Александрия. Тайны затерянного города

14 Покорение миров

Из труб бывшего Секретарского коттеджа в Шимле по-прежнему поднимается дымок. Смеркается, в комнатах зажигают свет, на стол ставят угощение – лимонную курицу, poulet au citron, и имбирный пудинг. На серебряных подносах ждет своей очереди джин, длинные комнаты залиты желтым светом. «Будьте добры, позвоните в звонок», – просит Реджи Сингх. Пожилой слуга приносит чай и печенье, кланяется, расставляет фарфоровые чашки. Дедушка Реджи, раджа Шаранжит Сингх, купил этот дом много десятилетий назад. В оранжерее висит картина, на которой запечатлена обстановка дома времен Массона. Здесь 1 октября 1838 года после великолепного завтрака было принято одно из самых катастрофических решений XIX века. «Именно здесь все началось», – тихо говорит Реджи.

Осенью 1838 года Шимлу каждое утро окутывали густые туманы. Горы густо зеленели, воздух был холодным до хруста. В каминах трещали дрова, за столом пили чай. Эмили Иден обещала написать для Ранджита Сингха портрет только что коронованной Виктории. На беду, она понятия не имела, как выглядит королева. «Мне придется потрудиться, – писала она, – чтобы изобрести целую королеву вместе с нарядом»[776]. На одной из последних летних ярмарок Макнахтен устроил полный беспорядок[777]. Теперь он зарился на Афганистан.

1 октября Ост-Индская компания объявила афганскую войну. «Генерал-губернатор, – гласила декларация Макнахтена, сочиненная в Секретарском коттедже, – с удовлетворением заявляет, что текущая необходимость и все соображения политики и справедливости побуждают нас принять сторону Шах-Шуджа-аль-Мулька, чья популярность во всем Афганистане доказана Его Светлости единодушными и уверенными свидетельствами лучших авторитетов… Генерал-губернатор рад, что сможет во исполнение своего долга помочь восстановлению единства и процветания афганского народа»[778].

В III веке до нашей эры, через 70 лет после смерти Александра Македонского в Вавилоне, над большей частью Индии властвовал император Ашока. Под конец своего правления он выпустил обращение к подданным, в корне отличавшееся от декларации Ост-Индской компании 1838 года:

Ашока отвернулся от прежней своей жизни: отозвал назад армии, раздал большую часть своих богатств и повелел начертать по всему своему царству огромные надписи, провозглашавшие терпимость и уважение всех ко всем. Каждая надпись была выполнена на местном языке: брахми и кхароштхи, арамейском и греческом. Одна из наиболее хорошо сохранившихся надписей Ашоки находится в 96 километрах от Пешавара, в кишлаке Шахбазгархи. Пока Ост-Индская компания готовилась воевать, Массон осторожно соскабливал с нее многовековые наслоения мха.

До него доходили слухи об этой надписи, и он, отправив свое прошение об отставке, поехал в Шахбазгархи, чтобы увидеть ее собственными глазами. Ему опять пригодились недавние привычки путешественника: по пути он переночевал в деревенской мечети, спрятавшейся в тени тополей. Дорога из Пешавара была опасной: «Наши деревенские друзья всячески отговаривали нас от поездки через равнину таким маленьким отрядом и пугали уготованной нам незавидной участью»[780]. Массон ехал в густой траве «высотой 6–7 футов» в направлении «гряды низких холмов, где найдена скала с надписью»[781].

До Шахбазгархи Массон добрался полным надежд и ликующим, чего с ним не бывало уже много лет. «Одного взгляда на поверхность скалы хватило, чтобы понять, что мое путешествие не напрасно»[782]. Она была густо покрыта буквами. Приглядевшись, Массон убедился, что это тот же самый язык кхароштхи, монеты с которым он находил в Баграме. В течение нескольких дней он копировал надпись на многих ярдах тонкого ситца. Редкая «пушечная и ружейная пальба в отдалении» заставляла его торопиться[783].

Массон не знал, что надпись в Шахбазгархи окажется последней деталью головоломки, которую он начал собирать несколько лет назад в Кабуле, когда расшифровывал неведомый шрифт на монетах. Поскольку эдикты Ашоки дублировались сразу на нескольких языках, каждую строку надписи на кхароштхи можно было сравнить с аналогичной строкой того же самого эдикта на древнегреческом. Утраченная письменность становилась открытой книгой.

Когда радостный Массон вернулся в Пешавар, известие о войне, объявленной Ост-Индской компанией, только-только достигло города. С замирающим сердцем читая новости, Массон понимал, что почти за каждой строкой стоит «авторитет мистера Массона» и «донесения мистера Массона». Все хорошее, что он писал когда-либо о Шуджа-Шахе, и все дурное, написанное им когда-либо о Дост-Мохаммеде, выдернули из его писем и превратили в основание для войны[784]. Именно он, больше, чем кто-либо еще, сформировал представление властей об Афганистане. Его рекомендации высоко ценились. Теперь же его слова оказались вывернуты так, писал в отчаянии Массон, как ему «и не снилось»[785].

Несколько лет назад в одном из своих первых донесений Уэйду Массон убеждал Ост-Индскую компанию принять предложение Дост-Мохаммеда о дружбе. «Разочарование в британском посредничестве, – предрекал Массон, – может вызвать у него желание заключить союз с ненавистной Персией и даже с Россией». Дост-Мохаммед, указывал Массон, «предлагал британским властям полное главенство в стране к западу от них, причем не ценой завоевания и смертоубийства, а вследствие приглашения от самих властителей… Так, дешево, без потерь живой силы и средств, простым росчерком пера, можно было бы достигнуть важной цели – роста британского влияния в Средней Азии способом, достойным английского характера и приемлемым для всех сторон… Почти не приходится сомневаться, что это даст британскому правительству все основания для гордости»[786].

Уэйд, отвергавший любую стратегию, не опиравшуюся на силу и устрашение, пренебрежительно чиркал на донесениях Массона: «Не могу разделить его мнение, что несбывшаяся надежда на британское посредничество побудит Дост-Мохаммед-Хана… броситься в объятия Персии или России. Вожди семьи Баракзаи [семьи Дост-Мохаммеда] слишком хорошо осведомлены о средствах, которыми мы располагаем как для поощрения, так и для кары, чтобы изменить их нынешнее отношение к нам и искать союза с державой-соперницей. Ни персы, ни русские не обладают такими возможностями, чтобы сокрушить их или укрепить их правление, какие есть у британского правительства»[787]. Советы Массона проигнорировали и вскоре забыли.

Массон понял, наконец, свое место в истории. Он знал, что после вступления британской армии в Афганистан отношения между этой страной и Британией никогда не будут прежними. Эта дверь закрывалась навсегда[788].

Доктор Персиваль Лорд – хлопотливый, плохо информированный и взбудораженный предстоящей войной – прибыл в Пешавар, чтобы сменить Массона. «Никогда не сталкивался с чувством, – писал Лорд, – которое было бы правильнее назвать общенациональным, чем желание афганцев вернуть Шуджа-Шаха. В беседе с англичанами они редко выдерживают пять минут, чтобы не заговорить об этом»[789]. У Лорда был длинный список людей, которых следовало сделать сторонниками Британии, и он торжественно потрясал им перед Массоном. «Ни от одного из этих людей не было бы для него ни малейшего проку, – сразу понял Массон, – а многие и вовсе были мертвы»[790]. Неустрашимый Лорд проводил дни «в разговорах, убеждении, угрозах, запугивании и подкупе»[791]. Когда Массон уезжал из Пешавара, Лорд провожал его «и проливал при расставании слезы, что не помешало ему потом конфиденциально сообщить властям, что я безумен»[792].

Декабрь застал Массона в городке Фирозпур на границе владений Ранджита Сингха. Он был не один: там собиралась крупная британская армия и там же находились Бёрнс, Макнахтен, лорд Окленд и, похоже, все важные и важничающие чиновники Ост-Индской компании. Эмили Иден привезла туда портрет королевы Виктории собственной кисти. Войск Ранджита Сингха было столько, что британцы чувствовали себя неуютно: «Они обучены не хуже [британцев], – писала Иден, – лучше обмундированы, так же, а то и лучше, действуют; короче, никто не знает, что об этом сказать, поэтому все помалкивают, ограничиваясь словами, что в настоящем бою сикхи обратятся в бегство. Ощутимый удар по нашему тщеславию!»[793] На встрече с британцами махараджа снял с ноги чулок, «чтобы удобнее было сидеть, держа ногу рукой», и «сказал, что понимает, что есть книги, где осуждается пьянство, и что, по его мнению, лучше бы вообще не было никаких книг, раз попадаются такие глупые»[794]. Макнахтен был при этом «занят передвижением одной ножки своего кресла на ковер, в чем в конце концов и преуспел»[795].

Массон стал какой-никакой знаменитостью. Полковник Льюис Стейси, чья маниакальная страсть к древним монетам мало уступала аналогичной страсти Массона, планировал ночной марш своего полка по зимней грязи единственно ради встречи с ним. «Очень прошу сообщить, когда вы намерены сняться с места, потому что ради удовольствия встречи с вами я готов к форсированному маршу на Фирозпур, – писал он. – Сейчас у меня слишком замерзли руки, чтобы писать дальше. Очень надеюсь на встречу»[796]. Стейси запечатал свое письмо штампом с древней богиней победы, выисканном на базаре в Лудхияне. Он был увлеченным коллекционером и «часто мирился с неудобствами, сидя под деревом или просто в караван-сарае, лишь бы рассказы базарных менял посулили ему новую возможность копаться среди развалин»[797]. «Могу я спросить, – спрашивал он Массона, – подумываете ли вы о публикации?»[798]

Массон уже много лет вынашивал идею книги. Но чем больше он об этом думал, тем сильнее боялся. Даже ему самому было трудно разобрать собственные записи, все эти желтеющие клочки бумаги. «Я понимаю, что многое, возможно даже большая часть, неразборчиво для любого, кроме меня, и что все находится в прискорбно незаконченном состоянии»[799].

Вместо того чтобы разбирать свои записи, он бесцельно слонялся по военному лагерю в Фирозпуре. Во всем собравшемся здесь множестве военных и гражданских, офицеров и шпионов один он был неприкаянным, не находил себе применения. Весь этот поход казался ему бессмыслицей. «Никаких новых тревожных обстоятельств не возникло, и я пока не знаю ни о каких вымышленных русских армиях, кроме тех, что созданы бойким воображением сэра Александра Бёрнса». (Массон зачеркнул слова «сэра Александра Бёрнса» и написал вместо этого «русофобов Шимлы».) «Как можно было затевать такой могучий поход при полном отсутствии оснований для тревоги? Да еще при поразительном противоречии с первоначальными намерениями?»[800] Оправданно или нет, но армия выдвинулась, и он ничего не мог с этим поделать. «Целых томов не хватило бы, чтобы выразить то легкомыслие, что легло в основу развертывания могучих армий, те ошибки и недобросовестность командования, все то зло, что принесет такая политика»[801]. Все это казалось ему «полным безумием»[802].

После десятилетия завоеваний, зайдя дальше, чем заходил до них кто-либо из греков, Александр Македонский и его армия достигли края света, берегов последнего моря. Солдаты прыгали от радости, впервые за много лет чувствуя на лицах соленый бриз. Александр вглядывался в горизонт из тщетного желания разглядеть землю, но не видел ничего, кроме бескрайнего океана. Наконец «царь всего сущего»[803] Александр, «думая, что достиг земных пределов и предела своего властолюбия, зарыдал, ибо не осталось больше миров, которые он мог бы завоевать»[804].

Этот сюжет – как Александр, завоевав мир, льет слезы на берегу неведомого моря – придуман не в Древней Греции, а в XIX веке.

В Античности тоже существовал рассказ об Александровых слезах, но совершенно другой. «Настало время, – пишет Плутарх, – когда Александр познал истинную сущность Вселенной. Ему сказали, что она вмещает бесчисленные миры. И он, услышав это, зарыдал. Друзья спросили, почему он плачет, и он ответил: “Как же мне не плакать? В небе больше миров, чем можно счесть, а я еще ни один из них не покорил”»[805]. Александр у Плутарха узнает, что Вселенная слишком неохватна и неподвластна пониманию, не говоря уже о покорении, и что он должен принять свое место в ней. Он понимает свою незначительность и потому безутешен. В сюжете XIX века все, что требуется Александру, чтобы осушить слезы, – это продолжить убивать.

Перед выступлением армии ни Массон, ни Бёрнс не могли сомкнуть глаз. Они проговорили всю ночь, силясь осмыслить, во что вляпались. В конце концов Массон понял, что их пути с «вторым Александром» разошлись. «Кое в чем наши интересы сталкиваются, как и наши привычки, – размышлял он. – Действовать с ним заодно или в его подчинении до того больно, что почти невозможно… Мы слишком разные для партнерства, а быть его сообщником мне не по нутру»[806].

В ту ночь Бёрнс напоминал человека, который едва удерживает равновесие на высоком карнизе и боится того, что может увидеть, если посмотрит вниз. Его оптимизм, даже в лучшие времена раздражавший Массона, теперь приводил его в отчаяние. «Долгий разговор, – вспоминал Массон, – завершился признанием, что он 14 лет трудился ради этого момента и наконец достиг цели»[807]. Все складывалось наилучшим образом: вторжение, против которого Бёрнс раньше так пылко возражал, теперь оказывалось его заветной мечтой. «Это воистину сверхъестественно прекрасно, – писал он другу. – Мои взгляды разделяют»[808]. «То кровожадный, то падающий духом, то самоуверенный, то доверчивый – он мог производить впечатление значительности и твердой убежденности, при этом отбрасывая на все вокруг отблески своего непостоянства, – утверждал историк Джон Кей. – Обманывая других, он обманывал в первую очередь самого себя. Когда он высказывал диаметрально противоположные суждения, это были именно его суждения, а не чьи-либо еще»[809].

Ночь выдалась очень холодной. (Эмили Иден приходила в ужас от погоды. «В Фирозпуре все до одного простужены, чиханию и кашлю нет конца. Все шлепают в галошах, на ужин нас носят в паланкинах, вокруг наших спален вырыты канавы»[810].) Массон пытался заснуть, но мешали звуки военного лагеря. Когда в прошлый раз его окружали британские солдаты, он был рядовым Джеймсом Льюисом. Теперь, привыкнув к одиночеству, он перестал понимать, кто он на самом деле.

Утром, покачиваясь от недосыпа, Массон наблюдал построение: тысячи мужчин в красных мундирах, лошади, переступающие копытами и окутанные паром, длинные шеренги слуг. «Офицеры относились к этому походу как к простой увеселительной прогулке, огромному пикнику»[811]. На верблюдов навьючивали тюки «с джемами, соленьями, сигарами, рыбными и мясными консервами, посудой, стеклом, столовыми приборами, свечами, скатертями и салфетками»[812]. Даже младшие офицеры везли с собой «несессеры, духи, туалетное мыло, одеколон»[813]. При Бёрнсе было несколько женщин из Кашмира необыкновенной красоты[814]. Прошло очень много времени с тех пор, как Массон добирался до Кабула «без чулок и обуви, в зеленой фуражке, с чашкой не то факира, не то дервиша через плечо»[815].

Среди всего этого хаоса Массона отвел в сторонку «офицер, друг сэра Александра Бёрнса». Он «сделал последнее предложение сопровождать его [Бёрнса]: “Умоляю, Массон, поезжайте с ним. Раньше он вас не слушался, но в будущем он будет делать все, что вы скажете. Я много раз убеждался, что у вас, в отличие от него, ясный ум. Лошади и слуги в полном вашем распоряжении, он сделает все, чтобы восполнить невнимание к вам властей”»[816].

Чувствуя за спиной британскую армию, Массон знал, что Александрия будет его. Но он слишком любил Афганистан. Почти десять лет он называл это место своим домом. Там жили его лучшие друзья, спасавшие ему жизнь, заботившиеся о нем, когда больше было некому. Как он мог их предать? Ост-Индская компания охотилась за ним, шантажировала, лгала. Теперь ему приходилось выбирать между верностью и глубокими страстями. Массон колебался. В конце концов он просто сказал: «Слишком поздно»[817].

Армия уходила без его. Вскоре Массон исчез.

По ту сторону границы, в Афганистане, пожелтевший лицом, заросший густой бородой американец устало наблюдал за наступлением британской армии. Иосия Харлан был очень занят. После отъезда из Кабула Массона и Бёрнса он примкнул к небольшому отряду под командованием одного из сыновей Дост-Мохаммеда. Харлан был, как и всегда, героем собственной мелодрамы, ищущим новые миры для завоевания. «Мы взбирались на перевалы, скользили на ледниках, спускались в безмолвные долины, карабкались на хмурые скалы, почерневшие от многовековых ненастий, взметнувшиеся в незапамятные времена и тогда же закутавшиеся в вечные снега. Мы штурмовали вершины, до нас считавшиеся недоступными для человека – для пехоты и кавалерии, артиллерии и маркитантов, вьючных животных, превозмогали своей стойкостью трудности, бросали вызов немилосердным снегопадам и ливням… прорывались сквозь облака, как неугомонные духи иных сфер»[818]. Когда его отряд задержался на одном из перевалов, Харлан воспользовался передышкой, чтобы развернуть свой видавший виды американский флаг. «Я взошел на индийский Кавказ и там, на горных вершинах, развернул на ветру знамя моей страны под салют из двадцати шести стволов. На высочайшем перевале скованного стужей Кавказа… гордо реял на фоне ледяных вершин звездно-полосатый флаг»[819].

Вернувшись в Кабул, Харлан уже называл себя «принцем Гора». Всем, кто желал его слушать, он внушал, что «вождь Гора», Мохаммед Рафи Бег, «передал мне в фиод свое княжество, навсегда связав себя и свое племя обязанностью повиновения. Всецелое и полное обладание властью передано мне законно, по всей форме, в силу закона, коему я верен»[820]. Мохаммед Рафи Бег не был принцем в точном смысле слова и не передавал титул Харлану. Однако он вручил ему весьма внушительную бумагу, составленную на изысканном персидском языке. (Ее перевел в 2008 году Эккарт Шивек, служивший в то время советником миссии ООН в Кабуле. «Документы, – вспоминает он, – попали ко мне в разгар битвы за Кандагар»[821].) Это было то, о чем американец мечтал еще со времени своего знакомства с Массоном:

«Суверенитет над его владениями, – заявлял Харлан, – обеспечен автору сего и его наследникам навечно»[823]. Известие о кампании Харлана привело американскую публику в восторг. United States Gazette в статье, которую Харлан скромно воспроизвел в начале своих «Мемуаров», провозгласила его новым Александром Великим. «Прошедший по стопам Александра» небольшой рейд Харлана стал «уникальным событием со времен Александровых завоеваний»[824]. (Нынешний наследник престола Гора, потомок Харлана, проживает в Лос-Анджелесе и известен своими фильмами про зомби. Планов затребовать владения пращура он не вынашивает.)

Известие о том, что его суверенитет быстро приказал долго жить, шокировало Харлана. Надвигавшаяся на город британская армия не испытывала нужды в принцах-американцах. По словам самого Харлана, который много позже, уже в родной Пенсильвании, рассказывал, как все было, он почти в одиночку организовывал оборону Кабула. Дост-Мохаммед «назначил генерала Харлана верховным командующим своих войск, а сам удовольствовался подчиненным положением, готовясь встречать и отражать нападение Шуджа-аль-Мулька и англичан»[825]. Харлан (по собственной версии) был истинным американским героем, поведшим народ Афганистана против британцев. Но даже будучи афганским принцем, «генерал взирает на царства и княжества как на мелочь в сравнении с куда более почетным и ценным званием американского гражданина»[826].

Реальность была сложнее. Задолго до того, как британская армия подошла к Кабулу (собственно, даже до самого ее выступления), Харлан вступил в сговор с Ост-Индской компанией. В декабре 1838 года полковник Стейси тепло обращался с «дорогим Харланом» в Кабуле и сплетничал о численности британских войск – такими сведениями вряд ли делятся с «главнокомандующим» армии противника. «Мне крайне важно знать ваши будущие намерения, – писал ему Стейси, – останетесь вы в Индии или вернетесь в свою страну. Прошу сообщить мне при первой возможности, чем я могу быть вам полезен»[827]. Когда британцы привели в Кабул Шуджа-Шаха и приступили к оккупации Афганистана, Стейси опять написал «дорогому Харлану»: он делился своими планами провести вместе несколько дней, но «был бы счастлив увидеться в любое удобное [Харлану] время»[828].

После падения Кабула Харлан понял, что «банальное запугивание», к которому сразу приступил новый режим, ему совсем не по вкусу. «Всем приказывается, – гласило одно из воззваний Шуджи, – не подниматься в окрестности королевского гарема. Тот, кто ослушается, будет выпотрошен живьем. Да здравствует Король!»[829] Но последней каплей для Харлана стала не угроза потрошения, а конфискация его дома и лошади британцами, вошедшими в Кабул. Однажды он снова увидел своего коня, отнял его у нового хозяина и ускакал. Последовала сердитая переписка между ним и начальником британской полиции. «После того как меня грабительским путем лишили имущества, – бушевал Харлан, – я имею законное право потребовать собственность назад и завладеть ею». Впрочем, даже негодуя, он не забыл напомнить о своем неизменном «дружелюбии» к британцам: «Принадлежи лошадь Дост-Мохаммеду или кому-нибудь еще, борющемуся с оружием в руках против короля и его союзников, она могла бы считаться военной добычей. Но она принадлежала иностранному подданному, временному жителю, находившемуся в дружеских отношениях с захватчиками. Должен признаться, я не могу согласиться с правом британской армии посягать на собственность американского гражданина»[830].

Тем временем все друзья Массона советовали ему одно и то же: скорее дописывай свою книгу. Все указывало на то, что ее ждет триумф. В Географическом обществе в Бомбее зачитали фрагмент его заметок, и, по сообщению Поттинджера, «там их сочли лучшим, что Общество когда-либо получало»[831]. Зная о планах своего друга написать целый том, Поттинджер одобрил их: «Это то, что нужно, так вы станете лучшим собирателем древностей Европы. Думаю, вы не позволите, чтобы что-либо помешало вам закончить книгу»[832]. Чарльз Массон – дезертир, путешественник, паломник, лекарь, археолог и шпион – много чего повидал, но славы еще не стяжал. Теперь же все, кого он знал, даже Бёрнс, полагали, что он обессмертит себя. «Никто, – писал Массону Бёрнс, – не обрадуется твоей славе больше, чем я»[833].

От Массона требовалось одно – писать.

Через несколько месяцев, зимой 1839 года, в старый порт Карачи въехал верхом Генри Ролинсон, искавший Массона. Подобно Стейси, Ролинсон был военным, которому больше нравилось копаться в прошлом, чем строить будущее. Много лет он следил за работой Массона. Возможность повстречаться с человеком, «о котором столько слышал и читал», буквально кружила Ролинсону голову[834]. На рассвете он ехал по Старому городу, среди пыли и дыма, вдоль «ветхих домишек из веток и саманного кирпича, защищающих разве что от дождя»[835]. В ответ на его неуверенный стук дверь жалкой лачуги открылась, и перед ним предстал «полуголый и полупьяный» Массон[836].

После стольких лет увлеченных рассказов, доказав свою способность плести невесть что и тем самым менять мир, Массон обнаружил, что недописанная книга приводит его в отчаяние. У него не было «доступа ни в одну библиотеку»[837]. Бумаги и то не хватало, приходилось клянчить ее у друзей[838]. Измученный лихорадкой и головными болями[839], он потерял сон и ясность мысли[840], начал пить – и никак не мог перестать. Старания поверить в самого себя выливались в каждодневный бой[841]: все меньше оставалось вещей, «позволявших думать лучше даже о себе самом»[842]. «Помню, – признался он Поттинджеру, – ваши слова, что написать книгу не так легко. Оказалось, опыт вас не обманул»[843].

«Я провел с ним несколько часов, – вспоминает Ролинсон, – и мне было больно за ним наблюдать. Его речи были поначалу до того заносчивы, что я решил, будто он совсем поглупел, но потом он признался, что утром писал, отобедал бутылкой вина, встал еще при свете и писал дальше с туманом в голове. Но я все равно думаю, что ему понемногу изменяет рассудок»[844].

Массон годами держал себя в руках, старался как можно реже говорить «нет» и даже раздражал людей своим старанием угодить. Но теперь, «пусть это бывало неуместно или неосторожно»[845], он дал себе волю. Ролинсона шокировало его «горькое негодование» на Уэйда, Бёрнса, Ост-Индскую компанию[846]. То и дело Массон хватал бумагу и что-то яростно чиркал[847]. «Если что-нибудь в последней части моего рассказа покажется чересчур личным, прошу помнить, что оскорбительные речи, которые я слышал в свой адрес, тоже были личными», – написал он[848]. Бёрнс отзывался о нынешнем состоянии Массона с присущей ему насмешливостью: «Меня повеселил, – писал он другу, – ваш рассказ о беседе с малышом Массоном. Я знал, что он рвет и мечет, но не думал, что также и на меня… Полагаю, он стыдится себя самого»[849].

Да, Массону было стыдно. «Я не писал тебе, даже рискуя навлечь на себя недовольство, – грустно сознавался он другу. – Если писать, то только о кризисе и неудаче, а этим я не хочу тебя беспокоить»[850]. Почти каждую ночь он лежал, не смыкая глаз, мучимый чувством вины за ту роль, которую сыграл в войне[851].

И тем не менее день за днем, иногда весь в слезах, иногда дрожа, иногда сжимая от злости кулаки, он продолжал писать. В феврале 1840 года его книга была почти завершена. Он вверил страницам свои надежды. «От них, от их судьбы слишком многое зависит, – писал он Поттинджеру. – Не смею проявлять оптимизм и слишком надеяться на вашу доброту, ведь вы писали, что мое место – среди первых собирателей древностей Европы»[852]. Поттинджер пообещал найти Массону издателя в Британии. Он возвращался в Лондон, чтобы стать посланником королевы Виктории в Китае (известным также как главный опиумный посол Ост-Индской компании), и брал с собой рукопись Массона.

Массон не представлял, сколько может заработать. «Я не разбираюсь в таких вещах», – признавался он. Но продажа книги обеспечила бы ему доход, наконец-то после стольких лет зависимости от других ему брезжила «независимость, без которой жизнь для меня не в радость»[853].

Возникала, правда, одна проблема. Все, кто читал рукопись Массона, сходились во мнении: она непригодна для печати. Когда Ролинсон повстречался с Массоном, пьяный лепет его героя был невыносимым, а от страниц, которые тот ему сунул, заныло сердце. «Он дал мне прочесть несколько страниц, – вспоминает Ролинсон, – написанных так же невнятно и уныло, какой была и сама его речь. Вся информация терялась из-за способа подачи… Я уговаривал его податься в Бомбей и посоветоваться со знатоками, прежде чем писать, но он и слышать об этом не хотел. Он уже написал два тома о своих путешествиях и работе в Афганистане и сидел над третьим, много отрывков которого показал мне, это было любопытно, но для издания не годилось… Если Поттинджер допустит издание в таком виде, Массон прослывет безграмотным выскочкой, а не добросовестным трудягой, коим на самом деле является»[854].

Друзья Массона ждали книгу о его приключениях там, где пролегал маршрут похода Александра Македонского: рассказа о затерянных городах, золотых монетах, опасных для жизни побегах. Самому Массону хотелось писать именно об этом. Но вместо этого у него получилась пылкая отповедь британского империализма, Ост-Индской компании и вторжения в Афганистан. Он называл имена, выбалтывал секреты, цитировал компрометирующие письма, демонстрировал миру «второго Александра» со спущенными штанами. Для прилежных служащих компании, читавших эти страницы, такое было настоящей ересью. «Хочется верить, – грустно записал Ролинсон в дневнике, – что-то будет сделано для того, чтобы он очутился в Бомбее»[855].

Массон осознавал, что сжег за собой мосты. «Не знаю, – записал он, – остался ли у меня в Индии хоть один друг или просто знакомый, которого я мог бы попросить об услуге»[856]. Но сдаться и покорно явиться в Бомбей он не мог.

Вместо этого он отправлялся в Кабул.