Александрия. Тайны затерянного города

20 Человек, который хотел быть королем

9 марта 1841 года, ближе к вечеру, по ступенькам Азиатского общества в Бомбее поднялся странный человек. Его бритая голова была обмотана тюрбаном. По одежде трудно было определить, кто он: некоторые приняли его за турка[1095]. Люди останавливались и смотрели, как Чарльз Массон исчезает за белыми дорическими колоннами и тонет в прохладном нутре огромного неоклассического здания, нависшего над бомбейской гаванью.

Массон быстро понял, что за внушительным фасадом его ждут только пыль и безответственная болтовня. «Общество и впрямь располагает залом, в котором стоят на полках мумии, 2–3 бутылки со змеями и индуистский божок, – пишет со вздохом Bombay Times. – Тут нечему удивляться, в отличие от музеев Лондона, Калькутты и даже, быть может, музеев в графствах Англии и Шотландии, которые могут предоставить больше сведений о всевозможных артефактах, древностях и естественной истории Западной Индии, чем музеи ее же столицы»[1096]. Когда Массон вышел и вдохнул вечерний воздух, утомленный скучными бюрократическими дискуссиями и осмотром змей в склянках, он и сам чувствовал себя экспонатом, едва-едва сбежавшим из банки с формалином.

Закатное солнце окрашивает Бомбей в золотые тона. На мгновение забываются пот и напряжение дня, океанский бриз освежает воздух, город полнится смехом и перспективой. Пока Массон вяло изображал интерес к разлагающимся мумиям Азиатского общества, а солнце уже касалось волн, в нескольких кварталах оттуда, на Марин-драйв, собрались парсы Бомбея. Все они, «приехавшие верхом и пришедшие пешком, уселись на траву или прибрежный песок»; одеты они были «в белые одежды»[1097]. Парсы пришли в Индию из Персии более 1000 лет назад. С собой они принесли легенды об Александре Македонском – внушающие страх рассказы о свирепом безжалостном царе, несшем только смерть и разрушение[1098]. Для общины парсов и для других зороастрийцев Александр был воплощением зла, которому все равно, на какую гору трупов вскарабкаться. Лишь бы нашла воплощение его мечта.

Даже греческие и римские авторы знали, что Александр Македонский совершал ужасные поступки. Он снес до основания город Фивы: после него среди дымящихся руин остался стоять всего один дом. После захвата Тира Александр перебил всех местных мужчин боеспособного возраста и продал в рабство женщин и детей. Квинт Курций Руф пишет: «О том, сколько было пролито крови, можно судить хотя бы по тому, что внутри укреплений города было казнено 6000 воинов. Печальное для победителей зрелище было подготовлено яростью царя: 2000 человек, на убийство которых уже не хватило ожесточения, были пригвождены к крестам на большом расстоянии вдоль берега моря»[1099][1100]. То же произошло в Газе: все мужчины боеспособного возраста были перебиты, а женщины и дети проданы в рабство. Персидский губернатор Газы Батис отказался молить о пощаде, даже видя, как рубят всех вокруг него. «Я заставлю его прервать молчание, – изрек Александр, – и если не слова, то исторгну из него хотя бы стоны!»[1101] Продетыми в петли кожаными ремнями Батиса, еще живого, привязали к задку колесницы Александра. «Кони потащили его вокруг города [Газы], а Александр хвалился тем, что, придумав такую казнь врагу, он подражает Ахиллу»[1102][1103]. Разница состояла в том, что, когда Ахилл таскал Гектора вокруг троянских стен в «Илиаде», Гектор был мертв.

Для зороастрийцев одно из зверств в легенде об Александре превосходило все прочие. Великий город Персеполь, столица Персидской империи, находился на продуваемом ветрами плоскогорье у подножия гор Загрос. Ни одна вражеская армия не видела его и не мечтала его захватить. Поколениями в Персеполь стекались богатства обширной Персидской империи. «Был этот город самым богатым из всех существующих под солнцем»[1104], – писал греческий историк Диодор[1105]. Но Александр Македонский захватил Персеполь, разграбил и сжег дотла царский дворец, церемониальное сердце империи.

Согласно легендам зороастрийцев, в дворцовой библиотеке Персеполя хранились священные тексты их религии. Но библиотека погибла в устроенном Александром пожаре. «Триста лет распространялась по миру наша вера. А потом Зло соблазнило Александра Проклятого, – гласит зороастрийская легенда. – Архивная крепость берегла нашу веру, наши традиции, наши священные тексты, написанные золотой тушью на бычьих шкурах. Враг, злодей, безбожник, Александр Проклятый украл и сжег их… Так пошатнулась традиция, так в мир пришло сомнение, неуверенность, раздоры»[1106].

Сожжение Персеполя прославлялось многими британскими историками. Сэр Мортимер Уилер[1107], стоя на его развалинах, назвал устроенный Александром пожар «путеводной звездой в истории Азии»[1108]. «Изучать то, что последовало за Персеполем, – это изучать два величайших достижения Александра: системную цивилизацию диких восточных областей старой Персидской империи и итоговое появление цивилизационного континуума множества наций и культур между Средиземным морем и Гангом. Этот континуум никогда не был уничтожен полностью»[1109]. Когда археологи начали раскапывать Персеполь, оказалось, что пол дворца покрыт слоем пепла толщиной почти метр. Это и был «цивилизационный континуум» Александра Македонского: пожар и руины.

Через 2000 лет после уничтожения Александром Персеполя парсы Бомбея продолжают рассказывать о событиях того дня. Из поколения в поколение они видят позади Александрова величия тени, невидимые для других. «Ложись спать, – поют в детской колыбельной парсы, – не то тебя заберет Александр».

В Кабуле «второму Александру» было не по себе. Бёрнс знал, что британская оккупация сталкивается с проблемами. «Не надо было сюда приходить, не надо было никого обманывать лживыми речами», – пишет он[1110]. «Кажется, его задача в Афганистане – получать ежемесячно много денег и давать советы, которым никто никогда не следовал, – пишет историк Джон Кей. – Многим хватило бы и этого. Многим – но не Бёрнсу. Он говорил, что ему нужна ответственность, а при Макнахтене у него не было ее и в помине»[1111]. Бёрнс боялся, что власть Шуджа-Шаха ослабевает, но никто не заботился к нему прислушаться. «Если бы они и вправду хотели правды, то я с радостью ею делился бы, но им подавай согласие, совпадение взглядов; что ж, на это я тоже готов, но моя совесть не настолько растяжима, чтобы одобрять эту династию. Только, мама, оставим это между нами»[1112]. «Молчи, – приказывал он себе, – бери плату, делай только то, что тебе приказывают, и довольствуйся этим. Они принесут в жертву тебя, меня, любого, глазом не моргнув»[1113].

Массон больше года ждал известий о своей книге. В самые черные дни страницы, которые он со всей осторожностью упаковал и отправил с Поттинджером в Лондон в 1840 году, дарили ему надежду. «Я на них надеюсь, они должны обеспечить мне средства на продолжение путешествий», – рассуждал он[1114]. Поттинджер уверял его, что издатель Джон Мюррей примет его под свое крыло. «Для меня было бы величайшим успехом как понимание такого крупного издателя, как мистер Мюррей, – отвечал ему Массон, – так и то понимание, что мои будущие сочинения, переданные в Англию, будут им приняты. Зная о нем только хорошее, я не сомневаюсь, что он поступит со мной по справедливости, как если бы я сам защищал свои интересы»[1115]. Несколькими годами ранее Мюррей заработал целое состояние для Бёрнса; получи Массон хотя бы часть такой суммы, он смог бы вернуться в Афганистан и снова двинуться по следу Александра Македонского.

Рукопись Массона попала в кабинет Мюррея 11 июля 1840 года[1116]. Мюррей возился с ней несколько месяцев и в конце концов отверг ее[1117].

Массон написал душераздирающий протест против вторжения в Афганистан и против людей, стоявших за этим: от его текста волосы вставали дыбом. Оккупация казалась успешной, и ни Мюррей, ни Поттинджер не видели аудитории для такой яростной антивоенной книги[1118]. Узнав в начале 1841 года о решении Мюррея не печатать книгу, Поттинджер написал ему, что Массона это убьет. «Полагаю, я отчасти подготовил его к этому в нашей переписке. С самого начала я указывал ему, что стиль и содержание большей части книги не отвечают вкусам читающей публики нашей страны»[1119]. В разгар британского увлечения Афганистаном Мюррей не позволил высказаться одному из самых резких критиков войны.

Массон ничего этого не знал, пока не попал в Бомбей. Там его не ждали, вопреки надеждам, кругленькая сумма и свеженапечатанные книги: вместо этого он получил письмо с отказом. «Никто из респектабельных книготорговцев в Англии не станет издавать [на свой страх и риск] какой-либо труд с критикой государственных деятелей и принимаемых мер, – объяснили ему. – Они справедливо указывают, что этим занимается ежедневная печать и что в книгах о путешествиях подобная критика неуместна»[1120].

Массон провел в Афганистане больше времени, чем все остальные британцы, вместе взятые, но не мог добиться того, чтобы его услышали. Стейси убеждал его не медлить ни минуты, а согласиться на сотрудничество с первым же издателем, которого он сможет найти в Бомбее. «Задержка с изданием ваших бумаг лишает их половины ценности, тем не менее я надеюсь, что они будут изданы. Я бы напечатал их в Бомбее – я имею в виду сюжет о вашем пленении людьми из народа брагуи[1121], а потом англичанами, кормившими вас хлебом и бараньими потрохами с базара!!!!»[1122]

О Массоне шептались, как могло показаться, повсюду[1123]. «Подоспел доклад Белла, – писал один чиновник Ост-Индской компании, – полностью обеляющий Массона, утверждающий, что оснований подозревать его вообще никогда не существовало, и рекомендующий выплатить ему компенсацию за несправедливо причиненные лишения»[1124].

Массон пользовался любой возможностью, чтобы ускользнуть от британского сообщества Бомбея. Обмотав голову тюрбаном, он переправлялся в лодке через бухту, чтобы оказаться подальше от унылых строений и аккуратных лужаек колониального города и насладиться пышной зеленью холмов на острове Элефанта. Там он карабкался по склонам, заросшим тамариндами и пальмами, и спугивал обезьяньи стаи, скрывавшиеся в древних индуистских храмах в пещерах на главной горе Элефанты.

Храмы на Элефанте – одно из главных чудес Индии. Внутри пещер зрение не сразу привыкает к темноте, а потом ему предстают окружающие сокровища: вырезанные на каменных стенах пещер фигуры Шивы, кажущиеся живыми, как будто их изваяли только вчера, хотя их возраст – 1500 лет, они ровесницы восточноримского императора Юстиниана, правившего в Константинополе. (Каменный слон, которому обязан своим именем остров, перекочевал в музей, где теперь молча показывает зад безголовой статуе лорда Корнуоллиса[1125].) Часами Массон просиживал в пещерах, рисуя и мечтая. Колониальный Бомбей с его крикетными площадками и балами создавался с целью сгладить ностальгию по Британии. Но Массон боролся с ностальгией иного рода – по тому миру, который Ост-Индская компания называла «чуждым и нецивилизованным», а он называл своим домом[1126].

Массона мучило одиночество. Он не знал, что готовит ему будущее. Он не наскреб бы в кармане и одной рупии. Афганистан был для него закрыт. «Я занимал низкое положение, а стремился ввысь, – написал Массон однажды. – Оказалось, моя цель тщетна. Я сожалел об утрате содержания и был уже не против скромного положения»[1127]. Десять лет назад он пустился на поиски Александра Македонского. На этом пути он лишился всего.

Для древних греков погоня за самыми своими честолюбивыми мечтами означала рисковать всем, что имеешь. Потос был не просто заветным – он был самым опасным желанием. Потос Александра привел его к гибели. В возрасте всего 32 лет владыка мира умер в Вавилоне совершенно сломленным. И вот теперь Массон опасался, что тоже стал жертвой своих мечтаний.

В Калате Стейси искал пропавшие бумаги Массона. Мир становился все более хрупким: Насир-Хан бежал, Ост-Индская компания проявляла все больше нетерпения. «Между нами говоря, – писал Стейси Массону, – я отправлюсь к этому бедняге совершенно один»[1128]. В конце июня Стейси, нарушив приказ и каждую минуту ожидая пули в голову, приехал в кишлак, где укрывался Насир-Хан. «У нас нет к тебе недоверия, – сказал Стейси один из помощников Насир-Хана, убедившись, что им не грозит появление британской армии. – Ты расстался с друзьями и удобным домом, подался в дождь и холод, чтобы вместе с нами испытывать лишения. Ты пришел к нам один, совсем без сипаев[1129], поэтому мы чувствуем, что ты честный человек и наш друг»[1130]. Оставшись наедине с наследным принцем Калата Насир-Ханом, Стейси, обессиленный и безутешный, не выдержал и «дал волю слезам»[1131].

Спустя несколько дней Насир-Хан отправился в одиночку в Калат. «Когда он сел на коня, помощники вцепились в уздечку и взмолились: “Езжай куда угодно, только не к ференги!” Но он заупрямился и ответил, – писал Стейси Массону, – что поедет прямо в Калат. “Если полковник меня убьет – Кабул [да будет так], если пленит – Кабул, если усадит на отцовский трон – Кабул. Я еду навстречу своей судьбе”»[1132].

Позже, когда все уже было позади и Насир-Хан занял отцовский трон, полковника Стейси поманил к себе старый седобородый воин. «Если бы ты не послал за Ханом, – сказал он ему, – мы ушли бы в горы, а раз мы не могли драться с вами на равных, то решили задерживать всех дак [гонцов], нападать на караваны и по-всякому тревожить ваши лагеря. Ни один сипай больше не вышел бы из ворот Калата по нужде»[1133].

«Теперь, при Хане, вернется Массон-Сагиб», – говорили друг другу жители Калата[1134]. Так, по крайней мере, писал Массону Стейси. Это был намек размером с Гималаи. Стейси знал, кого благодарить за свой успех. «Спасибо вам за добрые советы, – писал он Массону. – Я чрезвычайно признателен вам, и будьте уверены, что это благодаря вам я достиг того, что все считали невозможным»[1135]. Он полагал, что теперь его друг сможет привлечь к себе внимание. «Если меня назначат в Калат, вы примете должность у меня в подчинении? Могу я просить у властей вашего назначения? – спрашивал он. – Если да, то на каких условиях, на какое жалованье?»[1136] «Денег немного, зато вас будут окружать друзья, и, надеюсь, со мной вам будет хорошо»[1137].

Ответа из Бомбея не было. Письма Стейси – все более удивленные и тревожные – накапливались месяцами. «Долго еще вы будете молчать? – в нетерпении спрашивал он Массона. – Все ваши друзья здесь очень хотят, чтобы вы вернулись. Дня не проходит, чтобы они не спросили, есть ли от вас известия. Умоляю, напишите»[1138]. «Вы в том же состоянии блаженной неопределенности, что и я? – опять писал он спустя несколько недель. – Потому и не пишете? Бог знает, найдет ли это письмо вас в Бомбее. Если да, то очень прошу, напишите, сообщите о ваших нынешних намерениях»[1139]. Но Массон никак не мог заставить себя ответить.

Он все глубже погружался в депрессию. Его воззвания к Ост-Индской компании не имели последствий. «Шли месяцы, но никто не обращал на него внимания»[1140]. В конце концов ему категорически заявили, что «любой, кто без надлежащего паспорта и рекомендаций вздумает рисковать своей безопасностью в чужом нецивилизованном краю, сам понесет ответственность за свои недозволенные и опрометчивые действия»[1141]. Деньги из Лондона все не приходили. Злоключения в Калате вконец разорили Массона, он сидел без гроша. А без средств дальнейшие раскопки были невозможны; даже если бы он добрался до Афганистана пешком, то ничего не добился бы там, не имея возможности купить лопату, перо и бумагу, без крыши над головой. Он чувствовал себя «парализованным»[1142].

Не проходило дня, чтобы Массон не получил дюжину удручающих свидетельств собственного бессилия[1143]. Он видел одну-единственную возможность заявить о подлинности своей истории. Но она была чрезвычайно далеко, в Лондоне: там он мог бы найти издателя, который рискнул бы предъявить миру его труд. Там он сумел бы пристыдить Ост-Индскую компанию и принудить ее покрыть хотя бы часть его потерь в Калате[1144]. «Не сомневаюсь, что совет [директоров компании] в ответ на твое обращение выплатит полную компенсацию, – писал ему Джефсон. – Главное, не забудь, что плоды твоих долгих трудов не должны быть утрачены по вине какого-нибудь безумца или дурня»[1145].

Массон не мог себе позволить морское путешествие в Британию, поэтому строил планы, как попасть на родину посуху, хотя и был не в состоянии предпринять столь длительный и рискованный вояж. Один из немногих оставшихся у него друзей в правительстве вмешался и нашел ему место в каюте судна Ост-Индской компании. «Не могу не прийти на помощь предприимчивому путешественнику, – писал этот друг, – хотя, боюсь, у нас ничего не выйдет»[1146]. Массону сообщили о плане всего за несколько дней до отплытия корабля. Скрежеща зубами, он в последний раз произнес слова благодарности.

После 20 лет в Индии у него оставалась всего неделя на прощание.

Собирать ему было почти нечего. Он покидал Индию почти таким же неимущим, каким был рядовой Джеймс Льюис, сошедший по сходням корабля «Герцогиня Этхол» в 1822 году.

В Кабуле Макнахтен тоже собирал вещи. Его переводили в Бомбей, и он сдавал дела Бёрнсу. Большей части его оккупационной армии тоже приказывалось возвращаться в Индию. «Наконец-то главнокомандующий! – ликовал Бёрнс. – Боюсь, правда, что меня утвердят дипломатическим агентом, а не посланником. А жаль; но главное – власть и управление, остальное неважно»[1147]. Он был так рад, что забыл обо всех прежних сомнениях и страхах.

Даже в сотнях километров от него, в Бомбее, Массон видел, что дела в Афганистане идут из рук вон плохо. За несколько дней до отплытия корабля он и Джордж Бьюст, издатель Bombay Times, пытались вчитаться в последние сообщения оттуда. Массон «указывал доктору Бьюсту на невозможность для Бёрнса остаться в Кабуле без войск и твердил о своей уверенности, что вопреки всему сказанному раньше он найдет доводы, чтобы их задержать. Я говорил, что удивлюсь, если его стерпят в Кабуле даже с войсками». Повсюду ходили слухи о назревающем восстании против британцев, и Массон говорил Бьюсту: «Если оно произойдет, то, помяните мое слово, приведет к разгрому армии»[1148].

Массон не знал и не мог знать, что восстание уже началось. Возглавлял его давний друг и сторонник Массона, сын Дост-Мохаммеда Акбар-Хан. Когда-то Массон и Акбар-Хан пили вместе чай в кабульском дворце и рассказывали друг другу разные истории. На крыше, высоко над городом, они погружались в прошлое, перебирали находки из Баграма и восторгались красотой изящных статуэток… И вот теперь Акбар-Хан дерзнул отнять свою страну у Ост-Индской компании.

1 ноября 1841 года пароход Ост-Индской компании Berenice готовился к отплытию из Бомбея. На борт торопливо затаскивали последние тюки с почтой, в котлы забрасывали уголь, отдавались концы, начинали вращаться два больших гребных колеса. Массон провожал взглядом удаляющуюся сушу, форт и верфи, длинную дугу набережной Марин-драйв, остров с могилой Пир-Хаджи-Али-Шаха, бесконечную, невероятно узкую дамбу, связывавшую остров с материком. (Могила Хаджи-Али, к которой пристроен ныне Центр его имени, и по сей день прощается с путешественниками, мчащимися на север, в аэропорт.) Вдали исчезали Башни Безмолвия, где парсы Бомбея поколениями смиренно оставляли своих мертвецов на волю ветров, солнца и стервятников.

Массона мучил страх, что вскоре всей его истории придет конец. Оставалось лишь дописать ее финальные строчки.

Он написал:

Тем временем «второй Александр» готовился к блестящему завершению своей собственной истории. Правда, порой Бёрнса терзали сомнения. «Я все спрашиваю себя, – писал он, – так уж ли я гожусь для высшей власти здесь, как хочу думать. Иногда мне кажется, что это не так, хотя вся власть в моих руках. В одном я полностью убежден: второе место – не для меня»[1151]. В тот вечер, когда пароход с Массоном на борту отходил от индийского берега, Бёрнс встретился со своим старым другом, индийским ученым Мохан Лалом, и тот предостерег его, что гнев против британцев нарастает и несет смертельную опасность. Бёрнс «встал с кресла и сказал со вздохом, что ничего про это не знает, но что пришло их время покинуть эту страну»[1152]. «Я очень устаю от восхвалений, – признается он в дневнике, – как, наверное, устану со временем от порицаний»[1153].

Прошло несколько часов. Глубокой ночью Бёрнса разбудили. По всему Кабулу вспыхнули бунты, никто не знал, что предпринять. Вместо того чтобы вступить в город, британская армия сидела по казармам с внешней стороны стен, позволяя Кабулу пылать. Дом Бёрнса в старом городе быстро окружила разъяренная толпа. Вскоре загорелись ворота. Бёрнс хотел было ускользнуть в одной набедренной повязке через черный ход, но его быстро узнали. «Сотни людей набросились на него и изрубили на куски». Перед смертью, падая, он слышал вопль всего города: «Это Сикандар!»[1154]

Утром вышедший на палубу Массон уже не увидел вдали Индию.