Александрия. Тайны затерянного города

8 Наш человек в Кабуле

«Вы чего-то ищете, – написал однажды Руми[393], – а что-то ищет вас».

Клод Уэйд искал рядового Джеймса Льюиса с самого его бегства от Ост-Индской компании в 1827 году.

Уэйд был приземистым вечно голодным человечком с ямочкой на подбородке, усами торчком и обликом сонного паука[394]. Вся разведывательная информация из Афганистана проходила через его руки, недаром французский путешественник Виктор Жакмон назвал его «королем границы»[395]. Он обожал деньги и заслужил своей любовью к взяткам прозвище «бакшиш-сагиб», Мистер Откат[396], но главной его страстью была информация. Из неприметного домика в пыльной Лудхияне – городке настолько сонном, что и сегодня там по новеньким сияющим трассам разгуливают коровы, а тракторы тарахтят мимо брошенных особняков, – он плел свою паутину и шептал на ухо царям. Когда до вас доходило, что Уэйду что-то нужно, он уже прятал полученное от вас под замок.

Осенью 1827 года Уэйд получил донесение о двух дезертирах из Бенгальской артиллерии, Джеймсе Льюисе и Ричарде Поттере. Иосия Харлан находился тогда в Лудхияне и убеждал Шуджа-Шаха в своей способности вернуть его на трон в Кабуле. Уэйд показал Харлану донесение и попросил его следить, не появится ли эта парочка поблизости. Когда через пару недель Харлан столкнулся с Массоном в Ахмедпуре, то благодаря «сообщению, полученному правительственным чиновником в Лудхияне незадолго до моего отъезда», сразу понял, кто это. «Я заключил, что в сообщении говорилось именно об этих людях. Впоследствии это подтвердилось»[397].

Харлан говорил Массону, что он «не связан с британскими властями, поэтому ни корысть, ни долг не подталкивают меня выдать его ни теперь, ни после»[398]. Но, как и все связанное с Иосией Харланом, это было не вполне верно. Он отбыл из Лудхияны прочно нанизанным на крючок Уэйда. Добравшись до Кабула, американец стал вербовать там доносчиков для Ост-Индской компании. Он даже обращался к брату Дост-Мохаммеда Джабар-Хану «с советом отправить дружественное послание британскому агенту в Лудхияне»[399]. Перебежав от Шуджа-Шаха к Ранджиту Сингху, Харлан продолжил извещать Ост-Индскую компанию обо всем происходившем при дворе последнего, вплоть до работы кишечника махараджи. «После моего прибытия сюда, в Лахор, – доносил он, – у махараджи случилась легкая диарея. Упомянутое вами сообщение о серьезном ухудшении состояния махараджи неверно»[400]. Когда в 1833 году Уэйд получил донесение о появлении в Кабуле некоего Массона, утверждавшего, что он «не был в Индии двенадцать лет и все это время путешествовал»[401], он догадался, что на самом деле загадочный иностранец – «дезертир из нашей артиллерии»[402].

Пока Массон беззаботно обитал в Кабуле, Уэйд собирал на него досье. Когда Массон отправился в Бамиан к Хаджи-Хану, Уэйд уже знал, куда он держит путь, чем занимается и сколько заплатил за лошадь. Когда Массон писал в Кабул друзьям, прося у них «чай, вино, писчую бумагу и кое-какую одежду», Уэйд знал и об этом[403]. Но доказательств, позволяющих приступить к делу, он еще не собрал.

Последнюю деталь головоломки ему предоставил британский путешественник доктор Джеймс Джерард. Тот пребывал в восторге от общения с Массоном в Кабуле и, «хотя и сомневался, чем занимается этот загадочный человек, старался не ранить его чувства расспросами, а сам он не пытался излить мне душу». Но чем больше времени проводил Джерард в компании Массона и чем больше узнавал о его открытиях, тем сильнее становилось его нетерпение «проникнуть в его тайну»[404].

Возвращаясь в Индию, Джерард остановился в Лахоре. Иностранные наемники Ранджита Сингха были увлечены древней историей, и Джерард развлекал их рассказами о встреченном в Кабуле «скромном» исследователе, его «незаурядных достоинствах» и о том, какой «свет прольют его занимательные изыскания на историю, древности и нынешнее состояние Афганистана». Как-то раз его восторги были прерваны фырканьем в углу: Иосия Харлан не сдержал своего негодования. И тогда, как пишет Джерард, «завеса пала»[405].

Харлан поведал Джерарду все как есть. Человек, которым тот восторгался, был на самом деле «беглым солдатом артиллерии Досточтимой Компании, сбежавшим со службы в Бхаратпуре (впрочем, уже после взятия этой крепости) вместе с другим солдатом по фамилии Поттер; сам же он носил в то время фамилию Льюис (тоже, полагаю, вымышленную). Похоже, первоначально он двигался вместе с доктором Харланом (ныне состоящим на службе у Ранджита Сингха), но, не выдержав вспыльчивой и опрометчивой натуры последнего, сбежал (по словам доктора Харлана, опять дезертировал) от него, когда доктор Харлан готовился к штурму крепости в интересах Шуджа-Шаха». Понимая, что, возможно, обрекает своего нового друга на гибель, Джерард неуклюже оговорился в своем письме Уэйду, что «даже неприятные сведения о прошлом этого человека не ослабили моего к нему уважения и не заставили перестать уважать его таланты»[406].

После долгих лет выслеживания Массона Уэйд получил, наконец, все, что хотел. «Мистер Массон, – торжествующе писал он, – прежде был рядовым Бенгальской артиллерии, его настоящая фамилия Льюис. Он привлек внимание генерал-майора Хардвика, тогда командовавшего этими войсками, и получил приказ заниматься его образцами фауны и описывать их. В момент дезертирства, а также при осаде Бхаратпура он служил рядовым в 3-м эскадроне 1-й бригады конной артиллерии под командованием капитана Хайда. Вскоре он и некто Поттер, из того же эскадрона, сбежали из Агры и отправились в Пенджаб. Поттер состоит ныне на службе у раджи Джаммы, Гулаба Сингха»[407].

Теперь, зная, кто такой Массон, Уэйд раздумывал, как с ним поступить. В донесении Джерарда имелись интригующие подробности. «Своим застенчивым поведением мистер Массон добился безопасности и уважения. Правитель Кабула не обращает на него внимания и всего раз высказал подозрения на предмет его намерений», – сообщал он Уэйду. Джерард высоко отзывался о Массоне и полагал, что Ост-Индской компании стоило бы принудить его шпионить в своих интересах. «Политическое положение афганского государства таково, что столь способный человек смог бы с пользой его обрисовать, – писал он. – Ничто так не ускорило бы весь процесс [продвижение британского влияния], как предварительное знакомство со страной благодаря такому человеку, как мистер Массон, чьи собственные занятия, ныне ограниченные бедностью, оказались бы в зависимости и в долгу перед источником, который поддержал бы его и посулил бы прощение вместо иных перспектив…»[408]. Продираясь сквозь все эти намеки, Уэйд плотоядно ухмылялся.

Ему был позарез нужен новый шпион в Кабуле. Неудачник Карамат-Али давно его раздражал. Массон вполне подошел бы вместо него. «Долгое пребывание в Афганистане не только дало ему полное представление о географии и о статистике страны; проживая там, как коренной житель, и водя близкие знакомства с местными, он имеет возможность наблюдать то, чего не могли наблюдать прежде европейские путешественники. Он побывал в различных местах Афганистана, которых они никогда не видели. Они следовали проверенными путями и пользовались гостеприимством вождей, он же проникает в самые укромные уголки»[409].

Уэйд медленно плел свою паутину.

В начале 1834 года он прислал Массону сладкое письмо, в котором никак не намекал на то, что посвящен в его тайну. «Ваши блестящие открытия, – писал он, – представляют огромный интерес для литературного и научного мира… Мне доставит истинное удовольствие, если вы каким-то образом воспользуетесь моими услугами. Если у вас возникнет потребность в средствах, то, надеюсь, вы сообщите мне об этом, веря в искренность, без которой невозможна моя служба»[410].

Еще через несколько дней Уэйд написал в Калькутту, в Ост-Индскую компанию, о своем плане. «Дезертирство – преступление, сурово караемое нашим правительством и не предполагающее помилования, – писал он. – Но если суровость наших законов не позволяет Его Светлости проявить милосердие, я все же надеюсь, что мне простят мою переписку с Массоном… Его замечания и собранные им сведения о властях и богатствах страны, представляющей насущный интерес для британского правительства, не могут быть обойдены вниманием». Что касается щекотливости использования услуг разыскиваемого дезертира, то «обстоятельства, при которых мистер Массон изменил фамилию, могут в некоторой степени смягчить неудобства от признания его в его нынешнем положении»[411].

Получив первое письмо Уэйда, за которым последовали новые, с каждым разом все более елейные, Массон насторожился: что-то он недоговаривает. Джерард уже рассказывал ему об Уэйде. «Он – тонкий политик, – писал он Массону, – готовый следовать чужим предложениям и продолжать чужие шаги, о целях которых он раньше ничего не знал… Ему мало дела для изысканий, вроде ваших, разве что ими можно будет воспользоваться в целях соперничества»[412]. «Но так как у меня нет оснований сомневаться в искренности его уверений, я ответил ему в соответствующем тоне, – писал Массон Поттинджеру. – Не знаю, что выйдет из моей переписки с капитаном Уэйдом, и выйдет ли что-нибудь вообще, но я счел правильным учесть ее особенности и конфиденциально о ней поведать – если здесь нужна конфиденциальность»[413].

Донесение Уэйда о Массоне недоуменно изучал в Калькутте Уильям Макнахтен, секретарь правительства Индии. Макнахтен взирал на мир по-своему, не мигая. «Он говорит по-персидски более бегло, чем по-английски, по-арабски более бегло, чем по-персидски, а для простой беседы предпочитает санскрит»[414]. В отличие от алчного трудяги Уэйда, Макнахтен был холодным бюрократом, сухим и безжалостным, как пустыня Кача. За пару недель до этого он с удивлением внимал в Азиатском обществе на Парк-стрит полученным из Кабула запискам Массона. Теперь он был немало удивлен тому, что услышал о Чарльзе Массоне снова. Макнахтен не любил удивляться. По его мнению, из Массона получился бы превосходный шпион, но, в отличие от Уэйда, он не был склонен вовлекать его в это занятие шантажом – по крайней мере, до поры до времени. «В данный момент нет необходимости в том, чтобы правительство признало мистера Массона, – написал он. – Чтобы добиться от него ревностной службы, вам будет, вероятно, достаточно поощрять его поддерживать связь»[415].

Но у Уэйда были другие намерения.

В начале 1835 года, в один из первых по-настоящему весенних деньков, Массон находился в загородном доме Джабар-Хана, стоявшем в излучине реки Кабул, в нескольких милях от столицы, когда ему принесли сразу несколько писем от Уэйда. С этого момента жизнь Массона изменилась навсегда.

«По моей рекомендации правительство пожелало назначить вас нашим агентом в Кабуле для передачи сведений о положении дел в тех краях», – писал Уэйд[416]. Борясь с головокружением, Массон читал дальше. Уэйд полностью сбросил маску. Он советовал Массону «подтвердить стремление вернуть себе ее [Ост-Индской компании] благосклонность и положение в обществе, которое вы, к несчастью, утратили». «Если вы продолжите усилия служить правительству и оправдывать возложенные на вас надежды», то, как можно было понять, появлялась надежда на помилование. «Совершенное вами преступление с военной точки зрения, без сомнения, относится к числу тягчайших, но я надеюсь, что будет найдена возможность смягчить ответственность за него»[417]. Старайся, подсказывал Уэйд своему новому шпиону, потому что от этого зависит твоя жизнь.

Что, если отказаться? Но напоминания о последствиях были излишни. За прошедшие годы он не забыл положения устава: «Любой, кто дезертирует со службы названной компании, как на территориях, находящихся под ее управлением, так и вне их, на суше или на море, карается смертью, ссылкой или иным наказанием, определяемым военно-полевым судом»[418].

Если бы с Массоном что-нибудь стряслось, мало кто об этом узнал бы. Еще меньше нашлось бы тех, кто бы его пожалел. За несколько месяцев до этого Джон Джилкрайст, врач-шотландец, посвятивший жизнь изучению Индостана, бросил вызов совету директоров компании, обвинив ее в жестокостях. Его высмеяли и выгнали.

Отнекиваясь, компания, разумеется, лгала. За пару недель до этого военный суд в Калькутте буднично приговорил «Типпу, хавильдара [сержанта] и инструктора строевой подготовки, Буддредина, рядового, Шейх Исмаила, хавильдара, Куллундера Бега, рядового, к казни через разрывание пушечными ядрами, в то время и том месте, как распорядится Его Превосходительство Главнокомандующий»[420]. О судьбе приговоренных мельком сообщалось в какой-то газетенке. Массона забыли бы так же скоро. «Мне ясно указывают, – записал он, – что у меня нет выбора»[421].

С письмом на коленях Массон застыл, глядя на реку Кабул и на поросшие тутовиком холмы. У него дрожали руки. Он знал, что ничто теперь не будет так, как раньше.

Что делать? Бежать? Изменить внешность, немедленно покинуть Афганистан, исчезнуть на задворках Азии? Уэйду его не поймать. Но тогда он лишится шанса найти Александрию. А оставшись, он окажется во власти Уэйда и Ост-Индской компании, зато сможет отыскать город Александра Македонского. Что выбрать?

Массон остался. Ради своей мечты он стал шпионить на людей, которых от души презирал.

В Кабуле трудно было сохранить тайну. Вскоре там узнали, что Массон работает на Ост-Индскую компанию. Старые друзья стали его избегать. Некоторые теперь обходились с ним «подчеркнуто грубо» или отговаривались «дизентерией или даже тем, что они при смерти»[422], когда он к ним обращался. Теперь Массон приходился в Кабуле ко двору не более чем расстройство желудка.

Годами он ухитрялся не вмешиваться в политику города и во все местные заговоры. Новые обязанности заставили его нырнуть в самую их гущу.

Дост-Мохаммед-Хан находился у власти уже почти десять лет. По мнению Массона, он пользовался «любовью»[423] афганского народа. «Он был справедлив и беспристрастен, далек от высокомерия, доступен для любых сословий. Благодаря его бдительному правлению снизилась преступность: люди перестали совершать преступления, зная, что наступит ответственность»[424]. Британский путешественник Александр Бёрнс тоже был высокого мнения о правителе. «Нет никого, кто больше него заслуживает столь блестящую репутацию, – писал он. – Купец может проехать без охраны от одной границы до другой – неслыханное дело во времена царей»[425].

Справедливость Дост-Мохаммеда стала притчей во языцех. Про прошествии десятилетий афганцы все еще спрашивали друг друга: «Уж не умер ли Дост-Мохаммед, раз исчезла справедливость?»[426] Способность Дост-Мохаммеда творить жестокости тоже была баснословной. «Он убил многих вождей, – писал Мохан Лал, индийский ученый, путешествовавший вместе с Бёрнсом, – хотя семь раз поклялся святой душой Дост-Мохаммеда и даже на Коране, что не причинит им зла. Те, кого он наметил в жертву, переводили дух: добрый мусульманин не нарушит своей клятвы на Коране. Но Дост-Мохаммед, прежде чем поклясться, подменял Коран обычной книгой в такой же обложке»[427]. Жертвы этого не видели. То была убийственная афганская аналогия карточного трюка.

Правитель Афганистана представлял собой загадку и очень старался таковой оставаться. Он был «полон сарказма и неизменно готов переиграть своего противника»[428]. В шахматных партиях со своим юристом Дост-Мохаммед всегда выигрывал[429]. Лал полагал, что «мог бы описать его на персидском языке», но «правильно передать его натуру»[430] на английском не считал возможным.

В 1835 году Афганистан был маленькой бедной страной, окруженной большими алчными соседями. На востоке Ранджит Сингх недавно завладел афганским городом Пешаваром, контролировавшим Хайберский перевал на древнем Шелковом пути. Он изгнал из города одного из братьев Дост-Мохаммеда, султана Мохаммед-Хана, и ввел туда свои войска. За владениями Ранджита Сингха располагалась бдительная Ост-Индская компания, давно поджидавшая удобный случай, чтобы наброситься. На западе на расстоянии прямого удара от города Герата стояли армии персидского шаха. На севере, в степях Средней Азии, рыскали агенты Российской империи. На случай, если этих причин не хватало, чтобы Дост-Мохаммед всегда спал ночью, приоткрыв один глаз, имелась и еще одна, по имени Шуджа-Шах. Бывший правитель по-прежнему находился в Лудхияне и не отказывался от намерения вернуться на трон.

Дост-Мохаммед знал, что бо́льшая часть окружения мечтает о его гибели. Он никому не доверял: «У Дост-Мохаммед-Хана могут быть сообщники, но никак не друзья»[431]. Единственное исключение составлял его брат Джабар-Хан. «Не бывало человека более скромного и более обласканного, чем он, – писал Александр Бёрнс. – Он никому не позволяет себя сопровождать, и все встречные останавливаются, чтобы его благословить»[432]. Массон всегда считал Джабар-Хана излишне кротким. Но вскоре после того, как Массон получил письмо от Уэйда, брат Дост-Мохаммеда вызвал его к себе и сбросил маску.

«Впервые я узнал, что набоб [Джабар-Хан] поддерживал чуть ли не злодейские отношения с Караматом-Али»[433], – недоверчиво писал Массон. Этот жизнерадостный седобородый человек, неспособный, кажется, и муху обидеть, почти десять лет плел заговоры против своего брата. В 1828 году он тайно признался американцу Харлану, что с радостью сместил бы Дост-Мохаммеда и за приличную плату усадил бы на трон Шуджа-Шаха. «Его величество приобрел бы в моем лице способного и преданного слугу, – говорил Джабар-Хан. – Но учтите, без его помощи никакой внутренний заговор не побудит меня принести в жертву семейные интересы»[434]. «Я ничего не знал о сущности этих интриг», – признается Массон[435].

Бывшему шпиону Уэйда, Карамату-Али, потребовалось время, чтобы понять, что он уволен. Его эта новость потрясла. «Прислушайтесь к моим жалобам и обойдитесь со мной по справедливости, – гневно взывал он к генерал-губернатору Ост-Индской компании в Калькутте. – Не знаю, чем я провинился, зато знаю, что ни разу не допустил ни малейшей ошибки. Я служу Досточтимой Компании, а не капитану Уэйду»[436].

Весной, когда на склонах Гиндукуша стал таять снег и зацвели цветы, Массон скрепя сердце покинул Кабул. Зимой он благополучно строил планы по поиску города Александра в Баграме. Теперь же его путь лежал в Пешавар. Дост-Мохаммед – недавно короновавший себя как эмир Афганистана на весьма унылой церемонии – повел свое войско на завоевание города. Ост-Индская компания поручила Массону следить за этим походом.

«Совместно со всеми нашими братьями, во главе нашего победоносного воинства, под гром пушек, – писал Дост-Мохаммед Ранджиту Сингху, – мы укажем, по каким пунктам вы должны дать нам объяснения»[437]. На привале «он громко, так, чтобы слышали все вокруг, называл себя слабым слепнем, жалящим огромного слона: будь на то воля Аллаха, даже слепень одолеет слона. Он молил Аллаха даровать ему победу»[438]. На самом деле новый эмир меньше всего хотел войны.

Дост-Мохаммед был банкротом. Его военачальники обнищали и едва могли даже прокормить себя. Хаджи-Хану пришлось заложить саблю, чтобы «получить 20 рупий, и те ухищрения, на которые он [и другие] вынужден идти, чтобы раздобыть средства, поражают воображение»[439]. Дост-Мохаммед надеялся, что британцы выступят вместе с ним против Ранджита Сингха или по крайней мере убедят того отступить от границ, прежде чем ему придется вступить в бой. «В той критической ситуации, в которой находится эмир, – писал Массон Уэйду, – он [Дост-Мохаммед] с радостью избежал бы риска столкновения, но считает, что придется на него отважиться, если сикхи будут настаивать на обладании Пешаваром»[440].

«Афганистан, – писал Массон, – естественный союзник британцев»[442]. Но ответа из Калькутты не было.

По пути в Пешавар пришло обрадовавшее всех сообщение. Ранджит Сингх выдворил Харлана из дворца в Гуджарате и отправил его вести переговоры с братом Дост-Мохаммеда Мохаммед-Ханом. Султан Мохаммед сообщил брату о «прибытии мистера Харлана, о его убийстве и о захвате его слонов и имущества. Это известие всколыхнуло лагерь… Братья объединились, смыв свою былую вражду кровью неверного ференги»[443].

Когда армия Дост-Мохаммеда дошла до Пешавара, там ее уже поджидало войско Ранджита Сингха. Сам махараджа еще был, правда, далеко, он приказал своим командирам «избегать крупного столкновения и ждать его. Исполняя эти приказы, сикхи возобновили переговоры, чтобы отвлечь эмира»[444]. В стан Дост-Мохаммеда притащился высокий человек с землистым лицом, «с огромной головой, сильно исхудавший, одетый, как шарлатан», в разноцветное тряпье[445]. Известие о смерти Иосии Харлана оказалось сильным преувеличением.

Харлан воображал, что ведет переговоры о судьбах наций. Но на самом деле его задачей было тянуть время. Ранджиту Сингху требовались считаные часы, чтобы вывести свое войско на позиции, поэтому он поручил величайшему в Пенджабе хвастуну отвлечь Дост-Мохаммеда. Харлан говорил без умолку. «Я в возвышенных выражениях расхваливал боеспособность сикхской армии, – пишет он, – расписывал богатство и военную силу Ранджита». Но, отмечает Массон, «с эмиром Харлану пришлось не так легко, как с его братом. Его выбранили за вмешательство в дела, к которым он не имел касательства… Мистер Харлан был вынужден клясться эмиру на Коране, давая многочисленные обещания»[446]. Дост-Мохаммед мрачно взирал на Харлана. «Посещая эту страну, – сказал он американцу, – Сикандар [Александр Македонский] отправил к здешнему государю своего доверенного человека, но горцы убили посла»[447]. Урок истории оказался прерван, когда Дост-Мохаммед понял, что его лагерь уже окружен Ранджитом Сингхом с трех сторон.

Бой кончился, не начавшись. Дост-Мохаммед знал, что должен «либо принять бой, либо поспешно отступать. Он сомневался, что следует предпринять»[448]. После вялой попытки взять в заложники Харлана он решился на отступление. Он «слишком хорошо разбирался в том, что такое афганские военные лагеря, чтобы не знать, что отступить организованно почти невозможно»[449]. Лишь только прозвучал приказ об отходе, как одна половина его армии принялась грабить вторую, чего и следовало ожидать. Он оставил часть войск на дороге из Кабула «с приказом разворачивать всех беглецов. Но первый же отряд оказался сильнее заслона и завладел его лошадьми, оружием и снаряжением. От отвращения эмир больше не пытался остановить бегство своих людей и сам под покровом ночи вернулся в Кабул»[450]. У него осталось еще меньше денег, и настроение было не в пример хуже, чем при выступлении.

Вернувшись в Кабул, Массон обнаружил, что его прежняя мирная жизнь превратилась в далекое воспоминание. Отступление афганской армии сопровождалось хаосом, «на улицах постоянно вспыхивали стычки и смертоубийство, но никто этого не замечал. Город находился на грани полной анархии»[451]. Массон был вынужден то и дело озираться. Даже Баграм изменился. То, что Массон осторожно называет «волнениями», участилось: местные вожди и главари разбойничьих шаек воевали за главенство[452]. Массону то и дело приходилось бросать начатые раскопки «из-за волнений в стране». «Долина Баграма, – писал он Поттинджеру, – стала опасным местом, но я полагаюсь на меры, принимаемые для безопасности моих работников»[453].

Новая шпионская жизнь была для Массона тяжкой обузой. Порой «дела принимали такой дурной оборот, что я не мог думать ни о чем другом и забрасывал дальнейшие свои изыскания»[454]. Но сдаваться он не собирался. Уэйд обещал ему скромное содержание, которое он решил направить на оплату раскопок. У него оставалось много друзей. К тому же он еще мог кое-что предпринять.

Вскоре после возвращения в Кабул Массон при помощи нескольких человек начал раскапывать ступу рядом с Баграмом. «День-другой нам никто не мешал, но однажды утром некто позвал моего друга Балох-Хана под тем предлогом, что кто-то в кишлаке желает с ним поговорить». Кишлак оказался занят одной из местных банд:

Разбойники «ответили, что, раз так, они не станут мешать, и что в случае вмешательства со стороны других [местных] банд они нас защитят»[456].

Массон сказал себе: что бы ни произошло, какие бы превратности ни наступили, он будет следовать своей мечте, своему потосу, своей Александрии. «Если ты работаешь над тем, что сейчас держишь в руках, серьезно и спокойно, каждой частицей своей силы следуешь дорогой правды и разума, ничему не позволяя тебя отвлечь, – писал римский император Марк Аврелий в своих «Размышлениях», – если держишься за это, ничего не ожидая, ничего не страшась и черпая удовлетворение в том, что желаешь прямо сейчас, с правдой и отвагой за каждым твоим словом, то ты будешь жить счастливо. И никто в целом свете тебя этого не лишит»[457].