Александрия. Тайны затерянного города

18 Потроха

В истории Чарльза Массона, русского шпиона, есть только одна загвоздка: как и многие его рассказы о себе самом, она в корне неверна.

Эта история держится (причем нетвердо) на трех аргументах: что Массон встречался с русскими агентами в приграничном городке Оренбурге; что не доложил о посещении Виткевичем Бухары; что подтвердился слух о русском агенте, наступающем с армией на Кабул.

Но Массон не бывал в Оренбурге. Вместо того чтобы податься туда с Хонигбергером в ноябре 1833 года, он пробыл до декабря в Кабуле, а потом отправился в противоположную сторону[1016]. Пока Хонигбергер находился в России, Массон занимался раскопками в сотнях километров оттуда. Эти раскопки увенчались самой громкой его находкой: Бимаранской шкатулкой[1017]. Ни одного дня в своей жизни Массон не провел в Российской империи. Первого русского, Виткевича, он повстречал в Кабуле.

Массон не утаивал сведений о Виткевиче. «Русского, добравшегося до Бухары, звали Иван Вектерич», – написал он Уэйду в июне 1836 года, явно напутав с орфографией. «В Бухаре он [Виткевич] послал за неким Низамуддином, кабульским купцом, чье имя узнал от мистера Хонигбергера, и велел тому написать письма Вентуре, Корту и мне. Три дня он находился в Бухаре, где, судя по донесениям, делал заметки и записывал свои наблюдения, из-за чего эмир приказал его задержать, но куш-беги предотвратил это, настояв, что такой шаг был бы неразумным. Его, однако, поместили под домашний арест, запретив всякие сношения с горожанами, и после семи или восьми дней пребывания в городе выслали с конным сопровождающим»[1018]. Донесение Массона ушло в Секретный комитет Ост-Индской компании в Лондоне[1019]. Бёрнс тоже был в курсе дела: его донесение о пребывании Виткевича в Бухаре очень похоже на донесение Массона – от письма, которое Виткевич пытался отослать Массону в Кабул, до бесцеремонной высылки, – чтобы считать это совпадением. Бёрнсу следовало бы понять, что сведения исходят именно от Массона: других источников у британцев в Бухаре не было. Однако он сделал вывод, слишком наглый даже для него: донесение Массона о русском агенте доказывало, будто Массон не доносит на русских агентов!

(Что касается причины, почему Массон не понял, что «настоящий Виткевич»[1020] был дипломатом, то ответ прост: это был просчет. Он принял Виткевича за бродягу и сочинителя, каким был и сам. На самом деле Виткевич был тем, за кого себя выдавал.)

Оставалось только донесение майора Аутрема. Но тот, узнав об аресте Массона, пришел в ужас. Он написал гневное письмо Бину и еще одно, с извинениями, Массону, через их общего знакомого Томаса Постанса: «Одновременно майор Аутрем пожелал, чтобы я выразил вам его величайшее беспокойство задержанием в Кветте вследствие какого-то недопонимания со стороны капитана Бина его [майора Аутрема] отношения к вам. Он просит меня заверить вас, что никогда ни в чем вас не подозревал»[1021].

При всей своей ненависти к Ост-Индской компании Массон никогда не работал против нее. В его скрупулезных, исполненных чувства собственной вины отчетах объяснены все доходы, вплоть до последней рупии: среди всех его долгов нет ни гроша, который можно было бы отнести на русский счет. В не менее обширных архивах Российской империи в Санкт-Петербурге нет ни слова о британском двойном агенте в Кабуле. Но главный аргумент против версии, что Чарльз Массон был русским шпионом, – самый простой: Массон ненавидел свою шпионскую жизнь. Его буквально тошнило от шпионажа. Он шпионил для британцев только потому, что не видел другого выхода. Он не пожертвовал бы даже секундой своих раскопок ради шпионажа на благо другой империи.

Сейчас, сидя в тюремной камере в Кветте, следя за тенями на стенах и слушая голоса и смех на улице, Массон вспоминал первые вольные дни в Афганистане. Он помнил, как разбил вместе с Хаджи-Ханом лагерь рядом с гигантскими Буддами Бамиана. Однажды они засиделись у костра допоздна, над ними сияли несчетные звезды. Они делились своими снами. «Хан говорил, что у него бывают видения, в которых он видит себя великим; будто бы страна, то ли Афганистан, то ли земля узбеков, осталась би-сагиб, то есть бесхозной, и нам с ним стоило бы воспользоваться этим положением и заделаться падишахом и визирем». В ту ночь Массон, как ни кружилась у него голова, ответил страшному Хаджи-Хану отказом. «Я забыл, кому из нас быть падишахом», – сказал он с улыбкой. Но, глядя в окно своей камеры в Кветте, Массон думал о том, что, попытайся он тогда положить начало собственной империи, действовать пришлось бы крайне аккуратно. «Недавно меня заподозрили в желании учредить княжество в Калате при помощи помощников-арабов, справедливо возмутившихся приписыванием им столь презренного намерения, поэтому я могу только сожалеть, что не помог тогда Хану с его видениями и не вдохнул вторую жизнь в древнюю Бактрию»[1022].

Теперь, не имея ни малейшей надежды на освобождение, Массон пребывал в постоянной тревоге. Скрежеща зубами, он сочинил письмо к Макнахтену, начальнику Бина, в Кабул. «Я должен спросить вас, как возникли эти неблагоприятные подозрения, – писал он. – У меня все еще остаются права»[1023]. В ответ Макнахтен кратко уведомил Массона, что тот задержан за попытку «проникнуть в Афганистан “без надлежащего разрешения от британских властей или от его величества Шах-Шуджа-аль-Мулька”»[1024]. Это полная бессмыслица: Ост-Индская компания не брала людей под вооруженный арест из-за каких-то неправильностей в их документах. Кроме того, за все годы путешествий Массон ни разу не испрашивал разрешения, прежде чем отправиться в путь. Не делал этого и никто из тысяч купцов, паломников и скитальцев, год за годом пересекавших Северную Индию и Афганистан. Сам Бёрнс, приглашая Массона в Кабул несколькими месяцами ранее, ни словом не обмолвился о каком-либо предварительном разрешении[1025]. Объяснение Макнахтена было абсурдным: он определенно тянул время, пока у Бина не появятся наготове доказательства. Бин продолжал неопределенно ссылаться на некие «имеющиеся у него причины для подозрений», но отказывался изложить эти подозрения письменно[1026]. Он считал это очень удобным способом ничем себя не связывать.

Выдавались дни, когда Массон не испытывал ничего, кроме сожаления. Казалось, любой путь, которым он мог пойти в прошлом, привел бы к лучшему результату, нежели тот, который он в конце концов избрал.

Массон уже достиг самого дна отчаяния, когда один из стражников принес письмо. Оно оказалось от человека, от которого Массон ждал весточки в последнюю очередь: ему писал полковник Льюис Стейси, армейский офицер, увлеченный коллекционированием монет, один из самых ярых его поклонников. Стейси занесло по делам службы в британский лагерь в Кветте, и там он, несмотря на приступ лихорадки, поспешил отреагировать на слух о том, что в этом городе находится Массон. «Я слышал, что у вас украли все, кроме той одежды, что на вас, – писал он. – Это служит основанием предложить вам помощь. У меня есть портной, он может вам пригодиться, дайте только знать. Дальше писать не могу, совершенно обессилел из-за лихорадки»[1027]. Массон выпросил у охраны бумагу и перо – и излил душу.

Стейси был поражен тем, что человек, столько лет вызывавший у него восторг, оказался теперь узником без гроша за душой, питался сухими хлебными корками и ночевал под вшивой накидкой. Он ни на мгновение не принимал всерьез версию Бина. «Для меня удовольствие отправить вам смену белья и одеяло, – писал он. – Если вы любезно перечислите свои нужды, я с радостью помогу вам, как смогу»[1028]. Чистая одежда! Переодевшись после недель, проведенных в потном и зловонном рванье, Массон испытал невыразимое наслаждение. Стейси, все еще дрожа от лихорадки, явился к нему на свидание. «Я заметил, что у вас порвана обувь, – написал он Массону позже[1029]. – В следующий раз увижу вас в новой обуви»[1030]. Кроме обуви, Стейси прислал ему пачку газет. В одной из них Массон наткнулся на собственный некролог.

«Как сейчас известно, – писала Bombay Times, – на момент ареста несчастный Массон находился в Калате. Если он погиб, то это будет значить потерю не только бесценной человеческой жизни. Но и исчезновение бесчисленных сведений и рукописей, которые он накопил за годы неустанных трудов, изучая историю и традиции этого малоизвестного края. Если все вышеперечисленное погибло вместе с ним, то к этой утрате следует относиться как к величайшему и невосполнимому для общества бедствию»[1031].

Это были самые теплые слова из сказанных о Массоне за целый год.

Нельзя было пренебречь шансом ответить на собственный некролог. «Мне не было суждено сгинуть, – написал Массон в Bombay Times. – Но верно то, что я лишился всех моих рукописей и всего собранного литературного материала, которому вы дали столь высокую и даже, быть может, преувеличенную оценку, что только делает вам честь. Эта утрата для меня невосполнима и, без сомнения, угрожает моему будущему, ибо я в мгновение ока остался без результатов всех многолетних трудов»[1032].

Тем временем Стейси заботился о пропитании Массона. «Я уведомил лейтенанта Хаммерсли, что вы не получаете мяса, – писал он, – а также попросил передать вам немного чернил»[1033]. Нервозному и заносчивому Хаммерсли это пришлось не по нраву, и он дал это понять, передав Массону «нечто вроде собачьей миски с хлебом и бараньими потрохами на два гроша [две сотых рупии] с базара. Учитывая, что это пища нищих», Массон понимал, что это было сделано с целью его оскорбить. Глядя на содержимое миски, напоминающее цветом уличную грязь, Массон «почти жалел о вечерах, когда ложился спать на пустой желудок»[1034]. «За эту подачку со мной поборолась бы любая собака в Кветте»[1035]. И тут его посетила хорошая мысль.

Через несколько минут один из охранников Массона виновато просунул голову в палатку полковника Стейси. В руках у него была миска. Взглянув на поблескивающий завиток внутренностей, не отмытый от нечистот, Стейси с трудом подавил приступ тошноты, «прослезился» и пробормотал на хинди: «Выходит, сагиба хотят убить». Он отнял у охранника тарелку и понес ее по британскому лагерю, чтобы показать «сначала офицерам, потом генералу Нотту. Потом он отнес ее лейтенанту Хаммерсли. Тот прибежал ко мне»[1036]. Хаммерсли вбежал, задыхаясь, в камеру Массона и с самым невинным видом вскричал: «Господи! Зачем было отправлять эту гадость полковнику Стейси? Сразу отправили бы мне!»[1037] «Я подумал, что нет повода», – ответил на это Массон. Хаммерсли «сказал, что это недостойный поступок». «Я того же мнения», – ответил Массон[1038].

Когда индийские газеты узнали о причине ареста, никто не поверил. «Массон, – писал один из журналистов, – находясь в заключении у капитана Бина, имеет полную возможность подправить свои записи, чтобы – улыбнись, любезный читатель! – заняться политическими интригами против британских властей! Дон Кихот, принявший кухарку за герцогиню, не более абсурден, чем этот фарс. Мистер Массон – ученый с большой буквы, он не убоялся бедности, опасностей и безвестности, лишь бы не прекращать свои любимые исследования. Ни один поступок в его карьере, насколько известно, не говорит о желании богатства и отличий, скорее об удивительном равнодушии к тому и другому. Но даже будь у него эти склонности, заниматься политическими интригами не в его силах. Сама мысль о том, чтобы бедняга Массон, одинокий, без друзей, годами занимавшийся скромным и опасным делом – поиском монет, вдруг заделался изменником и повел русский отряд освобождать Калат, уверены, никому не придет в голову, но именно из этого исходят сейчас в Кветте [Бин]»[1039].

К горю капитана Бина, он быстро стал национальным посмешищем. Мысль о том, что он дрожит от страха, как бы робкий археолог «не выудил из кармана 200 русских, не захватил казну и не заменил Юнион Джек двуглавым орлом Московии», представлялась индийской прессе достойной осмеяния[1040]. «Характер мистера Массона, – писали в индийской прессе, – известен и не подлежит сомнениям»[1041]. Человека, арестованного теперь за шпионаж во вред Ост-Индской компании, сама Компания назначила раньше главой разведки в Афганистане, «признавая его ум и то, насколько ценно его общество»[1042].

Индийские газеты редко соглашались друг с другом, но в этот раз ни у одной из них не было сомнения, что «еще ни разу нам не доводилось сталкиваться со столь чудовищной предвзятостью»[1043]. Эта тема «обсуждалась в газетах по всей Индии, которые единодушно отвергали и высмеивали малейшие подозрения, бросающие тень на этого человека»[1044]. «Газеты Дели и Агры превращают вас в настоящего льва», – подбадривал Массона Стейси[1045].

Бин, несомненное посмешище всей страны, уверенно превращался в посмешище всемирное. Обвинители Массона, писала Bombay Times, «придумали себе знаменитость, чего могло бы не случиться, прибегни они к иным средствам или выбери менее удачный объект для преследования. Как же будут издеваться французские академики над системой, ставящей на ответственные места людей, способных до такой степени заблуждаться! Как прыснут студенты в Петербурге; как будут хохотать многомудрые немцы, посвятившие тома описанию открытий Массона!»[1046]

Все это радовало Массона, но никак не меняло того факта, что он продолжал сидеть под замком. Дни превращались в недели, недели – в месяцы. «Меня сторожат день и ночь. Я не знаю, какие приказы им отдают, потому что не забочусь узнать, но мне известно, что некоторые из них докладывают капитану Бину, кто меня навещает, когда я отправляю письма с “дак” [почтой] или кому-нибудь лично. Эти письма показывают какому-то важному чиновнику, и он записывает, кому они адресованы»[1047]. Бин и Макнахтен упорно искали хоть что-нибудь в подкрепление своих подозрений и инструктировали клерков Ост-Индской компании в Бомбее рыться в архивах, чтобы добыть документы, инкриминирующие Массона[1048]. «Я испытываю отвращение оттого, что обречен существовать в неволе неизвестно сколько времени, – писал Массон, – завися от милости колониального чиновника в Кветте, моего тюремщика»[1049].