себя по персям из-за переполняющих жизнь неправд и страданий, представлено ав­тором в таком свете, что никак не его наградит читатель своим расположением. Видно, как Чехову больно примириться с мыслью о невозможности борьбы; он уже не может, как рань­ше, пребывать спокойным, не может, подобно д-ру Рагину, не­доумевать, зачем, мол, это нужно облегчать страдания. Он уже слишком много успел увидеть непереносимых страданий, воз­мутительных неправд, чтобы его нравственное чувство не вос­ставало против теории «невмешательства». Но, восставая про­тив нее чувством, отразить ее доводами рассудка наш автор, видимо, затрудняется; эти доводы, один раз кажущиеся ему убедительными, немного спустя как будто утрачивают в его глазах свою доказательную силу. Так, например, в «Палате № 6» рассказ как бы венчается торжеством идеи протестую­щих («несговорчивая совесть»), а в появившемся всего не­сколько месяцев спустя «Рассказе неизвестного человека» — как заключительный аккорд, провозглашаются идеи примиря­ющихся. Там собеседник Орлова, пытавшийся некогда, как мы знаем, «поднять Газские ворота», теперь на вышеприве­денную орловскую реплику может дать лишь такой ответ: «Я верю и в целесообразность, и в необходимость того, что проис­ходит вокруг, но какое мне дело до этой необходимости, зачем пропадать моему "я"?».

Как видите, он не только необходимость, но и целесообраз­ность совершающегося признает. Но сейчас мы не будем над этим останавливаться. Для нас важно отметить, что у самого автора веры в целесообразность не видно было; но также не видно в нем было и уверенности в возможность вмешательства в стихийный ход исторического процесса, в возможность ка­кой бы то ни было плодотворной борьбы. Отсюда совершенно понятно превращение прежнего созерцателя в человека с серд­цем, полным боли и скорби.

Можно думать — отражением именно этого душевного на­строения нашего автора являются следующие речи некоего Силина в рассказе «Страх»:

«Я вижу, что мы мало знаем, и поэтому каждый день оши­баемся, бываем несправедливы, клевещем, заедаем чужой век, расходуем все свои силы на вздор, который нам не нужен и ме­шает нам жить, и это мне страшно, потому что я не понимаю, для чего и кому все это нужно. Я, голубчик, не понимаю лю­дей и боюсь их».

Типичным примером бессмысленной жестокости и нелепос­ти жизни кажется ему мужичье существование:

«Мне страшно смотреть на мужиков, — говорит он, — я не знаю, для каких таких высших целей они страдают и для чего они живут. Если жизнь есть наслаждение, то они лишние, не­нужные люди; если же цель и смысл жизни в нужде и непро­ходимом, безнадежном невежестве, то мне непонятно, кому и для чего нужна эта инквизиция. Никого и ничего я не пони­маю».

IV

Из такого колеблющегося между противоположными миро- созерцаниями и пассивно-скорбного состояния писатель выхо­дит, кажется, начиная с рассказа «Дом с мезонином». В этом произведении довольно жестокой критике подвергается та дея­тельность нашей интеллигенции, которая выражается скром­ными, в доступных пределах, попытками вносить в народные массы просвещение и облегчать им жизнь. Там художник, от лица которого ведется рассказ, высказывается об этом так:

«Мужицкая грамотность, книжки с жалкими наставления­ми и прибаутками и медицинские пункты не смогут умень­шить ни невежества, ни смертности, так же, как свет из ва­ших окон не может осветить этого огромного сада. Вы не даете ничего, вы своим вмешательством в жизнь этих людей создае­те лишь новые потребности, новый повод к труду».

Но — следует это подчеркнуть — не к вмешательству в жизнь вообще относится он отрицательно, не опасается, что, пожалуй, невозможно перестроить жизнь на основах разума и правды; он отрицает смысл только той деятельности, которая, по его мнению, в лучшем случае остается толчением воды. Нет, вмешиваться в жизнь нужно!

«Нужно освободить людей от тяжкого физического труда. Нужно облегчить их ярмо, дать им передышку, чтобы они не всю свою жизнь проводили у печей, корыт и в поле, но имели бы также время подумать о душе, о Боге, могли бы пошире проявить свои духовные способности. Призвание всякого чело­века в постоянном искании правды и смысла жизни. Сделайте же для них ненужным грубый животный труд, дайте им по­чувствовать себя на свободе, и тогда увидите, какая, в сущнос­ти, насмешка эти книжки и аптечки. Раз человек сознает свое истинное призвание, то удовлетворить его могут только рели­гия, науки, искусства, а не эти пустяки. Не грамотность нуж­на, а свобода для широкого проявления духовных способнос­тей. Нужны не школы, а университеты».

Вот те ближайшие задачи, к осуществлению которых надо стремиться. Как для этого действовать — Чехов нам не указы­вает, но ведь практическая программа — уже не дело худож­ника.

Ясно, во всяком случае, что для новой фазы чеховского твор­чества, к которой мы подошли, уже не годится сделанное нами раньше уподобление Чехова ученому, без руководящей гипоте­зы изучающему какую-нибудь область явлений. Теперь перед нами уже не только созерцатель жизни, но и ее судья. Он уже судит ее с высоты созревших идеалов — и беспощадно осужда­ет. С этой высоты она представляется ему безгранично пошлой и ничтожной, безгранично безотрадной, нагло ругающейся над теми идеалами правды, которые горят в его сердце, и ду­шащей в колыбели всякое их воплощение. Знаменательным в этом смысле произведением является «Моя жизнь». Здесь ге­рой повести между прочим размышляет об «изуверстве, сер­дечной грубости, ничтожестве» обывателей провинциального города, в котором он живет.

«Мне, — говорит он, — приходили на память люди, которых медленно сживали со света, замученные собаки, сходившие с ума — и длинный, длинный ряд глухих, медлительных стра­даний, которые я наблюдал с самого детства; и мне было непо­нятно, чем живут эти шестьдесят тысяч жителей, для чего чи­тают книги и журналы. Какую пользу принесло им все то, что до сих пор писалось и говорилось, если у них все та же душев­ная темнота и то же отвращение к свободе, что было сто и три­ста лет назад?. Эти шестьдесят тысяч жителей поколениями читают и слышат о правде, о милосердии и свободе, и все же лгут, мучают друг друга, а свободы боятся как дьявола».

Мы уже отметили тоску или скорбь, поселившуюся в душе Чехова из созерцания такой жизни и таких людей. Но теперь эта скорбь уже перестала угнетать его душу, а, напротив, при­водила в активное состояние все ее силы, освобождала ее энер­гию. Она же заставила нашего писателя приглядеться и к тем внешним условиям, благодаря которым благоденствуют не­правда и пошлость, и существование для непошляков стано­вится постылым. Это он показал нам в рассказе «Человек в футляре».

Почему какой-то ничтожный учитель гимназии давил всех своею личностью, мертвил все своею мертвой душой? Почему «под влиянием таких людей, как Беликов, за последние де- сять-пятнадцать лет в нашем городе стали бояться всего»?

Почему «боятся громко говорить, посылать письмо, знако­миться, читать книги, боятся помогать бедным, учить грамо­те»? Почему все это?

Потому что Беликова, для которого понятны только всякие запрещения, «в разрешении и позволении скрывался всегда элемент сомнительный, что-то недосказанное и смутное», — этого Беликова надо считать человеком с глубочайшим пони­манием нашей действительности, с самым верным на нее взглядом: ибо вся наша жизнь есть действительно — как мет­ко определяется в том же рассказе — «жизнь, не запрещенная циркулярно, но и не разрешенная вполне».

Вот условие, необыкновенно благоприятное для умственно­го застоя, духовного мрака и процветания всяческой неправ­ды. Под его-то долговременным действием воспиталось в на­шем обществе и то «отвращение к свободе» — в чем бы она ни выражалась, на которое с такой силой указывает Чехов. Ста­рая, слишком известная черта русской общественности, за­клейменная еще Грибоедовым, а восемьдесят лет прожито нами с тех пор — и каких!..

Но для огромной массы русского общества, особенно про­винциального, как будто и годы не идут и никакой живой дух над ним не веет, никакой луч его не освещает.

«Вы вглядитесь в эту жизнь, — читаем мы в рассказе «Кры­жовник», — наглость и праздность сильных, невежество и скотоподобие слабых, кругом бедность невозможная, теснота, вырождение, пьянство, лицемерие, вражда. Между тем во всех домах и на улицах тишина, спокойствие; из пятидесяти тысяч живущих в городе — ни одного, который бы вскрикнул, громко возмутился».

Неужели же среди пятидесяти тысяч не найдется совсем иных людей, не тех «довольных и счастливых», о «подавляю­щей силе» которых в том же рассказе говорится раньше, а людей с развитым сознанием и живою совестью? — Конечно, как не быть, но. слабы они, безвольны, бессильны, одиноч­ки, — и приходится им «сносить обиды, унижения, не сметь открыто заявить, что ты на стороне честных, свободных лю­дей, и самому лгать и улыбаться, и все это из-за куска хлеба, из-за теплого угла, из-за какого-нибудь чинишка, которому грош цена» («Человек в футляре»).

И к людям, в душе которых не погасла еще любовь к правде и свету, обращался наш писатель с горячим призывом, из ко­торого нельзя не было заключить, что Чехов выходит на новую дорогу — писателя-учителя, который уже не повторит за Си­линым (из рассказа «Страх»), что жизнь страшна для него, потому что никого и ничего он не понимает, — у которого, на­оборот, уже есть что сказать, есть чему поучить. Вот этот вдохновенный призыв, хотя и не высказанный непосредствен­но от лица автора, но, несомненно, выражающий его мысли и чувства:

«Не успокаивайтесь, — говорил нам писатель, — не давайте усыплять себя, делайте добро! Пока молоды, сильны, бодры, не уставайте делать добро! Счастья нет, и не должно его быть, а есть жизнь, и если она имеет смысл и цель, то смысл этот и цель вовсе не в вашем счастье, а в чем-то более разумном и великом. Есть жизнь, есть нравственный закон, высший для нас закон. Делайте добро!» («Крыжовник»)[35].

В «Крыжовнике» же читатель находит многознаменатель­ные строки, направленные против тех, кто исповедует убежде­ние в бесполезности и невозможности для человека активно воздействовать на естественный ход прогресса. Все идет, как должно идти, заявляют такие люди, и недавно еще мы слыша­ли от Орлова (в «Рассказе неизвестного человека»), что «в при­роде и человеческой среде ничто не творится зря», что «все обосновано и все необходимо», и что — «если так, то чего же нам особенно беспокоиться и бить себя по персям?»

Однако мы знаем, что наш автор, чувство которого и тогда уже заметно возмущалось такою теорией, не мог еще вложить в уста собеседника Орлова достаточно сильных аргументов против нее. Но проходит несколько лет — и вот что встречаем мы в «Крыжовнике»:

«Вы ссылаетесь на естественный порядок вещей, на закон­ность явлений, но есть и порядок и законность в том, что я, живой, мыслящий человек, стою над рвом и жду, когда он за­растет сам или затянет его илом, в то время как, быть может, я мог бы перескочить через него или построить через него мост?»

И потому писатель — как мы уже видели — взывает к нам, чтобы мы не успокаивались, не давали усыплять себя, тем бо­лее, что — «во имя чего ждать? — спрашивает он далее. — Ждать, когда нет сил жить, а между тем жить нужно и хочет­ся жить!»

Итак, сама жизнь одного из талантливейших писателей, принявшегося за ее изучение без предвзятого взгляда, приво­дила в конце концов к убеждению, что нелепо отождествлять социальную эволюцию с естественным процессом, что лич­ность сознательно и активно должна участвовать в этой эволю­ции, должна воздействовать на нее в духе и направлении опре­деленных идеалов.

Такое убеждение приводило и к вере, что жизнь на самом деле и будет перестроена по идеалам разума и правды. И эта вера стала, по-видимому, настолько укрепляться в душе Чехо­ва, что, например, даже созерцание таких картин неразумия и неправды, как нарисованная им в «Случае из практики» (она приведена нами выше, см. гл. II), не подрывало ее. Вы помни­те, что в этом рассказе Королеву, при виде багровых окон фаб­рики, «казалось, что этими багровыми глазами смотрел на него сам дьявол, та неведомая сила, которая создала отноше­ния между сильными и слабыми». И тем не менее, на следую­щее же утро, — «проезжая через двор, и потом по дороге на станцию, Королев думал о том времени, быть может, уже близ­ком, когда жизнь будет такою же светлой и радостной, как это тихое воскресное утро».

Так же точно, даже такая жизнь, какая протекает «В овра­ге», где «грех, казалось, сгустившись, туманом стоял в возду­хе», — даже такая жизнь не представлялась окончательно бес­просветной. И там, когда Липой и ее матерью уже готово было овладеть чувство безутешной скорби, все же — «казалось им, что кто-то смотрит с высоты неба, из синевы, оттуда, где звез­ды, видит все, что происходит в Уклееве, сторожит. И как ни велико зло, все же ночь тиха и прекрасна, и все же в Божьем мире правда есть и будет, такая же тихая и прекрасная, и все на земле только ждет, чтобы слиться с правдой, как лунный свет сливается с ночью.».

И такое же бодрящее чувство веры в конечное торжество добра выносит читатель и из речей старика, которого встрети­ла Липа, когда она с мертвым ребенком возвращалась домой.

V

Итак, не было ли у читателей основания думать, что эта выстраданная Чеховым вера в возможность поражения еще пока владычествующей пошлости, в недалекое уже торжество правды и, наконец, в то, что в жизни нашей, несомненно, есть какой-то смысл, во имя которого надо жить, как бы это ни было подчас тяжко, — что эта вера, чем дальше, тем все боль­ше будет в нем расти и крепнуть, и что впредь при ясном свете ее он будет учить нас понимать жизнь?.

Однако «Три сестры» являются, по нашему мнению, таким произведением, в котором чувствуется как бы изнеможение. Писатель словно изнемог в стремлении поддерживать в себе и внедрить в других указанную веру.

Припомним содержание этой пьесы.

Три сестры заброшены судьбой в провинциальную среду, в которой они томятся, из которой жаждут вырваться. Они мно­го надежд возлагали на своего брата Андрея, мечтавшего о профессуре; они и думали, что вот он получит кафедру, уедет в Москву, — уедут и они с ним. Но Андрей увлекается пустой и пошлой девушкой, женится на ней и опускается. Общество сестер составляют офицеры стоящей в городе артиллерийской бригады; сестры считают их единственными в городе живыми людьми, с которыми можно проводить время. Средняя из сес­тер, Маша, замужем за учителем гимназии, за которого она вышла прямо с гимназической скамьи и который тогда пред­ставлялся ей «самым умным и самым добрым», а теперь ока­зывается, может быть, и самым добрым, но не самым умным. Он является воплощением добродушной пошлости, тогда как жена Андрея — воплощение пошлости мелкоэгостической, деспотичной. И вот, у Маши, вечно преследуемой ощущением, что своим замужеством она сковала себя, как цепью, возникает роман с батарейным командиром Вершининым, человеком во всяком случае не пошлым, тоже супружеской цепью прико­ванным к уродующей ему жизнь женщине. Роман этот скра­шивает их существование, дарит им хоть немного счастья. — Младшая сестра, потеряв надежду на переезд в Москву, реша­ется выйти замуж за оставившего службу офицера; она в него хоть и не влюблена, но он зовет ее на разумную трудовую жизнь, и она идет на этот призыв, как на последний выход из безрадостного существования. Но вдруг бригаду переводят из города и, стало быть, исчезают из жизни сестер последние жи­вые для них люди; роман Маши вследствие этого обрывается; жениха младшей в это же время убивают на дуэли — и остают­ся сестры одни, обреченные на еще более одинокую, безрадост­ную жизнь, чем раньше — жизнь, которая уже ни единого светлого луча не обещает впереди.

Обращаясь к центральной идее пьесы, мы думаем, что она выражена в этих вот словах Маши:

«Человек должен быть верующим или должен искать веры, иначе жизнь его пуста, пуста. Или знать, для чего живешь, или все пустяки, трын-трава.»

Вот последняя творческая фаза Чехова и отражает, главным образом, искание веры, искание такого идеала, который бы действительно озарял жизнь, окрылял бы нас, сообщал бы нам постоянный подъем душевных сил, словом, давал бы все то, что дает настоящая вера. Иметь такую веру — это и значит знать, для чего живешь, для чего страдаешь, т. е. иметь чем жить. А иметь чем жить — в этом ведь все, тогда как без этого жизнь и будет только пустая и глупая шутка, в которой ничего нет ни важного, ни священного, а все — трын-трава.

В «Крыжовнике» мы слышали, можно сказать, страстное выражение надежды, что жизнь имеет смысл, должна иметь его, но все-таки открыт этот смысл не был. Есть в произведе­ниях Чехова как бы намеки на то, что искомый смысл должен как будто заключаться именно в активном участии в жизне- строительстве. По-видимому, писатель желал бы с полной твердостью уверовать в возможность такого участия, уверо­вать, что эта возможность не фикция. Но не дается ему эта полная вера, часто подтачивают ее сомнения, — и вот отраже­нием этих-то сомнений и являются «Три сестры».

Здесь мы снова слышим исповедание все тех же двух воз­зрений: воззрения, признающего возможность для личности воздействовать на ход социальной эволюции сообразно извест­ным идеалам, — и другого, отрицающего эту возможность. Представителем первого воззрения является полковник Вер­шинин, второго — барон Тузенбах.

«Через двести-триста, наконец, тысячу лет — дело не в сро­ке, — говорит Вершинин, — настанет новая, счастливая жизнь. Участвовать в этой жизни мы не будем, но мы для нее живем теперь, работаем, страдаем, мы творим ее — и в этом одном цель нашего бытия и, если хотите, наше счастье. Не я, то хоть потомки потомков моих».

А Тузенбах отвечает на это:

«Не только через двести-триста, но и через миллион лет жизнь останется такою же, как и была; она не меняется, оста­ется постоянною, следуя своим собственным законам, до кото­рых нам нет дела или, по крайней мере, которых вы никогда не узнаете. Перелетные птицы, журавли, например, летят и летят, и какие бы мысли, высокие или малые, ни бродили в их головах, все же будут лететь и не знать, зачем и куда. Они ле­тят и будут лететь, какие бы философы ни завелись среди них; и пускай философствуют, как хотят, лишь бы летели».

Заключается пьеса, на первый взгляд, повторением всеми тремя сестрами вершининской темы; вот что говорят они:

«Маша. Надо жить. Надо жить.

Ирина. Придет время, все узнают и никаких не будет тайн, а пока работать, только работать!

Ольга. Музыка (уходящей из города бригады) играет так ве­село, бодро, и хочется жить! О, Боже мой! Пройдет время, и мы уйдем навеки, нас забудут, забудут наши лица, голоса и сколько нас было, но страдания наши перейдут в радость для тех, кто будет жить после нас, счастье и мир настанут на зем­ле, и помянут добрым словом и благословят тех, кто живет те­перь. О, милые сестры, жизнь наша еще не кончена. Будем жить! Музыка играет так весело, так радостно и, кажется, еще немного, и мы узнаем, зачем мы живем, зачем страдаем. Если бы знать, если бы знать!»

По-видимому, большей бодрости, веры, большего душевного подъема и желать невозможно. Что же такое, однако, так обо­дряюще, возбуждающе подействовало на психику сестер? Что такое случилось?

А случилось то, что все их надежды хоть на маленькое сча­стье, хоть на какой-нибудь выход из безрадостного существо­вания, хоть на какой-нибудь проблеск в нем, — разбиты, и разбиты, очевидно, навсегда; им уже совсем нечего ждать от жизни, для них нет будущего, им предстоит не жить, а только доживать свой унылый век.

Вот что невольно заставляет сильно заподозревать обнару­живаемые сестрами бодрость и веру, ибо хотя и возможно ощу­щать их и людям, для которых нет надежды на личное счас­тье, но не сейчас же после того, как именно погас его последний луч; во всяком случае, это меньше всего может слу­жить стимулом для немедленного ощущения в душе бодрости и веры. А затем, обратите внимание еще и на то, что, с одной стороны, — «страдания наши перейдут в радость для тех, кто будет жить после нас», — говорит Ольга, — а Вершинин ведь утверждал, что «в этом одном цель нашего бытия», — стало быть, есть цель бытия — и она уже ясна, известна; но, с дру­гой стороны, дальше, «кажется, еще немного, и мы узнаем, зачем мы живем, зачем мы страдаем. Если бы знать, если бы знать!»

Таким образом, здесь с темой Вершинина уже как будто пе­реплетается и тема Тузенбаха, или, по крайней мере, сильно ограничивает безусловность вершининской веры: о, если бы знать, но, может быть, и никогда не узнаем и, сколько бы ни философствовали, будем, как журавли, лететь, не зная, зачем и куда.

И нам кажется, что ни бодрости, ни веры сестры на самом деле не ощущают. Они только заставляют себя верить в разум­ность и спасительность труда и цепляются за надежду, что их унылая жизнь имеет хоть тот смысл, что послужит удобрением почвы, на которой — через столетия — вырастет иная, счаст­ливая жизнь.

VI

По этому поводу, думается нам, позволительно еще раз за­дать не новый уже вопрос: разве доказано, что при стихийном ходе социальной эволюции вообще когда-нибудь настанет счаст­ливая жизнь? И приходится ответить, что не только не доказа­но, но существуют в этом отношении очень внушительные противопоказания. И у самого Чехова — в «Моей жизни» — на утверждение одного лица, что разные больные вопросы соци­альной жизни, например, рабство, «решаются человечеством постепенно, сами собой», — собеседник возражает, что «посте­пенность — палка о двух концах» ⁶.

«Рядом с процессом постепенного развития идей гуманных, наблюдается и постепенный рост идей иного рода. Крепостного права нет, зато растет капитализм. Такой порядок прекрасно уживается с какими угодно веяниями и течениями».

Так что, если предоставить делу идти его стихийным ходом, то, пожалуй, Тузенбах, утверждающий, что «и через миллион лет жизнь останется такою же, как и была», окажется непра­вым только в отрицательную сторону. Чтобы он оказался не­правым в положительную, — необходимо перед рвами, образу­емыми ходом исторического процесса, не останавливаться в ожидании, пока они зарастут или затянет их илом, а переска­кивать через них или строить мосты. А то, право, легко может оказаться, что иной ров, предоставленный одним только силам природы, не только никогда не зарастет, а, напротив, обратит­ся в непроходимую пропасть.

Но не только для наступления счастливого будущего необ­ходимо активное вмешательство в исторический процесс: необ­ходимо оно и для нас самих, для нашего собственного, хоть маленького, счастья. Здесь мы возвращаемся к той мысли, ко­торая высказана в «Крыжовнике»: «Счастья нет и не должно его быть, а есть жизнь, и если она имеет смысл и цель, то смысл этот и цель вовсе не в нашем счастье, а в чем-то более разумном и великом». Эту мысль — как уже замечено вскользь раньше — вряд ли можно в таком виде принять. Цель и смысл жизни, конечно — не в нашем только счастье: это была бы очень маленькая цель, очень жалкий смысл. Но не только в нашем, а не то, что мысль о нашем счастье мы поче­му-то должны совсем оставить. Между тем, цитированное мес­то говорит даже больше того; оно говорит, что счастья и не должно быть, и уже не только для нас, а, значит, и для буду­щего человечества, т.е. ни для кого и никогда.

Однако такое гонение на счастье и у Чехова встречается только в «Крыжовнике»; во всех же других его произведени­ях, до «Трех сестер» включительно, где только идет речь о бу­дущем человечестве, везде обнаруживается забота именно об его счастье. Да и зачем его гнать из будущего? Ведь счастье счастью рознь, и совершенным людям, из которых, надо наде­яться, когда-то в грядущем должно состоять человечество, бу­дет соответствовать и совершенное, т. е. во всех отношениях возвышенное счастье.

Но зачем его гнать и из настоящего? Почему, в самом деле, мы, сейчас живущие люди, не имеем права на счастье? Поче­му мы должны довольствоваться только ролью какого-то удоб­рения для будущего человечества и примириться с тем, что — говоря словами Лермонтова — «наш прах лишь землю умягчит другим, чистейшим существам»?⁷ Мы рады работать для них, но позвольте же нам и нашу жизнь расцветить и озарить хоть сколько-нибудь. И тысячу раз прав Владимир Иванович (в «Рассказе неизвестного человека»), когда говорит Орлову:

«Но, ведь, хочется жить независимо от будущих поколений и не только для них. Жизнь дается один раз, и хочется про­жить ее осмысленно, красиво. Хочется играть видную, само­стоятельную, благородную роль, хочется делать историю, что­бы те же поколения не имели права сказать про каждого из нас: то было ничтожество, или то был ренегат, или еще хуже того».

Вот. Безобразно желание жить только для себя, рассуждая, что «apres moi le deluge» ⁸, но вполне законно желание жить и для себя, стремление сделать и свою личную жизнь хоть не­сколько светлой и счастливой, прожить ее — как хочется это Владимиру Ивановичу — «бодро, осмысленно и красиво». Но именно для этого на известном уровне общественно-политичес­кого развития безусловно необходимо сознание, что ты не только золотник удобрительного тука, но что ты «делаешь ис­торию», т.е. перескакиваешь через ее рвы или строишь через них мосты, стремишься направить ее течение по известной мысли, в сторону известных идеалов.

И только такое сознание может, вместе с тем, и личную жизнь наполнить смыслом.

Сестры такого сознания не имеют, интимная их жизнь со­вершенно безрадостна, — им как раз только остается утешать­ся мыслью, что, может быть, они хоть удобрением почвы для цветов будущего счастья послужат.

Нечего удивляться, если души людей, оставленных лишь при таком утешении, наполняет глубокая скорбь. Когда-то один из наших великих писателей высказывал по этому пово­ду такие мысли: «Если, — говорил он, — прогресс — цель, то для кого мы работаем? Кто этот Молох, который по мере при­ближения к нему тружеников вместо награды пятится и в уте­шение изнуренным и обреченным на гибель толпам, которые ему кричат: morituri te salutant⁹, только и умеет ответить горькой насмешкой, что после из смерти все будет прекрасно на земле. Неужели вы обрекаете современных людей на жал­кую участь кариатид, поддерживающих террасу, на которой когда-нибудь другие будут танцевать? Или на то, чтобы быть несчастными работниками, которые по колени в грязи тащут барку с таинственным руном и с смиреной надписью "прогресс в будущем" на флаге? Утомленные падают на дороге, другие со свежими силами принимаются за веревки, а дороги. остается столько же, как при начале, потому что прогресс бесконечен. Это одно должно было насторожить людей; цель бесконечно далекая — не цель, а, если хотите, уловка; цель должна быть ближе, по крайней мере, заработанная плата или наслаждение в труде» ¹⁰.

По мнению цитируемого писателя, — «все великое значение наше, при нашей ничтожности, при едва уловимом мелькании жизни, в том-то и состоит, что пока мы живы, пока не развя­зался на стихии задержанный нами узел, мы все-таки сами, а не куклы, назначенные выстрадать прогресс или воплотить какую-то бездомную идею. Гордиться должны мы тем, что мы не нитки и не иголки в руках фатума, шьющего пеструю ткань истории. Мы знаем, что ткань эта не без нас шьется, но это не цель наша, не назначение, не заданный урок, а последствие той сложной круговой поруки, которая связывает все сущее концами и началами, причинами и действиями. И это не все, мы можем изменить узор ковра. Хозяина нет, рисунка нет, одна основа, да мы одни-одинешеньки. Прежние ткачи судь­бы, все эти Вулканы и Нептуны, приказали долго жить. Ду­шеприказчики скрывают от нас завещание, а покойники заве­щали нам свою власть».

Таким бодрым убеждением, что мы в состоянии «изменить узоры ковра», — Чехову до сих пор не удалось проникнуться достаточно твердо. Общий тон пьесы «Три сестры» и те выво­ды, которые, как мы видели, из нее вытекают, говорят даже за то, что наш автор сделал шаг назад от такого убеждения, что сомнения в возможности изменять узор согласно сочиненному нами рисунку, — что эти старые, казалось, почти рассеянные было сомнения снова собрались в его уме и выдвинулись впе­ред.

И все же, нет никаких оснований думать, что в «Трех сест­рах» автором выведен окончательный итог передуманного и перечувствованного, что это — последний пункт на том пути, по которому идет Чехов в поисках за правдой и смыслом жиз­ни. Скорее всего, эта пьеса — выражение только случайного упадка духа, временной усталости. Никакое уныние не страш­но, пока нет taedium vitae¹¹, покуда — как мы слышали в «Крыжовнике» — не только есть убеждение, что «надо жить», но и «хочется жить». Вот эта «воля к жизни», несмотря ни на что, чувствуется и в «Трех сестрах»; и хотя пьеса сама по себе ни веры, ни бодрости не возбуждает, но надежда, что наш пи­сатель на нынешнем настроении не остановится, может опи­раться именно на эту «волю».

Одно из сравнительно ранних своих произведений, прекрас­ную повесть «Дуэль», Чехов заканчивает такими словами:

«В поисках за правдой люди делают два шага вперед, шаг назад. Страдания, ошибки и скука жизни бросают их назад, но жажда правды и упрямая воля гонят вперед и вперед. И кто знает? Быть может, доплывут до настоящей правды».

Mutatis mutandis¹², хотелось бы нам эти слова, с заключаю­щей их надеждой, приложить и к самому их автору, душе ко­торого присуща такая страстная и святая «жажда правды».

Е. А. ЛЯЦКИЙ

А. П. Чехов и его рассказы

Этюд

I

А. П. Чехов своими многочисленными сочинениями давно уже овладел общественным вниманием. Его рассказы и повес­ти вызвали значительную критическую литературу, стали предметом горячих споров и самых разнообразных, нередко диаметрально противоположных суждений. Эпитет «чехов­ский» сделался нарицательным именем для известного рода умственных и душевных состояний и настроений. Пьесы Че­хова не сходят с репертуара театров, ставящих своей задачей преследование новейших течений в искусстве и жизни. Произ­ведения Чехова переведены на иностранные языки и за грани­цею привлекают внимание критики. Нельзя потому не при­знать, что, судя по всем таким внешним признакам, мы имеем дело с писателем далеко не заурядным, хотя и не «великим» и не «европейским», как его величают у нас не в меру усердные отечественные хвалители.

Интересно и необходимо разобраться в основных причинах такого успеха, насколько они освещены критикой и обнаружи­ваются в идейном и художественном содержании произведе­ний. В данном очерке мы ограничиваем свою задачу указани­ем существенных черт, образующих индивидуальность этого своеобразного писателя, в связи с господствующими тонами его мировоззрения и значением его общественного влияния. Соглашаясь далеко не со всеми выводами предшествующей критики, мы понимаем всю трудность предпринимаемой нами работы, и если и беремся за нее, то лишь потому, что постанов­ка вопроса о пересмотре литературных суждений о Чехове представляется нам своевременной и важной.

Но прежде — несколько предварительных замечаний. Давно уже признано ходячей истиной, что писатель есть явление обще­ственное и что суждение о нем должно иметь в виду, с одной сто­роны, объем и характер его таланта, а с другой — влияние идей­ной и художественной стороны этого таланта на дальнейшее развитие общества в том или другом отношении. Это и образует два главных направления в изучении литературных явлений и два метода критической разработки.

Изучение таланта в его сущности, как он создает и вынаши­вает образы в себе, как ассоциирует внешние впечатления жизни, внося в них гармонию и стройность, является всегда необходимою ступенью для определения безотносительной ценности писателя с точки зрения глубины производимых им художественных эмоций и верности и тонкости художничес­кой кисти. Можно остановиться на этом первом и в известных случаях важнейшем шаге исследования, можно бесконечно любоваться произведением и не идти дальше лирического из­лияния восторга перед вдохновенным созданием художника, явившего непонятную, чудодейственную власть над нашей ду­шой. Можно признать божественное откровение в искусстве, которое, кроме себя, кроме своей свыше одухотворенной кра­соты, не знает иной цели; можно, не боясь шаблонных обвине­ний, допустить и даже поклониться таланту ради таланта, ис­кусству — ради искусства, за те волшебные краски и звуки из какого-то другого мира, которые обаятельно прекрасны, хотя не передаваемы на языке будничной речи людской, как песни моря или ласкающий шепот цветов.

Тончайшие краски Не в ярких созвучьях, А в еле заметных Дрожаниях струн, — В них зримы сиянья Планет запредельных, Непознанных светов, Невидимых лун. И если в минуты Глубокого чувства, Мы смотрим безгласно И любим без слов, Мы видим, мы слышим, Как светят нам солнца, Как дышат нам блески Нездешних миров. ¹

Но что бы ни изображал современный поэт, — пышные ли картины природы или убогий пейзаж, потрясающую драму или унылую, жалкую действительность пошлого прозябания, можно признать за ним право свободно, безотчетно отдаваться порыву творческой кисти, изображать все, что подвернется под руку, — и затем оценивать его творения с точки зрения верности рисунка, изящества и тонкости штриха. Можно не идти в своих требованиях дальше непосредственного импрес­сионизма, и задача искусства будет исполнена, если создание художника вызовет впечатление глубокое, яркое, хотя и не влекущее к размышлению и разгадке.

Искусство давно уже перестало пониматься как приятная забава, как возвышенное занятие, которым можно наполнить часы отдыха и досуга, как соловьиная песнь без значения слов, рождающая влюбленные грезы и томные вздохи. Отжило свой век и то воззрение, когда на искусство смотрели как на помощь науке в ее стремлениях раскрыть и осветить истинно полезное в мире, заставляя искусство служить посредником между все новыми и новыми завоеваниями отвлеченной науки и мало развитой, но страждущей толпой. Теперь искусство — могучая свободная стихия человеческого духа, рождающаяся на тех же глубинах, откуда берут начало побуждения разума и веры и любви к жизни, та высшая степень творческой деятель­ности, которая является одним из величайших средств обще­ственного прогресса.

В этом смысле выражение «искусство для искусства» не зак­лючает в себе ничего ужасного. Пусть художник не скажет нам, зачем он создал свое произведение; пусть он сумеет зажечь огонь на маяке скалы, не заботясь о том, кто будут те пловцы на ко­рабле, которым он пошлет свои лучи в непроглядную бурную ночь. Новейшие художники на Западе любят разгадывать су­мерки, любят ловить фантастические тени лунных ночей; они хотят прокрасться в таинственные шорохи темной человеческой души, трепетно колеблемой неустанной борьбой мгновений, мелькающих в сознании, и вечности, поглощающей их. У Ме- терлинка и Ибсена, у Родена и Бёклина были великие предки по духу, изображавшие могучие, но ясные движения души, как Шекспир, Гёте и Байрон, и сумевшие выразить высочайшую и в то же время доступную людскому сердцу красоту и гармо­нию, — например, Рафаэль и Бетховен. Там, на Западе, остав­ленные ими величайшие дары духовной культуры давно уже сделались общим достоянием, вошли в плоть и кровь обществен­ного самосознания, и художественная пытливость, не останавли­ваясь на этих ступенях, стремится к дальнейшим завоеваниям и обращается, в новейших течениях, к еще не выраженному сло­вом, не схваченному мыслью. Для человечества, только неболь­шая часть которого живет относительно сознательной жизнью, напрягая все усилия, чтобы осмыслить основные формы стихий­ного жизненного процесса, такое направление, идущее навстречу загадочным символам, неясным представлениям, всему, что усыпляет здоровое чувство реальной жизни, но будит своеобраз­ные поэтические настроения, может показаться возвратом к тем отдаленным векам, когда люди ожидали спасения не от своей культурной предприимчивости и изощренности мысли, но от мистических откровений и глаголов свыше. Но кто скажет, к чему приведет это направление?

Но есть страны и эпохи, где особенно ценными являются те стремления художественной мысли, которые облегчают людям борьбу за ближайшие идеалы свободного и осмысленного су­ществования. Когда зажигают огонь на высотах мысли, как на высоком холме, не с тем, чтобы он озарял безразличные пучи­ны моря, но чтобы он служил знаменательным лозунгом и, может быть, боевым сигналом идущих сражаться и уми­рать, — то важно, чтобы этот огонь горел ярким светом над дорогой, по которой идут и падают люди. Чем ярче, тем знаме­нательнее будет этот огонь; чем выше вздуется пламя костра от горного ветра, тем ярче вспыхнет надежда в душе сомнева­ющихся и малодушных.

Литература должна не только отражать, но и освещать, и со­вершенствовать жизнь. Этот процесс приведения жизни в бо­лее совершенный вид не заключается, как думали прежде, в отыскании новых точек зрения, с которых те или другие явле­ния представлялись бы сознанию в блеске поэзии и красоты. Он должен состоять для всякого, сочетающего запросы совести с исканием смысла в бытии, в улучшении самых форм его, в усовершенствовании тех условий, от которых зависит то, что одни люди чувствуют себя в жизни так дурно, что им ничего не стоит отказаться от нее; другие — дурно, но лучше первых; третьи — еще лучше, а четвертые — сносно, или, пожалуй, хо­рошо. Литература должна изучать жизнь не потому только, что ее процесс представляет высокий интерес для объективно­го наблюдателя в бесконечном количестве отношений; не пото­му только, что в ней есть прекрасное и безобразное, зло и доб­ро, что весною поют соловьи, а зимою бывает и холодно, и не на всех людей хватает приюта и хлеба. Литература нужна жизни не потому только, что ее выражением служит чудодей­ственное слово, могущее охватить тончайшие оттенки мысли и чувства, могущее двигать горами, созидать и разрушать реаль­ные и волшебные миры; но литература тем дорога жизни, что она в лучших своих представителях, помимо своего художе­ственного наслаждения, заставляет нас глубоко вникать в при­чины наших страданий, вооружает нас против этих причин, как против злейших врагов, возбуждая в нашей душе протест, сначала пассивный, потом активный, и доводит нас до ясного сознания невозможности жить без борьбы. Но страдания быва­ют разные, разная бывает и борьба. Не делo литературы худо­жественной вызывать человека на борьбу c природой в том смысле, как ее понимают естествоиспытатели и врачи. Не ей указывать способы вызова дождя или средства продления жиз­ни. Но в ее власти то, чтобы люди, чем дальше, тем больше проникались идеями правды, трудовой и общественной соли­дарности и добра. Сообразно с этим литература должна напря­гать все усилия, чтобы обеспечить всеми доступными ей спосо­бами торжество этих идей, но так, чтобы от этого торжества, хотя бы в идеальном будущем, была видимая польза, станови­лось бы меньше людей страдающих, угнетенных и оскорблен­ных внешним, от людей зависящим, укладом жизни. И пото­му, насколько был бы бесплоден протест против стихийных явлений жизни, не поддающихся учету человеческого разума, настолько велик и благотворен возбуждаемый ею протест про­тив тех внешних условий, изменение которых находится во власти человеческих масс. Нельзя не бороться человеку за признание той объединяющей идеи, что солнце всем равно све­тит, а земля предлагает свои дары всем людям без ограниче­ний, и жизнь может быть прекрасной, если люди перестанут держать друг друга за горло и обратят свободные руки на об­щую, а стало быть, и свою собственную пользу. Развитие этого рода идей, восходящих к радостному культу разумно-свобод­ной и духовно-просветленной жизни, идей, содействующих ре­альному благу человечества, — является прямою обязанностью литературы в обширном значении этого слова. В частности, у каждой из литератур, создаваемых гением различных наро­дов, есть свои особые специальные обязанности, и в ряду их едва ли не самые трудные и ответственные задачи взяла на себя наша русская литература.

Судьба русской литературы замечательна во многих отноше­ниях. Длинный ряд веков прошел в мучительных попытках освободиться от чуждых пут, навязанных ей роковою игрою исторических условий, и сбросить с глаз пелену, мешавшую ей вглядеться в действительность, кипучую, яркую, полную свое­образного драматизма, пестревшую могучими характерами и умами. Бредя ощупью, с трудом разбираясь в элементарных воп­росах общественного и народного самосознания, она уже с само­го начала исторического существования должна была стать доб­рым гением нашего младенческого просвещения и культуры. Став, наконец, самобытною по коренным источникам своего со­держания и национальной по духу, она расцвела дивными худо­жественными дарованиями и не уклонилась в сторону от исто­рически завещанных целей, принимая под свою охрану все более и более широкие круги интересов гуманной мысли и обществен­ного улучшения, являясь гениальной проповедницей равенства людей, любви и правды. Учительный и проповеднический тон лучших представителей нашей литературы прошлого века, столь органически связанной подготовительными умственными течениями с произведениями Л. Н. Толстого, во второй период его творчества, явился в семье европейских литератур даже от­личительным признаком, объясняемым из расовых особенностей славянского духа. Объясняется это, может быть, и тем, что наша литература, в отличие от европейской, по тем элементам зна­ния, которые входили в нее, шла впереди русской науки, и мно­гие отрасли исторических и гуманитарных изучений исходят корнями своими из общего содержания литературы в прошлом.

Но с развитием русской науки, когда литература в собствен­ном смысле определилась в границах своего содержания и по­ставила вопросы исторического смысла и цели литературного развития, перед ней сама собой, благодаря постепенному сбли­жению с жизнью, определялась величайшая задача служить освободительным идеалам в самом широком значении. Пони­мание этой задачи вошло, с одной стороны, в служение высо­чайшим общечеловеческим принципам добра, любви и прав­ды, а с другой — в страстное желание блага многомиллионной народной массе. Аннибалова клятва, которую давали благо­родные идеалисты тридцатых и сороковых годов, посвящая свои силы служению закрепощенной родине, стала к шестиде­сятым годам лозунгом честно выполняемого гражданского долга русского писателя, воплотившего в звуках и образах прекрасной русской речи заветнейшие идеалы русского обще­ственного блага. Бесконечными звеньями уходя в историче­скую даль, развивалась общественная стихия в литературе, сверкая блестками вольнодумной сатиры в екатерининскую эпоху, развертываясь во всю ширину народной мысли и чув­ства у Пушкина, уходя в глубину в исканиях идеальных путей у Белинского, Тургенева, Некрасова, Добролюбова, Толстого. В шестидесятые и семидесятые годы, все глубже и глубже прони­кая в тайники русской жизни, уяснялась та историческая пре­емственность литературно-общественных явлений, которая с по­ложительностью закона открывала скрытый ход развития, предшествовавшего появлению того или другого писателя; вся­кий из них естественно укладывался в одно из направлений, обусловленных историческим ходом и современными формами русской жизни. Литературные случайности, которые попыта­лись бы создавать новые направления, не имевшие связей с инте­ресами реальной жизни, были бы столь же непонятны в ту эпо­ху, как существа четвертого измерения, как они непонятны теперь с их потугами проникнуть путем поэтических галлюци­наций в потусторонний мир.

Теперь уже можно судить по историческим итогам о том, какую роль сыграла литература в деле освобождения кресть­ян. Но этим освободительная задача ее еще далеко не кончена; продолжая бороться за идеи справедливости и личной свобо­ды, за принципы общественного достоинства и равноправнос­ти, литература вложила много участия в создание того высоко­го типа интеллигенции, основным признаком которого явилось такое горячее рвение к вопросам общественного и народного бла­га, готовность жертвовать собою за меньшого брата во имя про­теста против всяческого стеснения и произвола. В современной неразборчивой прессе зачастую можно встречать недостойные и пошлые выходки против русской интеллигенции, упреки ее в равнодушии и оппортунизме. Голоса эти принадлежат или пред­ставителям низких общественных побуждений, или невеждам, которые не видали истинной русской интеллигенции и приняли за нее столь расплодившееся в наше смутное время интеллигент­ное «мещанство». Истинная интеллигенция — та, в которой со­средоточивается фокус нашей общественной совести, которую уважают даже ее враги, но о которой нельзя говорить, прежде чем деяния ее не отойдут в область исторических фактов. Эта интеллигенция, более чувствуемая по своему влиянию, чем иг­рающая роль на поверхности моря житейского, была создана по преимуществу освободительной литературой шестидесятых и се­мидесятых годов. В ней чувствовалась сдавленная мощь, креп­кая убежденность и непоколебимая вера в лучшее будущее.

Обстоятельства 80-х годов оказались сильнее влияния этой интеллигенции. Начался разброд общественной мысли, яркие идеалы задернулись мутной пеленой безвременья и безверья. Жизнь словно остановилась в своем течении, запросы просвеще­ния не получали исхода, запросам художественной мысли недо­ставало простора и света. Голоса интеллигентов предыдущего де­сятилетия естественно и неестественно замолкали, в литературе водворялась анархия в смысле руководящих политических и об­щественных принципов. Голосами в обществе и литературе зав­ладели новые люди, отрекшиеся от литературных традиций от­цов и дедов и водворившие в литературе торжество новых веяний в сфере понимания искусства, его общественной роли, содержания и формы.

К концу 80-х годов, когда разрыв литературы с жизнью сде­лался фактом, на литературном поприще появился А. П. Че­хов.

II

Как мы уже заметили выше, произведения Чехова вызвали обширную критическую литературу. Эта литература поражает больше количеством, чем глубиной, обстоятельностью и разно­образием суждений. Почти все критики сходятся на призна­нии Чехова великим, даже европейским писателем, придают ему высокое идейное и художественное значение как худож­нику серых, беспросветных сторон русской действительности, слагающихся в общую картину такой томительной скуки и бе­зысходной пошлости, обывательского переползания изо дня в день, которое совершенно поглощает личность и делает бес­плодными ее попытки вырваться из заколдованного круга.

В частности же, для характеристики Чехова интересны два- три мнения, касающиеся вопроса по существу и сделавшиеся исходными пунктами для большинства журнальных статей, принадлежащих авторам, которые пуще всего боятся упрека в отсталости и в непонимании новейших литературных течений.

По меткости и сжатости определения основных свойств че­ховского таланта первое место занимает, по нашему мнению, статья Н. К. Михайловского по поводу сборника рассказов Че­хова под заглавием «Хмурые люди»². Писатель, художествен­ная прозорливость которого может не признаваться только теми, кто не читал его блестящих статей, отметил в Чехове его несомненную талантливость, берущую свои соки из того лите­ратурного поколения, для которого власть действительности была выше всего. Действительность не вообще, в мировом или философском смысле, но ее сегодняшний день, ее конкретная сущность, потому что даже ближайшее прошлое этой действи­тельности уже не удостаивалось признания со стороны людей этого поколения, заявлявших, что идеалы отцов и дедов были над ними бессильны. Но, вместе с тем, критик указывал в этой статье, что, исключая «Скучную историю», прочие рассказы этого сборника отличаются случайностью в выборе тем и отсут­ствием жизни и теплоты в содержании. Г-н Михайловский по­ставил бы, по его словам, в заглавии сборника не «хмурых лю­дей», но «холодную кровь»: это символизировало бы, что Чехов с холодною кровью пописывает, а читатель с холодною кровью почитывает его. Жизненность «Скучной истории», в противо­положность прочим рассказам, г-н Михайловский объясняет тем, что в него вложена «авторская боль». Г-н Чехов талант­лив, а талант должен время от времени с ужасом ощущать тос­ку и тусклость действительности, должен ущемляться тоской по тому, «что называется общей идеей или богом живого чело­века». И критик высказывает пожелания, что если Чехов не может выработать своей собственной общей идеи, то пусть он останется хотя поэтом тоски по общей идее, поэтом мучитель- нош сознания ее необходимости.

«Палата №6» и такие рассказы, как «Черный монах», «О любви», показали г-ну Михайловскому, что поэзия тоски во­зобладала в Чехове, произведения которого начинают возбуж­дать другое чувство, далекое от прежнего добродушно-веселого смеха, чувство вдумчивой грусти или досады на нескладицу жизни, в которой нет «ни нравственности, ни логики».

Гораздо решительнее становится на сторону Чехова г-н Ска- бичевский³. Он сосредоточивает внимание преимущественно на художественной стороне произведений г-на Чехова и прихо­дит к выводу, что это — писатель замечательный по глубине и художественности таланта. Он горячо защищает г-на Чехова от упрека в том, будто г-н Чехов увлекался подчас «лазурью не­бес» или «соловьиными трелями», а главное, будто у него нет идеалов. Такое обвинение по отношению к писателю представ­ляется г-ну Скабичевскому отрицанием «святая святых» чело­века, всего его внутреннего содержания, — отрицанию самого человека.

Г-ну Скабичевскому кажется невозможным даже сомневать­ся в отсутствии идеалов у г-на Чехова. «У г-на Чехова, — гово­рит он, — найдете вы свои фальшивые страницы, каковы, на­пример, концы его произведений "Дуэль" и "Жена", но эти концы страдают вовсе не художественным индифферентизмом и эпикурейством и не отсутствием идеалов, а, напротив того, тем крайним идеализмом, который полагает, что вера и любовь в буквальном смысле двигают горами, и что самому отпетому негодяю ничего не стоит под их влиянием обратиться в рыцаря без страха и упрека».

Утверждая крайний идеализм г-на Чехова, г-н Скабичевский не столько доказывает, сколько пространно цитирует его произ­ведения, чтобы заставить читателя прочувствовать и понять, что подобных страниц не мог написать писатель без идеалов. Но каким бы восторженным поклонником г-на Чехова ни являлся г- н Скабичевский, самая возможность постановки вопроса о том, есть или нет идеалы у писателя, ясно показывает, что по этому вопросу у г-на Чехова не все обстоит благополучно. Ведь кому же придет в голову сомневаться в отсутствии идеалов у Гоголя или Салтыкова? И не представляет ли опасности вообще возмож­ность двоякого отношения к идеализму г-на Чехова? Ведь безот­носительная ценность идеалов в том и заключается, что писа­тель делает их яркими, как солнце, разгоняет перед ними туман и тучи, застилающие их блеск в глазах обыкновенного человека. К чему они, если они не ясны, не светят нам и не греют, не под­нимают нашего взора к далеким, пусть даже недостижимым, не­бесам, где бы дух наш, хотя бы на время, озарился вечным сия­нием красоты и стряхнул с себя томление и копоть повседневной обывательской жизни? К чему они, если они не осветят перед нами ни одной пяди земли, которую мы не могли бы отвоевать у темных сил жизни, чтобы положить на нее хотя бы один камень для будущего маяка человеческого счастья, — мы говорим — ма­яка, потому что людям самим, не рассчитывая на помощь извне, приходится устраивать свою жизнь, а солнце по-прежнему недо­сягаемо высоко, а тучи будут по-прежнему надолго скрывать его от нашего взора, и вселенной, с ее мириадами звезд и миров, по- прежнему не будет никакого дела до того, какие страдания раз­рывают человеческое сердце, какая братоубийственная война ве­дется на убогом, удаленном от источника жизни, грязном комочке земли! И, наконец, дело вовсе не в том, есть или нет идеалы у писателя, а в том, какие идеальные стремления, со­знательно или бессознательно, вызывает он своими произведе­ниями в душе читателя. Он — один, а читателей — тысячи, десятки тысяч, сотни тысяч. И если окажется, что — ника­ких, или неясные, двойственные, ведущие чувство жизни к ущербу, то это значит, что такой писатель не нужен или мало нужен для общества, что его влияние поверхностно, скоропре­ходяще, а успех основан на неразборчивости читателей.

Критикам приходилось возводить по поводу идеализма г-на Чехова сложные и затейливые построения. Г-н Волжский в сво­ей интересной книге о г-не Чехове⁴ потратил много таланта и вдумчивости на изучение внутреннего смысла его произведений. Г-н Волжский признает г-на Чехова тоже крайним идеалистом, но в ином смысле, чем полагает г-н Скабичевский. По термино­логии г-на Волжского, г-н Чехов не оптимистический идеалист, а пессимистический, или, как бы сказал г-н Андреевич, «герои­ческий пессимист». Лучшие произведения г-на Чехова представ­ляются г-ну Волжскому глубоко проникнутыми настроением безнадежного идеализма, который признает нравственную цен­ность идеала, но не находит путей к его осуществлению в дей­ствительной жизни. «Если бы у Чехова не было этого чрезвы­чайно высокого идеала, с недосягаемой высоты которого он расценивает действительность, он не мог бы видеть всей пошлос­ти, тусклости, серости, всей мизерности ее. Поэтому вполне прав Скабичевский, когда он говорит: "Подумайте, разве есть какая-нибудь возможность выставить все безобразия каких- либо явлений и вопиющее отступление их от идеалов, раз ху­дожник не хранит этих идеалов в душе своей, не проникнут ими?"»

Это говорит г-н Волжский и, вслед за г-ном Скабичевским, указывает у г-на Чехова на «Рассказ неизвестного человека» как на одно из лучших произведений, в котором сказался этот пессимистический идеализм. Проследим дальнейший ход мыслей г-на Волжского. По его словам, г-н Чехов не выдержи­вает своего пессимистического идеализма, и настроение это очень часто сменяется у него прямо противоположным. Непри­миримый идеализм, протестующий против пошлости действи­тельности, переходит у него в пантеизм, рабски поклоняю­щийся ей. Оба настроения уживаются рядом в г-не Чехове и, по своей резкой противоположности, сказываются то борьбой, то возобладанием одного настроения над другим. Пантеисти­ческое оправдание действительности критик отмечает у г-на Чехова и в более поздних произведениях, причем выражается оно не только уже в безразличии тем, на что указывал еще г-н Михайловский, называвший по этому поводу г-на Чехова «даром пропадающим талантом», но — «что гораздо важнее, в общем тоне рассказов, заключительных авторских вставках, раскрывающих основные мотивы настроения писателя, нако­нец, в многочисленных тирадах героев, представляющих собой подчас целые гимны во славу всеоправдывающего пантеизма».

В подтверждение этого пантеистического течения в миросо­зерцании г-на Чехова автор приводит несколько цитат и, между прочим, из монолога «Чайки» — одно из наиболее фантастичес­ких мест. Там Чайка говорит о себе: «Тела живых существ ис­чезли в прахе, и вечная материя обратила их в камни, в воду, в облака, а души их всех слились в одну. Общая мировая душа — это я... я... Во мне душа и Александра Великого, и Цезаря, и Шекспира, и Наполеона, и последней пиявки. Во мне сознания людей слились с инстинктами животных, и я помню все, все, все, и каждую жизнь в себе самой я переживаю вновь.» Заклю­чительные слова Сони («Дядя Ваня») в последнем акте о том, что следует трудиться для других и теперь, и в старости, не зная покоя: «А когда наступит наш час, мы покорно умрем, и там, за гробом, мы скажем, что мы страдали, что мы плакали, что нам было горько, и Бог сжалился над нами.», — эти слова критик рассматривает точно так же, как доказательство авторского пантеизма, с точки зрения которого в природе нет ничего лиш­него, все имеет смысл и нравственную ценность. Отсюда и вся пошлость и бессмыслица жизни, все жестокости, и страдания, и обиды — все находит себе моральное оправдание. Но время от времени, — так думает г-н Волжский, — в г-не Чехове просыпа­ется обостренный героический пессимизм, поднимается протест против власти действительности, является тоска по далекому, но бессильному Богу. Таким образом, «скептик по натуре, он (Чехов) все время колеблется между двух смутных идеалов, то отдаваясь крайнему идеализму своего непримиримого протеста против действительности, то увлекаясь радостным пантеистическим поклонением существующему. Обе крайние точки, два нравственных полюса, между которыми варьирует общий тон повестей, рассказов и драм г-на Чехова, образуют как бы его десницу и шуйцу, подобно деснице и шуйце, указанной г­ном Михайловским у гр. Л. Н. Толстого. Десница — это песси­мистический идеализм г-на Чехова; но даже и десница его бес­сильна и беспомощна; идеал г-на Чехова, "живой бог" его — недосягаемо высок, потому-то и действительность, изображае­мая в произведениях г-на Чехова, так ничтожна — жалка, убо­га, сера и бесцветна. Ее обесцвечивает, обесценивает именно высокий идеал, в виду которого она кажется такой жалкой и убогой.» Словом, г-н Чехов десницы имеет идеал, но не верит в его фактическое могущество.

Всеоправдывающий пантеизм г-на Чехова, являющийся его шуйцей, вызывал, однако, иное отношение со стороны других критиков. Г-н Оболенский видел в этой стороне творчества г- на Чехова величайшее достоинство художника, который любит и жалеет все и вся на свете⁵: изображает, мол, Чехов все мелкое, маленькое, обыденно-страждущее, неслышно-плачущее — и ис­пытывает сам любящую жалость ко всему на свете, а глядя на него, и мы жалеем и любим это. Но любить всех — значит — не любить никого, и г-н Волжский справедливо замечает, что эта любящая жалость ко всему на свете весьма часто переходит про­сто в нравственное равнодушие, к которому так применимы сло­ва Писания: «Знаю твои цели, что ни холоден ты, ни горяч. О, если бы ты был или холоден, или горяч. Но так как ты тепловат и ни горяч, ни холоден, — извергну тебя из уст моих» ⁶.

Этюд г-на Волжского написан, повторяем, вдумчиво и увлека­тельно, но мы не будем следить за ходом его мыслей в дальней­шем изложении, как не будем останавливаться на многочислен­ных оценках других критиков, так как они не дают для нашей цели ничего особенно существенного. Нелегко разобраться и в этих положениях. А разобраться нужно, чтобы подойти, нако­нец, к г-ну Чехову без предубеждения и априорных взглядов. Итак, за исключением сдержанного отзыва г-на Михайловского, последующая критика дружно и с разных сторон вознесла Чехо­ва на завидную для писателя высоту. Г-н Чехов — великий писа­тель обыденной, пошлой действительности, картины которой так неотразимо действуют на читателя в известном направле­нии, что он, в конечном итоге, неминуемо должен воскликнуть: «Нет, больше так жить невозможно!» Таких картин не может создавать художник, не имеющий в душе высоких идеалов, — следовательно, эти идеалы у него есть. Они проявляются в том течении творчества г-на Чехова, которое исключает воз­можность пантеистического примирения с жизнью и проникну­то глубоким «героическим» пессимизмом. Источник его кроется в бессилии того живого бога, в которого верит г-н Чехов.