Александрия. Тайны затерянного города

2 Выдумщики

Вот уже почти 200 лет люди доискиваются правды о Чарльзе Массоне[67]. Джеймс Льюис – настоящее его имя или один из псевдонимов?[68] Да и был ли он британцем? «Мистер Массон сообщил мне, – доносит один британский офицер, – что он родом из американского штата Кентукки»[69]. (Массон в жизни не бывал в Америке.) Французский исследователь превзошел этого офицера, утверждая, что месье Массон родом из Франции[70]. (Во Франции Массон тоже не был.) Одни верили каждому его слову. Другие считали его настоящим Мюнхгаузеном[71].

«Осенью 1826 года, – так начинается автобиография Массона, – пройдя через государство раджпутов Шекхавати и через царство Биканер, я вошел в пустынные пределы хана Бахавалпура»[72]. Увы, первая же строка его книги содержит ложь. Осенью 1826 года Массон еще находился в сотнях миль оттуда и тянул лямку в Бенгальской артиллерии[73]. Он пересек пустыню лишь год спустя.

Среди бумаг Массона есть записка с рваными краями[74]. В ней он набросал годы своей вымышленной автобиографии, назначив начало своих скитаний на 1826 год. Затем, видимо, для очистки души, он исправил придуманные годы на настоящие, и 1826-й стал 1827-м. Так он заставляет нас сомневаться даже в правильности той даты, когда дезертировал.

Любой, кто берется изучать жизнь Массона, набивает себе шишки[75]. Принципиальная ошибка на первой странице – нормальная плата за решение рассказать его историю. Но тщательнее всего Массон скрывал именно то, как Джеймс Льюис превратился в Чарльза Массона. Сам он никогда об этом не писал, и слышал от него об этом один-единственный человек.

Чтобы выяснить это, надо отправиться в Филадельфию и там сесть в короткий серый поезд (серые сиденья, серый пол, серые стены, серый потолок, седовласые мужчины в серых костюмах смотрят в серые небеса). Выйти через 19 остановок, добраться до Уэстчестера, Пенсильвания, и постучаться в дверь Исторического общества округа Честер. Там, в аккуратном городке, в окружении облезлых мотелей и торговых центров, хранится все, что осталось от Иосии Харлана: его письма, надежды, планы, восхитительный документ о провозглашении его принцем – и полная история дезертирства Джеймса Льюиса.

Вернемся в 4 июля 1827 года, в лагерь Бенгальской артиллерии в Агре. Его покидает не один дезертир, а сразу двое: Джеймс Льюис и его хороший друг Ричард Поттер. Поттер был с Льюисом все время, с того первого утра в Агре до перехода через пустыню Тар, до встречи с Харланом и путешествия в Дера-Исмаил-Хан. (Поттер тоже сменил имя, но, не блеща воображением, стал просто Джоном Брауном[76].) В отличие от Льюиса, он не ушел от Харлана и оставался при нем долгие годы. Поттер и Льюис вместе, бок о бок рисковали жизнью в опаснейших краях мира. Тем не менее Чарльз Массон ни разу не упоминает ни его, ни дезертирство, ни его настоящее имя. Идти по следу Массона – все равно что блуждать в лабиринте, постоянно меняющем форму.

Расставшись с Харланом и Поттером, Массон очутился в саду набоба Дера-Исмаил-Хана, где тоже не чувствовал себя спокойно. Набоб приглядывался к гостю. Знакомы ли Массону чудеса? Недавно поблизости – вот незадача! – был убит некий путник, чья поклажа попала в руки набоба. Среди прочего в ней оказались какие-то британские снадобья, якобы обладающие чудесными свойствами. Не против ли Массон на них взглянуть? Массон быстро разобрался, что это шарлатанские средства наихудшего пошиба: пилюли из мела и цветная водичка, какой торгуют на улицах Лондона, обещая мгновенное исцеление. Каким-то образом все это оказалось в самом сердце Азии. «Я объяснил ему, какие чудеса творят эти снадобья, согласно ярлыкам и приложенным бумажкам, – вспоминает Массон, – но предупредил, что лучше проявить благоразумие и не употреблять их»[77].

Массон понимал, что в этих краях обещание чудес может принести много пользы, но если чуда не получится, если снадобье окажется бессильным против любых недугов, то неразумно ждать следующего утра, чтобы попытаться объясниться. Один неверный шаг – и тебе не жить.

Через несколько дней Массон карабкался по скалам в крепость Тахт-э-Сулейман, над Дера-Исмаил-Ханом. Гора, на которой стояла эта крепость, считалась тем самым местом, где застрял Ноев ковчег. Внизу эта легенда казалась безумной, но по мере подъема в нее верилось все сильнее. Когда Массон оказался внутри крепостных стен, его провели по дымным зловонным проулкам, мимо отрыгивающих верблюдов и надрывающихся торговцев, приоткрыли створку старинных ворот – и он очутился в саду наместника. Вся пыль, весь хаос остались снаружи, внутри же «цвели многокрасочные цветы», в озерах отражались «апельсиновые и гранатовые деревья, сгибающиеся под тяжестью плодов», по безмятежной поверхности пруда скользили бесчисленные белоснежные гуси. В жизни Массон не видывал такой красоты[78].

Сыну и визирю наместника Аллахдад-Хану, общество Массона понравилось. Нравился ему и алкоголь. А когда Аллахдад-Хан был пьян, общество Массона нравилось ему особенно. Массон привык к стуку в дверь по ночам. «Как-то вечером Аллахдад-Хан вернулся домой настолько пьяный, что пришлось придерживать его в седле»[79]. Проезжая мимо скромного жилища Массона, визирь остановился посреди дороги и потребовал, чтобы тот вышел и выпил с ним за компанию. Вся свита визиря принялась барабанить в дверь, в окна и в стену, пока заспанный Массон не вышел, наскоро одеваясь и силясь улыбнуться. Он еще не успел застегнуться, а ему в руки уже сунули чашу, и вся компания устремилась во дворец. Качаясь в седле и разглагольствуя о поэзии и любви, Аллахдад-Хан «не выпускал мою руку, я поспешал рядом и очень боялся копыт его коня… Когда мы достигли покоев, он распустил всех, кроме двух-трех людей и своих музыкантов. Он был в приподнятом настроении, просил меня остаться, чтобы мы, по его словам, наделали снарядов, переправились через реку и напали на сикхов. Потом он показывал рисунки и пел песни на слова Хафиза, но это длилось недолго»[80]. Под действием вина Аллахдад-Хан уснул, пуская слюни и совершенно счастливый.

Массон обошел на цыпочках храпящего визиря и отправился домой, на боковую.

То ли вино было тому виной, то ли наместник стал поглядывать на него с подозрением, то ли победила охота к перемене мест. Так или иначе, в один прекрасный день Массон «повстречал факира, который, узнав о моем желании отправиться в Кабул, стал уговаривать меня не медлить. Мне понравился его облик, знакомые убеждали ему довериться, и я сразу решил уйти с ним». Факиры – святые люди, жившие на подаяния незнакомых людей, – часто встречались на дорогах Индии. В тот же самый день Массон отправился в путь вместе с ним, «решив, что все будет хорошо»[82].

Возможно, пение стихов Хафиза при первых отблесках зари, с затуманенной вином головой, сыграло в этом внезапном уходе кое-какую роль.

Они составили странную пару – Массон и факир – по дороге из Тахт-э-Сулеймана. После долгих лет маршей в строю Ост-Индской компании Массон воображал, что полуголодный факир не сравнится с ним выносливостью. Но не прошло и нескольких часов, как он понял, что ошибался. «Мой необычный друг и проводник вел меня вперед, без колебания выбирая нужные тропы и проявляя присущую факирам невозмутимость; когда мы добрались до палаточного лагеря, я, несмотря на сильную усталость, испытал облегчение оттого, что моего спутника там хорошо знают». Массон изрядно позабавил факира и его друзей тем, что повалился наземь и стал растирать себе стоптанные ступни. «Приняли и разместили нас хорошо, но люди принялись убеждать факира, что напрасно он взялся мне помогать»[84].

До Массона быстро дошло, что есть и другая проблема. Пока они шли по предгорьям, факир мог добывать пропитание благодаря подаяниям правоверных. Но рыжеволосому чужаку никто не подавал, особенно такому, кто не знал ни слова на местных наречиях. Как-то утром, проснувшись, он испытал сильный голод. Дело было в Рамадан, когда правоверные мусульмане (то есть все до единого в радиусе сотни миль) постились до заката. Но желудок Массона не соглашался поститься. Поэтому Массон отошел от лагеря в рощицу фруктовых деревьев, где «при помощи веток и камней сбил несколько плодов. Но тут какая-то женщина, заметив меня, вытащила из плетня кол и стала немилосердно меня охаживать в наказание за нечестивое пренебрежение постом. Мои уговоры только усиливали ее негодование, и я уже не знал, как мне быть». Град ударов принудил его попытаться объясниться на смеси персидского и ломаного пушту[85]: «Зачем сердишься? Я “ференги” (иностранец)». Слово «“ференги” помогло: женщина бросила свое оружие, повинилась, что обозналась, и даже помогла мне снимать с веток плоды, делая это куда ловчее, чем я»[86]. Массон захромал обратно, побитый, зато сытый и усвоивший полезный урок по уважению традиций. По крайней мере, думал он, ему стало не до сбитых ног.

Но вскоре стертые до кровавых мозолей ноги опять дали о себе знать. Хромота заставила Массона проститься с новым другом-факиром. На долгие годы ноги превратились для него в докучливую проблему. Его дневники полны описаний мозолей, сочащейся из обуви крови, трескающихся ступней, испуганных, которых привлекали его нижние конечности, и попыток незнакомцев оказать ему помощь. Массона ждала слава одного из величайших путешественников XIX века, однако тело его было создано для легких прогулок по английским пустошам и для несильных заморозков, а не для преодоления перевалов Гиндукуша и зимних афганских ветров.

Массон не знал в точности, куда идет и что сделает, когда туда придет, он знал одно: путешествовать в одиночку по приграничным областям Афганистана равносильно самоубийству. Без проводника-факира можно было почти не надеяться выжить. Вокруг злодействовали мародеры, поэтому жители кишлаков ночевали на крышах, забирая наверх лестницы[87]. В ремне штанов у него были спрятаны мелкие серебряные монеты, но их совершенно не хватало, чтобы благополучно пересечь эту местность. Оставалось полагаться на доброту людей в пути.

Первая его попытка «к кому-нибудь прибиться»[88] оказалась неудачной: он едва ушел живым. Это произошло, когда он повстречал на дороге двух человек. Один из них «попросил вытянуть руку, я решил, что его цель – успокоить своего спутника [доказав, что Массон – не злой дух], и послушался». Наивность чуть не свела его в могилу: трудно было не предвидеть дальнейшее. «Он схватил меня за запястье и вывернул мне руку, отчего я, не сумев воспротивиться, очутился на земле. Он велел своему спутнику изучить, что в узелке у меня на спине, я тем временем уверял их, что являюсь слугой набоба»[89]. Мало что еще можно было бы предпринять, чтобы сократить свои дни, разве что нести табличку «ограбьте меня» на полудюжине языков или сунуться в горы с шайкой воров.

Спустя несколько дней он так и поступил: отправился в горы с воровской шайкой.

Всего через несколько часов в этой компании он стал замечать несуразности: новые друзья вели себя странно. «Многие веселились, изображали жестами, как перерезают кому-то горло и стреляют из лука; мне оставалось только вторить их смеху»[90]. Вскоре смех Массона стал натужным, и он испуганно вцепился в свои жалкие пожитки. Отряд остановился на ночь в кишлаке. С товарищами Массона местные жители были преувеличенно вежливы, а на него самого косились. Он почти не сомкнул глаз и наутро решил расстаться со своими новыми спутниками. Тогда жители и открыли ему глаза. «Мне объяснили, что те – воры… что вежливость была вызвана страхом… жители не понимали, как я, разумный вроде бы человек, умудрился податься в горы с такими людьми»[91].

Ясно, что разумным Массон не был. Оставалось удивляться, как этот наивный бедняга до сих пор жив.

Проскитавшись неделю-другую один, Массон достиг отчаянного состояния и умственно, и телесно. Вид у него был ужасный, запах от него шел и того хуже. Однажды он забрел в какую-то деревню и был оставлен на ночлег в местной мечети. Но сначала его принудили помыться. «Пришел деревенский брадобрей: он остриг ногти на моих руках и ногах, что потребовало целой операции; мои деревенские друзья не отстали от меня и после этого вымыли вопреки моему желанию… после чего я изъявил желание отдохнуть»[92].

Мало-помалу Массон начал кое-что замечать. Все, кого он встречал, пытались уличить его в каких-то хитростях, хотя он ничего такого не замышлял. Раз-другой он пытался выдать себя за афганца, но результаты были неутешительными. Его манеры за столом были возмутительными, молитвы граничили со святотатством, курить кальян он не умел: «Я подавился и заплевал весь сосуд»[93]. Поэтому ему раз за разом приходилось сознаваться, что он странствующий ференги, но и этому никто ни на секунду не поверил.

Офицер-сикх, сборщик податей, принял Массона за агента Ост-Индской компании. Когда он путешествовал с купцами, встречные думали, что «имущество в караване принадлежит мне, а мой бедный вид – уловка, чтобы избежать затруднений в пути»[94]. То был край выдумщиков. Каждому приходилось притворяться, каждый гадал, кто такой Массон. Чтобы выжить, он должен был кем-то стать и производить при этом хорошее впечатление. Но как? Пока что он выбросил эту мысль из головы и просто продолжил путь.

Позади остались сотни миль. У Массона уже отняли деньги, пожитки, почти всю одежду, он был близок к смерти. С гор дул ледяной ветер, а он не мог найти ни пропитания, ни крова на ночь. Полуголый, перепуганный, трясущийся от холода и безнадежно одинокий, он уже сомневался в том, что доживет до рассвета.

Новые беды начались накануне, на пыльной бурой местности под Кандагаром, где Массон рискнул отужинать с незнакомыми людьми. После еды он уже легкомысленно готовился ко сну, когда один из недавних сотрапезников, подойдя, вдруг отвесил ему пощечину. Приняв это за шутку, Массон натянуто улыбнулся. В ответ на просьбу отдать свой плащ он улыбнулся с еще большим недоумением. Не иначе, славный малый демонстрирует свое хорошее настроение… но в следующий момент Массона повалили на лопатки. Столпившиеся вокруг люди вцепились в его лохмотья, нанося ему удары и выкрикивая оскорбления. На нем оставили только обувь и исподнее, предоставив мерзнуть ночью в горах, и предложили спать на голой земле, «предупредив, чтобы не вздумал ночью сбежать, потому что тогда меня разорвут собаки. Я растянулся на земле, размышляя о своем безрадостном положении, но утешаясь мыслью, что друг не порывается сорвать с меня хотя бы исподнее»[95].

Наутро хозяин прогнал Массона пинками, назвав его кафиром, неверным, за то, что он не стал молиться, при этом «он восседал на той одежде, которую у меня отнял накануне вечером»[96]. Массон весь окаменел от холода, его избитое лицо одеревенело. В палатку входили люди, кто с палкой, кто с плеткой, кто с острым тяжелым камнем. Напрасно Массон пытался унять дрожь. Сначала они улыбались и здоровались, потом набросились на него. Он едва не потерял сознание от боли. «Я не сомневался, что меня хотят убить… Когда взошло солнце, они оставили меня почти совсем нагого»[97]. Окровавленный, хромой, с кружащейся головой, пожираемый страхом, Массон побрел прочь.

Шагов от силы через тридцать его «окликнул некто, предложивший подкрепиться хлебом перед уходом. Пришлось мне вернуться, потому что отказ значил бы верную смерть. Снова я оказался лицом к лицу с моими обидчиками. Вместо того чтобы меня накормить, они стали совещаться на мой счет; как я понял, речь шла о том, чтобы меня скрутить и сделать рабом»[98]. Позвали старика, знатока ислама, и задали ему вопрос, «позволяют ли закон и Коран превратить меня в раба, после того как накануне вечером мне было оказано гостеприимство». Массон затаил дыхание. Он знал, что эти люди вольны поступить с ним так, как захотят. Лишь набожный старец мог его спасти. Это и произошло: тот ответил, что обращать Массона в рабство несправедливо, не по закону и не по Корану[99]. Массон поведал ему на ломаном персидском, как дурно с ним обошлись. «Старик высказал величайшее сожаление, сурово отчитал моих обидчиков и велел вернуть мне имущество». Они отказались, но он «схватил одного грабителя за руку и приказал все мне возвратить. Его приказ был исполнен»[100].

К несчастью для Массона, пока все это происходило, шаровары, где было спрятано его серебро, пришли в такое состояние, что монеты посыпались на пол. Один из грабителей, «сверкая глазами, подобрал эти жалкие деньги, остававшиеся у меня»[101]. Массону было не до спора, он радовался, что может унести ноги; весь в следах побоев, он хотя бы вернул себе почти всю одежду и чуть-чуть денег, не истек кровью и остался в живых.

Казалось бы, худшее на тот день осталось позади. Но нет! Вечером Массон поравнялся на дороге с погонщиками верблюдов. Не успел он пожелать им мира и процветания, как они набросились на него. «Увы, я снова стал жертвой грабителей. У меня отобрали одежду и деньги и взамен швырнули драные штаны, не прикрывшие даже колен; мне оставили только башмаки, оказавшиеся для них не то слишком большими, не то маленькими». На сей раз от стыда и отчаяния Массон вступил было в драку. Но его попросту высмеяли и ничего не вернули. Он умолял погонщиков, взывал к их достоинству как мужчин и мусульман, просил пощады, но «их это только смешило»[102].

Немного погодя Массон лишился даже обуви. К этому времени он уже видел грабителя в каждом встречном. Убегая от очередного подозрительного человека, он угодил в лапы к целой банде. Удача окончательно ему изменила: эти люди тоже оказались грабителями. Он проклинал судьбу, в который раз убедившись в своем невезении. «Мои лохмотья снова ощупали; будь у меня еще хоть что-то, забрали бы и это. Старший из них спросил: “Что с тебя взять?” и тут же потребовал поменять мои башмаки на свои мерзкие, в пятнах пота шлепанцы». Массону пришлось подавить отвращение и удовольствоваться этой обувкой[103].

Следующая ночь выдалась очень холодной. Полуголый, дрожащий Массон знал, что ему необходимо отыскать кров. Он подкрался к лагерю кафела, торгового каравана. К этому времени он превратился в фигуру настолько жалкую, что вызвал у купца подозрение. В ответ на просьбу Массона о пище главный в караване «честно ответил, что ничего не даст, и запретил сопровождать кафела»[104]. Дрожа под открытым небом в одном драном исподнем, Массон умолял о помощи у каждой палатки, у каждого костра, но его раз за разом толкали назад, на холод. Он стучал зубами, был весь в слезах и близок к крайнему отчаянию.

В ту ночь жизнь Массону спас не купец, не знаток Корана, не принц, а простой погонщик верблюдов. «Он развел костер и усадил меня рядом, сказав, что не отвергнет меня, ибо Аллах милостив и даст все, что мне нужно»[105]. Всю ночь просидел Массон у костра доброго погонщика, «подтянув колени к подбородку», слишком замерзший и напуганный, чтобы уснуть. Перед рассветом какой-то солдат сжалился над сгорбившимся у углей беднягой и «накинул мне на плечи бурку из овчины… Я вскочил было, чтобы его поблагодарить, но оказалось, что от жары спереди и холода сзади у меня свело ноги, и я был вынужден остаться в той согбенной позе, в которой засиделся»[106]. Дрожащий Массон поблагодарил жалостливого человека, как смог.

Когда Джеймс Льюис дезертировал, то очень непохоже было, что он изменит историю мира. Если все оборачивалось против него раньше, то не вызывало сомнения, что так продолжится и впредь. В такие ночи, когда он оставался один в целом свете, в сотнях миль от друзей, его покидала последняя надежда. Что же придавало ему сил?

Массон был все более одержим – и не собственным выживанием, не успехом бегства от Ост-Индской компании, а Александром Македонским. Почти каждый, с кем он сталкивался, мог кое-что рассказать: поделиться слухами о древних развалинах где-то за горизонтом, показать гнутую серебряную монету, висящую на детской шейке, назвать Александра Македонского своим предком. «Я уже находился в той части страны, где, без сомнения, совершал свои подвиги Александр Великий»[107], – пишет Массон. В отличие от тех, для кого Александр был героем-завоевателем, «цивилизатором», добравшимся до самых далеких уголков земли, Массон видел его одиноким человеком вдали от родины, греющимся у костра на горном склоне. Скитаясь по ухабистым дорогам, кляня свои стертые в кровь ноги и гадая, когда ему снова перепадет крошка хлеба, он мысленно переваливал через горы, пересекал равнины, воображал армии со слонами, персидских лучников, македонскую пехоту и самого Александра верхом на коне.

На самом деле Массон следовал не за Александром Македонским, а за своей мечтой. Сможет ли он найти следы похода Александра? Столетиями ученые гадали об этом в Европе, сидя в своих мягких креслах в полной безопасности. Массон же очутился прямо там, где могли оставаться эти следы. Но как проследить маршрут похода двухтысячелетней давности, никем даже не задокументированный? С чего начать, не имея книг, карт, денег, поддержки, да еще когда над тобой висит смертный приговор? Пока что его манил всего-навсего мираж, но и это согревало ночами, когда казалось, что против него ополчился весь мир. Возможно – то есть не исключено, – он в конце концов поведает миру всю историю Александра Македонского.

День за днем он постигал силу историй. Встреченный в пути юноша робко попросил у него приворотный талисман, «чтобы добиться взаимности той, в которую влюблен, или побудить ее следовать за ним, как собака». Массон был вынужден отклонять эту просьбу. Но юноша оказался упорен. «Пришлось мне чиркнуть что-то на бумажке, он остался доволен и прошел со мной две-три мили»[108]. Прошли недели, прежде чем Массон опять столкнулся с такой же уважительностью. (Впрочем, когда юноша обнаружил, что талисман не сработал, его могли обуять совсем другие чувства.)

Слыша ломаный пушту Массона, люди все чаще принимали его за паломника, совершающего хадж. Хаджи нередко попадались на дорогах Индии и Афганистана, и, как полагал Массон, «святость обеспечивала им хорошее обращение, за которое они платили благословениями и, если владели грамотой, записками с заговорами, заклинаниями, советами от всех бед и хворей»[109]. Но кое о чем он не знал: что многие, называвшие себя хаджи, на самом деле были паломниками не больше, чем сам Массон. Они попросту смекнули, что вернейший способ наесться и получить ночлег – это использовать чужую набожность. Массону доводилось завидовать хаджи, но прикидываться таковым он не осмеливался – наверное, как он сам считал, от излишней осмотрительности.

Но настал день, когда «я стал отвечать всем встречным, что я хаджи»[110]. Питание тут же улучшилось: с черствого хлеба и ворованных фруктов он перешел на жареное мясо и густые супы, стал запивать сытные кушанья сладким чаем. Тогда он попробовал повысить свой ранг до «саида», потомка Пророка. Это сработало и того лучше. В деревнях стали соревноваться за привилегию предоставить ему ночлег. Он ел досыта, лохмотья сменились новыми хлопковыми одеяниями. Однажды, набравшись дерзости, он представился в очередном кишлаке афганским принцем и был поражен, когда сработало даже это.

Прошло несколько недель, и он стал смотреть на мир совершенно иными глазами. Теперь он сам всюду видел обман – и обманщиков. Многие странники действовали гораздо изощреннее, чем он. Однажды Массон оказался в деревенской мечети вместе с двумя другими незнакомцами и был поражен, что и они, святые люди, согласно их уверениям, нашли отговорки, чтобы не совершать вечернюю молитву. «Меня не просили молиться, потому что я назвался факиром, а факирам позволено грешить». Один из его соседей был якобы саидом, другой – и подавно принцем. Разоблачить второго не стоило никакого труда: он ни в чем ничего не смыслил, и меньше всего в исламе. «Саид» «поведал о своих скитаниях в Тибете, где бродяг кормят с золотых блюд. Он так часто упоминал Дели, что я понял, откуда он». «Я заключил, – пишет Массон безо всяких угрызений совести, – что в тот вечер милостями набожных людей пользовались сразу трое самозванцев»[111].

Возможно, думал Массон, он сможет найти себе местечко в этом мире жуликов.

Он усвоил кое-что важное. Когда входишь в комнату, полную незнакомцев, у тебя есть немного времени, чтобы стать тем, кем хочешь ты сам: принцем или нищим, паломником или ученым, силачом или слабаком. Если мастерски преподнести свою историю, тебе поверят. Чем дольше Массон находился в Афганистане, тем больше убеждался, что может залезть в любую шкуру и увидеть мир чужими глазами. Он мог толковать с паломниками о тяготах в пути и шепотом обмениваться секретами с алхимиками. Он научился заунывной песне попрошайки, пышному приветствию принца, целительному прикосновению лекаря. День за днем, слушая чужие рассказы, он создавал себя заново.

Как-то раз Массона обогнали в пути «трое солдат-белуджей на верблюдах. Один из них крикнул мне по-персидски: “Эй ты, узбек!” Я возразил, но он настаивал. Мулла уверенно сообщил верующим в большой мечети, что я турок… Там же меня ежедневно навещала женщина, радуя гостинцами – фруктами, сладостями и прочим – и выпрашивая у меня благословение. Я никак не мог понять, почему она считает, что я могу ее благословить, пока не подслушал, как она говорит своей товарке, что я дурачок из Мастунга»[112].

В Афганистане, крае выдумщиков, власть рассказчика была безмерна. Там Массон осознал себя рассказчиком.