Александрия. Тайны затерянного города

15 Кровавая камера

К весне 1840 года Баграм превратился в большой туристический аттракцион: туда хлынули скучающие британские офицеры, «боровшиеся с утомительной монотонностью казарменной жизни». «Огромное количество монет, которые находили в Баграме, так близко от Кабула, принимаемом за бывшую Александрию, – писал один из них, – привлекало многих, кто еще не забыл свое классическое образование и рвался побродить там и исследовать землю, по которой ходил Александр Македонский»[857]. Разумеется, всем им хотелось сувениров. Деревенские жители Баграма услужливо предоставляли им кучи новеньких древних монет и всяческих диковин. Самых легковерных вели к низкому кургану, где им рассказывали, что это «предполагаемое захоронение Буцефала, могучего жеребца Александра Македонского»[858].

Все истории о следах Александра Македонского имели одно сходство: рассказчик получал вознаграждение. «Археолог-любитель, – писал спустя годы еженедельник Illustrated London News, – хорошо знаком “простодушному” крестьянину большинства стран, именно для него изготовляется большинство “подлинных находок”. Самое трудное – придать “находкам” старинный вид. Некоторые зарывают на два-три года, чтобы состарить… Патина на монетах “времен Александра Македонского” появляется после частичного переваривания в желудках гусей. До появления этого метода монеты на месяцы приделывали к подошвам обуви»[859].

Британские «туристы выходного дня» называли Баграм «неприятным пустырем»[860], тогда как в памяти Массона, находившегося теперь в Карачи, он превратился в утерянный рай. «Пейзаж, – писал он о Баграме, – красоту которого вряд ли осознает тот, кто его не видел…»[861]

Не было ни дня, чтобы Массон не размышлял об Афганистане. Он не мог дождаться, когда опять почувствует, как его лицо обдувает ветер с гор, когда он войдет в ворота Кабула. Его тамошние друзья «постоянно справлялись» о нем, как писал ему Бёрнс, и знали, что он «не выживет, если еще раз не приедет в Кабул… Если приедешь, то я буду совершенно счастлив встрече с тобой»[862]. Годы, проведенные Массоном в Афганистане, кончились тем, что все его надежды утекли, как песок сквозь пальцы, все его раскопки были заброшены. Сейчас он увидел шанс это исправить. «Надеюсь, путешествие приведет меня в порядок», – писал он[863]. На этот раз он был готов не позволить Ост-Индской компании встать между ним и Александром Македонским[864].

Сперва, правда, Массону нужно было попасть в Афганистан целым и невредимым. Пустыни и горные перевалы не прощали ошибок. «Возобладал новый порядок вещей, – размышлял Массон, – и очень возможно, что недавние политические изменения и происшествия внушили людям, с которыми я встречусь, чувства, которых они не испытывали десять лет назад»[865]. Всюду, где Ост-Индская компания ступала по пути в Афганистан, она оставляла после себя ненависть и лишения. «Велика важность – кое-что разгромили, – смеялся один офицер. – Надоедает, когда за вами с криком бегают те, кого вы немного побеспокоили. Такое обычно происходит в первый или второй день после нашего прихода». Они занимали города, проявляя пренебрежение и жестокость. «Две-три мечети превращены в хорошие христианские дома, и наплевать на все мусульманские предрассудки… Врач занял мечеть и превратил ее в госпиталь: лучшее применение с самого начала ее постройки! Верующие могут молиться снаружи»[866]. Афганцы до сих пор рассказывают о том вторжении: вот как британцы отплатили им за доверие.

Заботясь о безопасности, Массон прибился к торговому каравану своего старого знакомого. Каждое утро медлительные верблюды подвергались нападениям ворон и скворцов, «настолько прожорливых, что они долбили клювами верблюжьи горбы»[867]. От нетерпения Массон устремился вперед один, оставив купцам поклажу и бумаги. Он намеревался дождаться их в городке Калат посреди пустыни, на одной из последних стоянок перед ведущими в Афганистан горными перевалами.

Калат расположился над пустыней, как пыльное облако: 800 полуразваленных домишек и громоздящаяся над ними цитадель с дворцом. В дождь Нижний город заливало, и беднота барахталась в испражнениях богачей. Летом все вместе изнывали от жары. Это было место, где все было перевернуто вверх дном: «То, что в иных странах считалось бы безумием, здесь понималось как несомненное свидетельство святости и мудрости». Голый человек, рыщущий по улицам в поисках золота, считался мудрейшим в городе»[868]. Город запомнился Массону полным верблюжьих караванов, скитальцев с вытаращенными глазами, голодных шпионов; князь-изгнанник торговал в Калате мулами[869]. Некогда он провел здесь много «счастливых дней как ученик алхимика, безуспешно пытавшийся получить золото из “семилетнего уксуса” и “кислых мутных соков окрестных растений”»[870].

За годы после отъезда Массона мир, впрочем, обошелся с Калатом милосердно. Ост-Индская компания пребывала в убеждении, что правитель Калата Мехраб-Хан устроил ее армии засаду на пути в Афганистан. Доказательств этого не существовало, не считая невнятных слухов и писем сомнительного свойства. Это не помешало британцам напасть на город, убить Мехраб-Хана и вынести из стен Калата все ценное. Юный сын и наследник Мехраб-Хана, Насир-Хан, находился теперь в изгнании, его разыскивала Ост-Индская компания и защищала горстка бывших слуг его отца. На трон усадили их более сговорчивого родственника Наваз-Хана, к которому приставили сотрудника колониальной администрации лейтенанта Уильяма Лавдея, дергавшего за кулисами за все ниточки. В горах и на базарах уже распевали полные ярости песни:

Когда Массон, опередив купцов каравана, добрался до Кабула, он был слишком занят розыском своих старых друзей, чтобы вспоминать о Лавдее. «Однако еще до темноты мне передали, что лейтенант Лавдей осведомлен о моем прибытии, ничего обо мне не знает, но считает невоспитанным человеком, ибо будь я джентльменом, то явился бы к нему»[872]. Следующим утром, скорее изумленный, чем обиженный, Массон пришел, чтобы представиться.

У Лавдея был особняк в Старом городе, но он возводил дом своей мечты вне стен города. Дом представлял собой нечто чудовищное – слоноподобную виллу в неоготическом стиле, по собственному проекту Лавдея. Большую часть дня он проводил в палатке рядом со стройкой, наблюдая, как растет замок. «Хотелось бы мне, – писал он семье, – чтобы вы взглянули на мои замечательные чертежи диванов и столов»[873]. Оглядевшись, Массон убедился, что многие из рабочих – рабы и они насмерть напуганы[874].

Не успел он разобраться, что к чему, как к нему бросился молодой человек в сопровождении двух бульдогов. «Приблизившись, он спросил: “Мистер Массон, полагаю?” Я ответил утвердительно, и он продолжил: “Пройдемте в палатку”. Он пошел первый, я за ним. В палатке нашелся всего один стул, и он предложил: “Сядьте на землю, вы же привычный?” Я сказал, что да, привычный, и сел на землю. Он стал переодеваться и при этом бросил передо мной три-четыре газеты»[875]. За завтраком Лавдей развлекал Массона рассказами о том, как убивал людей: он гордился тем, что «убил из пушки» местного вождя, и «жалел, что не схватил других», чтобы поступить с ними «таким же образом»[876]. Особенно ему хотелось расправиться со старым дарогой[877] Гуль-Мохаммедом, главным министром Мехраб-Хана: того тоже «следовало убить из пушки. Я спросил, чем его так задел дарога, и добавил, что если дело только в привязанности к бывшему господину и к его сыну, то лучше его не карать, а договориться с ним». Лавдей возразил, что располагает «доказательствами дьявольского заговора, из-за чего дарога не заслуживал прощения»[878]. К тому же, радостно добавил он, «сила всегда права»[879]. Массон, завтракавший на полу, почувствовал спазмы в животе. Что-то здесь было не так.

Ост-Индская компания оставляла после себя лоскутное одеяло из недавно занятых городков и территорий, продолжала наступление на Афганистан и доверяла управление молодым людям вроде Лавдея, которые неважно владели персидским языком и не отличались здравомыслием. Назначенные колониальными чиновниками, они получали власть карать и миловать на обширных землях. Если молодой чиновник оказывался добряком, умницей и любимцем удачи, его правление могло и не превратиться в катастрофу. Но мало кто обладал хотя бы одним из этих достоинств. «Если человек глуп или ленив и не муштрует свою роту, – сетовал генерал-майор Уильям Нотт, – то он часто превращается в лизоблюда, льстит главам департаментов, часто заделывается “политическим представителем” и, конечно, сильно вредит властям, позоря свою страну»[880]. Нотт скептически вспоминал, как «один такой глупый “политик” разрушил деревушку с двадцатью тремя жителями. Зачем? – спросите вы. Потому что подумал – представьте, он подумал! – что те бросают на него оскорбительные взгляды, пока он гарцевал мимо них во главе двухсот кавалеристов! Окажись я там, я бы приставил к нему всего человек восемь охраны; тогда он был бы вежлив с жителями или по крайней мере не жесток»[881]. Даже Бёрнс, не склонный осуждать кого-то за тщеславие, гнушался новоявленных «политиков»[882].

Лавдей карабкался наверх с каким-то врожденным мастерством. «Когда меня представят мистеру Макнахтену, – писал он до войны, – то я буду сам виноват, если не заслужу его благосклонности»[883]. На искусно подстроенной встрече он втерся в доверие к Макнахтену – стал его приживальщиком, – да так удачно, что незавидной карьере Лавдея в армии был положен конец, и он получил в свое распоряжение целый Калат. «Наконец-то, – ликовал он, – я достиг верхней ступеньки лестницы, ведущей к известности и даже к богатству»[884]. После захвата Калата Лавдей проявил себя первоклассным грабителем, разнюхавшим, «где Хан зарыл свои драгоценности»: неглубоко под землей, в безымянном углу города, Лавдей выкопал «четыре шкатулки с бриллиантами, изумрудами, рубинами и жемчужинами размером с горошину». Семье он хвастался, что его доля «должна была быть немалой»[885].

С самого отъезда из Карачи Массон слышал о Лавдее много странного и даже пугающего. В тот день он бродил по городу, как в тумане. Мирный процветающий Калат, каким он его помнил, был опустошен. «Большая часть города обезлюдела, как и маленький базар, некогда оживленный и богатый. Жители глядели исподлобья, были погружены в уныние и одеты в нищенское тряпье. Все мои старые знакомцы тяжело пострадали от разграбления имущества, и мне больно было видеть, что те, кто недавно благоденствовал, теперь представали стесненными и даже обездоленными. Небо оставалось безмятежным, как и прежде, зеленели сады. Долина, как и раньше, радовала взор тщательностью возделывания, но я, глядя на все это, ощущал одиночество, истинное или воображаемое, и заражал этим своим ощущением других, как ни старался источать жизнерадостность. Я не мог не ощущать прискорбную подавленность»[886].

Тем вечером Массон увидел, куда делись деньги его старых знакомцев. Хоромы Лавдея в старом городе были раем мародера. «Я застал лейтенанта Лавдея в просторных апартаментах, завешанных доспехами, копьями, алебардами, боевыми топорами и прочим оружием, похищенным из арсенала покойного Хана. Возлежа на диване, он сообщил, что уже давно отужинал, но для меня кое-что осталось»[887]. Это был отвратительный вечер. Массон подъедал остатки, Лавдей «постоянно ерзал, внезапно перемещался то с дивана на стул, то обратно. Он показал мне план дома, который строил, и чертежи готических окон»[888]. Перед приходом Массона Лавдей поведал своим слугам, что тот – «его враг, и показал в подтверждение вражды скрещенные мизинцы»[889]. У его нервозной непоседливости в тот вечер было простое объяснение: он опасался, что Массон работает на Ост-Индскую компанию и имеет инструкцию узнать, что происходит в Калате на самом деле. Лавдей выпроводил Массона с натянутой улыбкой, пригласив прийти следующим утром на завтрак, и как бы невзначай осведомился, намерен ли тот написать книгу. «Уже написал», – с удовольствием ответил Массон[890].

Как только гость ушел, Лавдей взорвался: обзывал Массона шпионом, пронырой и прочими бранными словами. «Я, дескать, направлялся в Кабул, чтобы немного подкормиться, пока там находился Бёрнс. Еще он вспомнил, что я старый грешник, что написал книгу, что полковник Поттинджер мне друг, но теперь отбыл в Европу, и я остался без друзей»[891]. Может, Массон и порвал с разведкой, но все же сохранил контроль над лучшей в регионе разведывательной сетью. Не прошло и нескольких часов, как у него уже была стенограмма мыслей и чувств Лавдея. На следующее утро он мельком осведомился, в силе ли приглашение на завтрак к Лавдею, но сказал себе: «Что мне за дело до него? Зачем отягощать его моим обществом и зачем мне самому отвлекаться на него?»[892] Решено было посвятить остаток времени в Калате себе самому.

Инстинкт не обманул Массона: в Калате происходило что-то пугающее. Один в пустыне, видя вокруг себя сплошные заговоры, Лавдей правил при помощи устрашения[893]. Через несколько дней, считая, видимо, что Массон уже покинул город, Лавдей показал себя. У него ходил в невольниках некто Яхья, местный крестьянин, занятый у него на стройке. Каким-то образом он «вызвал недовольство лейтенанта Лавдея», который рассвирепел и натравил на него своих бульдогов. Псы, ощерив пасти, повалили Яхью на землю. Лавдей наблюдал за этой сценой, наслаждаясь криками, рычанием, испугом на лицах всех присутствующих, и отозвал собак только после того, как они «изрядно потрепали беднягу. Того унесли в плачевном состоянии, и через несколько дней он умер»[894]. Страх на лицах всех вокруг делал Лавдея счастливым. «В скором времени, – сообщал он родным, – они у меня превратятся в хороших подданных»[895].

Массон был встревожен и озабочен. Он понимал, что еще много месяцев ничего не узнает о судьбе книги, но ни на минуту не переставал думать о своих наскоро написанных страницах: представлял, как их приносят в кабинет того или иного издателя, гадал, с каким чувством их будут читать: с удовольствием, скукой, удивлением, прочтут ли вообще. «Слишком многое зависит от них и от их участи», – думал он[896]. Ему не терпелось покинуть Калат: каждый день у него появлялась какая-нибудь новая идея. Но его багаж застрял в пути. У купцов возникли трудности, верблюды дохли, переход оказался труднее, чем предполагалось. Когда караван добрался, наконец, до Калата, его состояние было ужасным. А потом стряслась беда.

Лавдей нашел способ сделать себя еще менее популярным: начал собирать подати. В Калате не привыкли платить налоги. Свои чувства люди выплеснули в отдаленном кишлаке: они окружили секретаря Лавдея и его солдат и всех до одного перебили. За этим последовало не столько восстание, сколько выдох облегчения: наконец-то долго сдерживаемый гнев получил выход.

Через несколько дней к Калату подступило больше тысячи человек под командованием Насир-Хана.

Ход событий значительно ускорился. Массон улегся спать, как обычно, в саду, где остановился, но вскоре его разбудил его друг Фаиз Ахмед. «Задыхаясь, в крайней тревоге, он умолял меня покинуть ради Аллаха сад, иначе меня убьют». Отовсюду доносилась ружейная пальба. Двое старых слуг Мехраб-Хана «вооружились с намерением убить меня той ночью». Фаиз Ахмед «упрашивал меня сей же час бежать из Калата, но я, склонный взирать на события легкомысленно, упрямился»[898]. Фаиз Ахмед считал, что Массон ведет себя как набитый дурак, и не скрывал своего мнения. Лошадь Массона была оседлана, к нему приставили проводника, и он уже приготовился ускакать[899]. Но в последний момент Массон совершил одну из величайших ошибок в своей жизни: решил, что при любом развитии событий покидать город не стоит.

Почти тут же он получил записку от Лавдея, засевшего в своем доме внутри городских стен и ждавшего его к себе. «В этот раз мне был оказан совсем не такой прием, как раньше. Он поднялся с места, подошел ко мне, протянул обе руки и проговорил тоном легкого снисхождения: “Мистер Массон! Мистер Массон!” Я тотчас подал ему руку, мы сели; на сей раз в доме нашлись стулья»[900]. Причина внезапной перемены в Лавдее быстро выяснилась: теперь, когда город ждал нападения, он хотел, чтобы при нем был Массон. «Я бы предпочел, конечно, чтобы мое выживание зависело от более уважаемого человека, чем лейтенант Лавдей», – думал Массон[901]. Но его неспособность ответить «нет» опять дала о себе знать. В этот раз фатально: еще не осознав, что делает, он согласился.

Вскоре Массон понял, что Калат плохо подготовлен к осаде. В стенах зияли бреши, через которые легко было проникнуть в город. В арсенале хватало свинца, но никто не позаботился выплавить из него пули. На цитадели выставили несколько устрашающих с виду пушек, но они были «бесполезны: самую большую из них можно было считать диковиной, ведь она была отлита в Италии, в Модене, более 300 лет назад»[902]. Лавдей надеялся, что помощь подоспеет из города Кветта, расположенного примерно в 100 километрах от Калата, где кислый Дж. Д.Д. Бин, капитан с усталым взглядом, командовал гораздо более значительными силами. Но «небоеспособное состояние» солдат Бина было в Ост-Индской компании притчей во языцех, а сам Бин не спешил выводить их за крепостные стены[903]. Лавдей прочитал Массону свои письма к Бину и сказал, что Массон «обязан доложить властям о его [Лавдея] усилиях и помощи [Массону]»[904]. Но, как заметил Массон, Лавдей писал в своих письмах только: «Со мной мистер Массон»[905]. (На самом деле Лавдей писал не только это, но это было все, что он зачитал. «Как представляется, – говорилось в письме далее, – он [Массон] прохлаждался в Калате, а когда начался бунт, где-то спрятался. Узнав об этом, я вызвал его к себе»[906]). Запертый вместе с этим жеманным, одержимым убийством, «раболепно-учтивым» инфантилом и его бульдогами, Массон старался отвлечься на оборону города[907]. Прошло много лет с тех пор, как он нес военную службу, однако даже он понимал, что стены с огромными брешами вряд ли надолго задержат нападающих. Он делал, что мог, помогая с восстановлением стен, и вместе с Наваз-Ханом заставил нескольких лентяев отливать пули. По крайней мере теперь Лавдей вел себя наилучшим образом: стоило Массону глотнуть воды или вина, он кричал «На здоровье!»[908].

Войско Насир-Хана, прибывшее с шумом и в беспорядке, оказалось полуторатысячной толпой: только половина из них была вооружена, а «остальные имели разве что сабли и щиты»[909]. Их удивило, что ворота заперты и что город приготовился обороняться, и они долго топтались в нерешительности, прежде чем приступить к осаде[910]. Вечером Лавдей мрачно наблюдал, как неприятель сносит недостроенный дом его мечты: свежие бревна – как раз то, что было нужно осаждавшим[911]. Массон (о своей службе в Бенгальской артиллерии в бытность рядовым Джеймсом Льюисом он не рассказывал) делал все, что мог, помогая устанавливать на цитадели артиллерию. Опасность грозила скорее ему, нежели противнику внизу: из этих пушек не стреляли уже много лет. Он были примотаны к лафетам веревками, «закрывавшими прицел и не позволявшими целиться. Запальные отверстия представляли собой дыры размером с ладонь, каморы были настолько дырявыми, что о стрельбе невозможно было и подумать»[912]. Массон произвел несколько залпов, но, осознав, что это опасно не столько для армии Насир-Хана, сколько для самих защитников на стенах, разумно уступил почетную обязанность вести огонь артиллеристам Калата.

Третья ночь осады выдалась ясной и холодной. Вдоль стен зажгли факелы: они «отбрасывали тени на город и протянулись цепочкой вдоль укреплений и башен»[913]. Массону было не до сна, он расхаживал взад-вперед по террасе дома Лавдея[914]. Шли часы, сигнала тревоги все не было, враг не показывался; к двум-трем часам ночи факелы почти догорели, пальба гарнизона временно стихла, крики часовых смолкли, город выглядел почти мирным после недавних непомерных усилий. Но внезапно стрельба возобновилась, свидетельствуя о продолжении атаки[915]. В западной части города люди карабкались по лестницам с руин неоготической виллы Лавдея и перелезали на стену. Когда солдаты Лавдея появились там, чтобы сбросить нападавших вниз, в город успели просочиться около 50 человек.

Атака прекратилась так же быстро, как началась, и снова все стихло. В серой предрассветной мгле Лавдей опасливо вышел из своего дома в окружении солдат, чтобы «побывать в том месте, где был достигнут успех». Они заторопились по улицам города, Массон еле за ними поспевал; поднявшись на стену, они увидели разбросанные всюду тела, сломанные лестницы, некоторые из которых еще были прислонены к стене, а некоторые упали на землю»[916]. Пока Лавдей и его люди осматривали тела, Массон изучал лестницы. Он сразу понял, что с ними что-то не так: ни одна не была достаточно высокой, чтобы достать до верха стены, тем не менее несколько десятков человек каким-то образом очутились в городе.

Довольно быстро он смекнул, что произошло. «Атака была предпринята при сообщничестве части гарнизона»[917]. В назначенное время атакующие полезли по лестницам, достигли их верхушек и ухватились за размотанные тюрбаны солдат, как за веревки, чтобы проделать остальной путь наверх. Выстрелы обеих сторон были холостыми, ружья оказались заряжены только порохом, без пуль. Осаждающие не наскребли пороха даже для ложной перестрелки и получили его от осажденных заранее[918]. Понял Массон и то, почему пушки цитадели безопасны для осаждающих: они тоже днями вели холостую пальбу[919]. О такой нелепой игре в солдатики он прежде не слыхивал.

Лавдей, пребывавший в блаженном неведении о том, что вокруг него разыгрывается любительская пьеса, горделиво распространялся, что «спас город»[920]. Массон тем временем соображал, следует ли ему готовиться к неизбежному. Притом что у осаждающих не было «ни боеприпасов, ни провианта», а укрепления города оставались надежными, он понимал, что конец у осады может быть только один[921]. Командиры Наваз-Хана один за другим докладывали Лавдею, что «продолжать обороняться опасно, надо переходить к переговорам. Эти утверждения звучали странно. Казалось, все сговорились, что сопротивление необходимо прекратить; работники в цитадели побросали инструмент, все приготовления замерли»[922]. Лавдей повел тайные переговоры с Насир-Ханом и Гуль-Мохаммедом. Увы, тайными они только назывались: вскоре о них узнал весь город, солдаты заговорили об «измене»[923].

Неудачник Наваз-Хан силился уговорить Лавдея продолжать драться или по крайней мере сбежать вдвоем, пока еще можно было. Лавдей «обнял его, изображая дружелюбие, и сделал вид, что поддерживает его планы, хотя именно в тот момент его агенты обсуждали с неприятелем свержение власти Хана»[924]. Осаждающие, естественно, говорили Лавдею то, что он и хотел услышать: если город сдастся, то Лавдей «будет волен поступить по собственному желанию, хоть уйти в Кветту, хоть остаться в Калате». В любом случае ему гарантировали «хорошее обращение и защиту». Зная, с кем имеют дело, они предлагали также следующее: «Если он останется, то для него построят роскошную резиденцию вместо разрушенной»[925].

В ту ночь Массон и Лавдей проспорили до зари. Массон изо всех сил убеждал Лавдея не сдавать город: стыдил, пугал, давил на самолюбие, твердил, что «глупо уступать побежденному врагу», но Лавдей остался непоколебим, «все мои доводы были отвергнуты»[926]. «Он злился на мои предостережения и на предположения, что его обводят вокруг пальца»[927]. Глубокой ночью Лавдей вдруг «картинно вскочил и воскликнул: “Я погибну!” Но решимость покинула его сразу после того, как с уст сорвались эти слова»[928]. У Массона желания погибнуть не было, его мучила все более сильная тревога, он «изводил себя предположениями о том, чем завершится эта драма»[929]. Под утро он покинул длинные низкие комнаты дома Лавдея, где начал чувствовать себя словно в склепе.

Тем временем Лавдей строил планы распахнуть ворота врагу и жег свои документы[930]. Слуги уже осторожно выносили из дома кухонную утварь, «понимая, видимо, что она, как почти все остальное его имущество, похищена у Мехраб-Хана и несет на себе соответствующие монограммы»[931]. На последней встрече с Наваз-Ханом Лавдей встретил смехом его отчаянное предупреждение, что мятежники его «ограбят и, наверное, убьют»[932]. «В ответ [Наваз-Хан] услышал, что я намерен остаться здесь, – записал он легкомысленно. – Не жду никакой опасности ни для себя самого, ни для моих людей». После этих речей один из слуг Лавдея пробормотал по-персидски:

Лавдей, услышав это, взглянул на Массона в ужасе. Но менять что-либо было уже поздно.

Ворота города распахнулись. Все стены и крыши вокруг жилища Лавдея «вскоре усеяли мятежники»[934], «начавшие швырять внутрь камни»[935]. Любой, кто показывался им на глаза, становился мишенью для стрельбы. К счастью, меткостью стрелки не отличались. Пока еще сохранялся шанс сговориться с Насир-Ханом и его придворными. Но Лавдей настаивал на том, что «молодой хан сам должен приказать расстрелять кого-нибудь из метателей камней из пушки, чтобы это занятие прекратилось»[936]. Потом он отправил Насир-Хану потрясающе красивый клинок с рукояткой в изумрудах и жемчуге. Увы, юноша тотчас же признал в этом подарке собственную вещь, «подаренную ему покойным отцом по случаю обрезания» и украденную Лавдеем при захвате Калата англичанами[937]. Поняв свою ошибку, Лавдей застыл, глядя в пространство. На вопрос Массона, «не лучше ли солдатам не складывать оружие, он ничего не ответил; сколько я к нему ни обращался, ответа не было. Спросив, не передать ли его приказ, и тоже не получив ответа, я обратился к хавильдару [сержанту], присутствовавшему при этом, и сказал ему созвать людей и закрыть двери»[938].

Ночью солдаты Лавдея стали исчезать, перелезая через стену. «Утром их примеру, видя, что дело близится к концу, последовали многие другие: перебрасывали через стены свое снаряжение, а затем лезли сами»[939]. Массон, проснувшись, обнаружил, что «слуги, лошадь и вожаки верблюдов пропали, стражей у ворот не осталось, их вещей тоже»[940]. Ему следовало бы изменить внешность и сбежать, как он делал уже десятки раз. Но прежде чем он собрался с мыслями, дом «наполнился со всех сторон» людьми, сбежавшимися, чтобы пограбить, и так этим увлекшиеся, что уже не обращали внимания» на него. Они взламывали денежные ящики Лавдея, трясли его бутылки, срывали белье с постелей и покрывала с диванов и «радостно преследовали разлетевшуюся во все стороны птицу»[941]. Лавдей хранил у себя дома все богатства Калата. Теперь он всего этого лишился. Массон бросился сгребать свои бумаги, но было уже поздно: за одно мгновение заметки и зарисовки, на которые ушло десять лет, оказались в руках у толпы. Все, что у него было, – книги, посуда, одежда, монеты – было либо захвачено, либо разбросано.

Онемевшего и одеревеневшего от горя, в любой момент ожидающего гибели, Массона на пару с Лавдеем провели по городу до цитадели. Там их встречали с саблями наголо. Вся накопившаяся ненависть к Лавдею теперь обрушилась на них обоих. Массон готовился к побоям. Его раздели, обыскали и поволокли по извивающейся лестнице на верхний этаж дворца. За его спиной спотыкался Лавдей. Их втолкнули в пустое помещение с высоким потолком, где обычно казнили государственных преступников»[942]. Оно называлось «Кровавая камера»[943].

Снизу, из города, до слуха Массона доносилось пение. Он понимал, что лишился всего.