Александрия. Тайны затерянного города

9 Причудливее любого вымысла

То, кем был на самом деле Массон, уже не составляло тайны. Люди, знавшие его еще Джеймсом Льюисом, один за другим узнавали, что их старый друг еще жив. В 1835 году Чарльз Браунлоу, сослуживец Массона по Бенгальской артиллерии, сидя в тиши и прохладе библиотеки Сент-Эндрюс в Калькутте, ломал голову, как начать письмо к «дорогому Льюису».

Браунлоу передавал Массону привет от другого его давнего знакомого, Джорджа Джефсона. Тот незадолго до этого встречался с прежним командиром Массона, и они «имели долгую беседу о тебе, полагая, что тебя нет среди живых». «Не иначе, – заключал Браунлоу, – ты играешь в занятную игру»[459].

Игра тем временем становилась все занятнее. Летом 1835 года Массон привыкал к своей новой шпионской жизни, которую ненавидел. «Гнусная ее сущность, компрометирующая меня перед людьми, чьего доверия я так долго добивался, ограничения, налагаемые ею на мои изыскания, утрата независимости и свободы перемещаться по моей прихоти – таковы были причины моего недовольства», – писал он печально. Но, на свою беду, он оказался превосходным шпионом.

Всего за два-три месяца он возродил рухнувшую разведывательную сеть Карамата-Али. Вскоре к нему начали стекаться все кабульские слухи. Дост-Мохаммед и его советники негодовали из-за позорного отступления от Пешавара. «Если я говорю тебе, – возмущенно говорил Хаджи-Хан эмиру, – что ты привел 20 000 человек и поставил их перед 70 000 сикхов, палил по ним из пушек, бился с ними и принес в свой стан их головы, то ты сердишься. Если говорю, что ты показал им свою наготу и удрал, то ты опять сердишься; мне нечем тебя порадовать»[460]. Многие винили британцев: если бы Ост-Индская компания не проигнорировала мольбы о помощи, сетовал старший министр Дост-Мохаммеда Сами-Хан, то все сложилось бы совершенно по-другому[461].

К концу лета сеть Массона распространилась на Среднюю Азию. В своих путешествиях он заводил друзей почти во всех городах и городках, не говоря о купцах, чьи верблюжьи караваны с шелками и пряностями переваливали через горы во всех направлениях. Когда подозрительной наружности персонаж, называвший себя Мирзой Джафаром, появился в Бухаре, главном городе на Шелковом пути, Массон узнал об этом, несмотря на расстояние в сотни миль. Агенты Массона внимали молитвам Мирзы Джафара в центральной мечети. Массон отмечал, что он говорил «на арабском, персидском и турецком» и порой объявлял себя французом. По слухам, русский губернатор Оренбурга «привез Мирзу Джафара из Петербурга»[462] и отправил на другую сторону границы для сбора сведений.

Уэйду с трудом верилось в «размах и точность информации» из Кабула[463]. Он благодарил Массона за «ревностное исполнение возложенных на вас обязанностей»[464]. Вскоре донесения Массона стали достигать Калькутты. Он превратился в «надежный авторитет для правительства Индии»[465].

При этом Уэйду было тревожно. Макнахтен велел ему перестать называть Массона «нашим агентом в Кабуле»[466], так как это выглядело как официальное назначение. «Я избегал присваивать мистеру Массону какие-либо обозначения, помимо “связи с моим кабинетом”», – неискренне утверждает Уэйд[467]. Он надеялся, что Массон не сумеет прочесть между строк, а главное, не поймет, что уже прощен.

В начале 1835 года доклад Уэйда о Массоне достиг Лондона. Бумаги легли на стол лорда Элленборо, председателя Управляющей комиссии Ост-Индской компании. История приключений Массона поразила Элленборо. Уэйд был склонен без конца манить Массона морковкой помилования, его не волновало, состоялось это помилование или нет[468]. Значение имела сама возможность давления. Элленборо отнесся к этому иначе: он написал королю «прошение о помиловании Джеймса Льюиса, он же Чарльз Массон»[469], незамедлительно, не в силу его разведывательных достижений, а за археологические открытия:

Спустя три дня король Вильгельм IV подписал указ о помиловании, который был проштампован и приготовлен к отправке в Индию[471]. Александрия освободила Массона, хотя он этого не знал.

Когда помилование достигло Лудхияны, Уэйд огорчился. Он не мог не переправить это известие в Кабул, но с оговоркой для Массона, что Ост-Индская компания придержит само помилование «по понятным вам причинам»[472] и сохранит его в тайне. Массону оставалось только гадать, почему его помиловали и на каких условиях. Он не знал, «стал ли вольной птицей»[473], и понимал, что ошибочная догадка может стоить ему жизни.

Годами Массон выживал, рассказывая истории. Теперь он попал в паутину к Уэйду и день за днем все сильнее в ней запутывался. После почти десяти лет, проведенных в бегах, он беспрестанно боялся. Теперь его страх заключался в том, что помилован он только частично, благодаря его шпионству, и что помилование в любой момент, вероятно, пересмотрят. То и другое не соответствовало действительности. Но Массон испытал на собственной шкуре, что стать шпионом легко, а перестать им быть гораздо труднее.

Связь Массона с Кабулом становилась все крепче. «Официальное назначение агентом, – грустно писал он Поттинджеру, – как вы понимаете, прибавило мне обязанностей и ограничило мое проживание одним Кабулом и мешает заниматься куда более приятным поиском древностей»[474]. Но он доверял своим помощникам-афганцам. Те большую часть года теперь работали самостоятельно, скупая в Баграме монеты и проводя раскопки. «Один из них, по имени Хасан, – молодой человек, не покидающий меня все годы, что я в Кабуле, он – местный житель, привязан ко мне и остается со мной при любых обстоятельствах, проявляя замечательную преданность. Он весьма полезен в различных делах, на него можно спокойно положиться, он смышлен, его всюду рады видеть, а это редкое достоинство»[475].

Это была неспешная и дорогостоящая работа. Но каждая рупия от Уэйда шла на раскопки Массона, Поттинджер тоже продолжал присылать деньги, когда только мог. Помимо неизбежных трат при раскопках – «на точку инвентаря, прочее», – Массон вынужден был давать много взяток. У каждого местного чиновника были свои слабости. Один «разгонял работников, применяя вооруженные отряды. Мы объяснились, и я стал снабжать его лекарствами по его запросу, а также улучшал ему настроение, иногда преподнося ему фрукты». От каждого из «многочисленных людей, которых приходилось умасливать», нужно было откупаться отдельно. «Любой пункт, кажущийся сомнительным, – писал Массон Поттинджеру, отправляя ему отчеты, – я прошу вычеркивать»[476].

В Баграме начинали вырисовываться контуры древ-него города. «Во многих местах, – писал Массон, – достаточно углубиться на метр, чтобы наткнуться на полосы цемента, указывающие на очертания построек и жилищ»[477]. Хасан тоже находил все больше. Во всех комнатах маленького дома Массона лежали мешки с монетами, кучи украшений, шкатулки. Перед ним открылся целый новый мир. «Это не только проливало свет на тьму, в которой веками тонули целые народы, но и опровергало многие теории, прежде принимавшиеся в научном сообществе»[478].

Массон знал, что должен торопиться, чтобы поведать историю древнего Афганистана[479]. Он столько лет упорно трудился, а теперь другие могли его опередить.

В тысячах миль оттуда Иоганн Мартин Хонигбергер, трансильванский охотник за сокровищами, сочинял письмо в Британский музей. «Находясь в Кабуле более четырех месяцев, я раскопал ступы в городе и вокруг него, до самого Джалалабада, и все их вскрыл».

Когда Эдвард Хокинс, хранитель музейных древностей музея, увидел привезенное Хонигбергером из Афганистана, у него загорелись глаза. «Музей попросту обязан их приобрести, даже если придется заложить что-то, чтобы собрать на это деньги», – писал он[481]. Но 1200 фунтов были огромной суммой, ныне она эквивалентна 120–150 тысячам[482]. Вскоре Хонигбергер понизил свою цену до 700 фунтов. Кураторы музея ворчали о «явном надувательстве»[483] и старались наскрести денег на встречное предложение. «Ни в коем случае, – взывал Хокинс, – не упустите хотя бы что-то из сокровищ ужасного немца»[484].

Золотая, инкрустированная драгоценностями Бимаранская шкатулка, превосходившая значимостью всю коллекцию Хонигбергера, стоила Ост-Индской компании 5 рупий, 50–62 нынешних фунтов стерлингов[485]. По мнению Массона, компания хорошо нажилась на этом приобретении. Как-то раз он даже опрометчиво сказал это Уэйду.

Осенью 1835 года Массон получил вдруг яростное письмо от Поттинджера. Тот узнал от Уэйда, что Массон тяготится их партнерством и недоволен оплатой. «Вы вряд ли можете его [Массона] осуждать, – писал Уэйд Поттинджеру, – за предпочтение, отданное моему предложению, учитывая жизненную важность денег для его будущего благополучия»[486]. Массон не говорил ничего подобного, но Поттинджер клюнул на наживку. Он написал Массону в ледяном тоне, что тот больше не получит от него ни рупии на раскопки. Он больше не желал ничего знать о Массоне[487].

Массон был безутешен. Он написал Поттинджеру три длинных горестных письма с просьбами «поверить в мою невиновность и в то, что я даже не упоминал этих тем»[488]. «Я сожалею не только о том, что нарушена наша приятная переписка и что предприняты попытки разорвать столь ценимую мной связь, но и о том, что у вас родились неприятные чувства и упреки в мой адрес». Уэйд перекрутил его слова до полной неузнаваемости: «Хотя он [Массон] изображает дружелюбие и бескорыстие, я сильно сомневаюсь в том и другом»[489].

Уэйду нужен был беспомощный, полностью от него зависимый шпион. Теперь ему пришлось закручивать гайки: находки стали задерживаться в Лудхияне на неопределенный срок[490]. Отныне все письма о раскопках Массона нуждались в предварительном одобрении. «Я счел предосудительным, – написал Уэйд, – что вы сообщаете о них и по иным каналам, помимо меня»[491]. Массону перестали платить содержание. «Он, верно, учитывал, что у меня не остается никаких других способов гасить расходы, кроме одалживания в Кабуле, – записал Массон. – Подозреваю, его целью было связать мне руки, в чем он до некоторой степени преуспел»[492]. Но Уэйд недооценил Массона.

Вечерами, при свечах, под разносившиеся по Кабулу призывы муэдзинов[493] на молитву, Массон разбирал свои баграмские находки и силился их понять. Так это город Александра или нет? Монеты были помятые и стертые. Надписи на древней коре так хрупки, что порой рассыпались при малейшей его попытке их скопировать. Он по-прежнему сидел почти без книг. «Года через полтора после первого своего обещания капитан Уэйд прислал дюжину английских книг, в том числе “Истории” [Шотландии и Америки] Робертсона и “Алгебру” Янга… надо понимать, с намерением просветить меня на предмет истории древней Бактрии»[494]. Но настал день, когда, перевернув одну из монет в сотый, наверное, раз, Массон вдруг понял, что предстает его взору.

На одной стороне монеты был портрет царя и надпись на греческом, на другой – буквы незнакомого языка. Ни Массон, ни кто-либо другой на свете не умел их читать. Столько лет Массон гадал, найдет ли когда-нибудь способ их расшифровки. И теперь до него дошло, что разгадка прямо перед глазами.

Греческая надпись на монете всегда начиналась со слова «βασιλεύς», царь. На другой стороне надпись тоже всегда начиналась с одного и того же слова. Монеты были двуязычными: непонятная надпись повторяла греческую. Читая по-гречески, Массон мог расшифровать утраченный язык. Каждая монета оказалась Розеттским камнем[495] в миниатюре.

Неизвестная письменность называлась кхароштхи. Она возникла примерно через сто лет после похода Александра Македонского и распространилась на территории нынешних Афганистана и Пакистана, добравшись по Шелковому пути до Китая. К IV веку н. э. она вышла из употребления в Афганистане, а к VII – вообще оказалась забыта. Более тысячи лет после этого никто не умел читать на этом языке.

В 150 году до н. э. ею пользовался царь Менандр I. Менандр родился на равнине Баграма, в деревне близ Александрии. Он правил в царстве, центр которого располагался в современном Афганистане: царство его протянулось на юг до долин Пенджаба. Массон нашел более сотни его монет. «Базилевс Сотерос Менандру», «царь Менандр Спаситель» – значилось на лицевой стороне монет. На реверсе было написано на кхароштхи «Махараджаса тратараса Менандраса», в точности то же самое: «царь Менандр Спаситель». Наконец Массон нашел ответ на мучивший его вопрос.

Но чем больше понимал Массон в своих открытиях, тем загадочнее они делались.

В 1835 году почти в каждой британской книге по истории говорилось одно и то же: что между Востоком и Западом не может быть ничего общего. Поход Александра Македонского, как и история Ост-Индской компании, был торжеством «выучки и бесстрашия греков и македонцев… над хитростью и беспорядочной яростью варваров»[496]. Причиной крушения империи Александра послужило то, что он «отказался от всего греческого – от того, что так отличалось от всего варварского»[497]. После его смерти в Индии и Афганистане «варвары… стерли оставленные Александром следы европейской цивилизации»[498].

Но история, приоткрывшаяся Массону, была совсем иной. В ней тоже повествовалось об Александре Македонском, но также о буддистском искусстве и о китайских путешественниках. То был рассказ о греках в Азии, но далеко не о торжестве Запада над Востоком. Каждый новый день Массона в Афганистане, каждое новое открытие заставляли его сильнее сомневаться в идеях, на которых он вырос. Мрачная хладнокровная уверенность в Британии, империи, концепции западного превосходства стала угасать.

Массон не мог решить, чему доверять: своему материалу или пыльным, отжившим свое идеям. «Боюсь писать», – признавался он[499]. «Потребность власти в примерах и сравнениях, которую я болезненно ощущал во всех своих изысканиях, тем более что они связаны по большей части с неожиданными и новыми предметами, должна была бы заставить меня колебаться»[500]. Но Массон был слишком вдохновлен, чтобы притормозить. Сидя в своем домике в Армянском квартале с видом на крыши Кабула, разложив новые находки, он взялся за перо. Он был так поглощен работой, что, когда один из доверенных людей Дост-Мохаммеда «намекнул на мою большую осведомленность в кабульских делах», не обратил должного внимания на это предостережение[501].

Когда заметки Массона попали в Калькутту, секретарь Азиатского общества Джеймс Принсеп не сразу поверил в прочитанное. Если Массон был прав насчет неведомой письменности, то вскоре должна была появиться возможность «расшифровать целый новый язык»[502]. В Калькутте было почти невозможно цепляться за прошлое. В воздухе висел запах пота и упадка. Недавно выкрашенные стены домов на глазах покрывались плесенью. Чучела животных гнили. Картины сохли и трескались. На кладбище Парк-стрит, через дорогу от Азиатского общества, колонны и ниши британских склепов неуклонно зарастали лианами, эпитафии нельзя было прочесть из-за толстого слоя мха. Каждый день Индия напоминала британцам: ничто не вечно.

Как ни боролось Азиатское общество за сохранение прошлого, борьба была обречена на поражение в безнадежной битве с неизбежностью. Ждать помощи от Ост-Индской компании не приходилось. Когда Принсеп попросил ее поддержки при издании шедевров санскритской литературы, ответ оказался следующим: компания не намерена «накапливать макулатуру», ее средства лучше «употребить на обучение местного населения английской литературе»[503]. (Услышав об этом, Макнахтен начал, сверкая своими синими очками, ругаться на латыни[504].) Но обещание Массона, что можно будет понять утраченный язык на монетах, осуществилось. Чтение письма Массона из Кабула стало самым «пленительным» моментом на памяти Принсепа[505].

Массон понимал, что найденный им в Баграме город все меняет. Эти греки не собирались уничтожать иные культуры, наоборот, они хотели у них учиться. За столетия после смерти Александра Македонского кровь и хаос его кампании были по большей части преданы забвению. Возобладала любознательность.

По исламской легенде Сикандар «отправился в землю браминов учиться их древней мудрости»[506] и вызвал мудрецов Индии на соревнование умов:

Менандр I, царь, рожденный в тени Александрии, чеканил монету с Афиной, греческой богиней мудрости, но многие утверждают, что он при этом принял буддизм. В древнем буддистском тексте «Вопросы царя Милинды» записан диалог Менандра и буддистского монаха. «Когда кто-то, – сказал монах Менандру, – вносит светильник в темный дом, свет пронзает тьму, проникает всюду и освещает комнату. Такова, государь, работа мудрости. Когда она попадает в нас, то разгоняет тьму нашего невежества и озаряет нас изнутри. Она высекает искру знания и освещает все, что истинно»[508].

При правлении Менандра из Александрии-в-Предгорье отправилось большое буддистское паломничество. Паломники перевалили через горы и протянулись через всю Индию, потом переплыли море и попали на Шри-Ланку. На освящение буддистской ступы в ланкийском городе Анурадхапура пришел, согласно древней хронике, «из Александрии, города греков, старый грек Махадхаммараккхита с тридцатью тысячами монахов»[509]. Индийские правители тоже были в восторге от греков: один из них отправил послов к преемникам Александра с просьбой прислать «сладкого вина, сушеного инжира и философа». (Вино и инжир были получены, но ответ гласил: «Наши философы не продаются»[510].)

Найденная Массоном цивилизация не была ни греческой, ни афганской, ни языческой, ни буддистской. Она была всем этим сразу. Эта культура не подходила ни под одну из моделей, описанных в исторических фолиантах. Города Александра не были изолированными бастионами греческой культуры в далеких краях. Многие из них закладывались как суровые военные гарнизоны, но большая часть была аванпостами любознательности. Люди в Александрии-в-Предгорье не противопоставляли Восток и Запад, а жили бок о бок с тем и с другим, учились у того и у другого, и так продолжалось более 2000 лет[511]. Массон понял: как у монеты есть две стороны, так и история мира – это взаимная связь. Греки и буддисты, Александр и Сикандар.

Массон нашел историю, за которой охотился много лет. То была история Александра Македонского и одновременно – его собственная: история о том, как чужестранцы обретают дом в чужом краю.

«Истина причудлива, – писал Массону Браунлоу, – она причудливее вымысла. Твоя история – прямо как рыцарский роман! И при всем твоем снисходительном отношении к собственному непостоянству эта тенденция относится и к тебе, она произрастает из того, чем питается». Он был уверен, что его старый друг стоит на пороге «открытия истории, которая не переставала быть загадкой целых 2000 лет»[512].

А потом к Массону пожаловали убийцы.

Как-то ночью его разбудил странный звук. Он открыл глаза и заковылял к двери. Вверх по лестнице спешили люди с кинжалами[513].