Александрия. Тайны затерянного города

11 Второй Александр

К Кабулу приближалась знаменитость.

Александр Бёрнс любил называть себя «вторым Александром»[576]. Он родился на шотландском берегу, в сложенном из серого камня городке Монтроз. Это было неказистое, продуваемое ветром прибежище китобоев и авантюристов, зажатое между горами и морем. Но уроженцы Монтроза знали себе цену.

Бёрнс был восторженным, щедрым, очаровательным и неисправимо оптимистичным; энергией и воодушевлением он смахивал на счастливого щенка. На свою беду, осторожностью и нравственным обликом он походил на того же щенка. Осенью 1836 года Ост-Индская компания послала его в Кабул для «всяческого укрепления отношений и продвижения внутренней торговли»[577]. Бёрнс не понимал, что делает.

В 1831 году Бёрнс в компании индийского ученого Мохан Лала и доктора Джеймса Джерарда отправился в одно из самых примечательных путешествий эпохи. Подгоняемые, выражаясь словами Бёрнса, его «вечным желанием повидать новые страны и побывать в краях, завоеванных Александром Великим»[578], путешественники пересекли Пенджаб, проникли по Хайберскому проходу в Афганистан и 1 мая 1832 года въехали в Кабул. «Меня называют Секандаром, так по-персидски звучит Александр, и это благородное имя, – пишет Бёрнс. – Я изображаю бедняка, но на поясе у меня мешок с дукатами, и вообще в деньгах я не испытываю недостатка. Я препоясываю чресла и по всякому случаю хватаю саблю, хотя допускаю, что серебро и злато полезнее хладной стали. В компании я прикладываю руку к сердцу и говорю хозяину дома со всем смирением, как того требует традиция: “Мир тебе”»[579].

В Кабуле путешественники остановились у Джабар-Хана. Бёрнс по-своему полюбил Афганистан. «Жители этой страны добросердечны и радушны, – писал он. – В ответ на вопрос, ем ли я свинину, я, конечно, содрогаюсь и говорю, что такое злодеяние позволяют себе только отверженные. Прости меня, Господи, я любитель бекона, от одного этого слова у меня текут слюнки. Мне так не хватает его за завтраком – сейчас я как раз завтракаю»[580].

Проведя 18 дней в Кабуле, путешественники отправились на север, в Бухару. Оттуда Джерард и Лал вернулись в Индию, а Бёрнс проследовал через пустыни Средней Азии в Персию и оказался в Индии в январе 1833 года. Его возвращение в Лондон осенью того же года произвело фурор.

«Ко мне зачастили писатели, издатели, представители всевозможных обществ и прочие, – писал Бёрнс. – Во мне видят диковинного зверя. “Это же путешественник, сам Бёрнс, Индийский Бёрнс!” – только и слышу я»[581]. Бёрнс разыгрывал равнодушие, но на самом деле упивался каждым мгновением своей славы. Он заключил крайне выгодную сделку с шотландским издателем Джоном Мюрреем и уделял много внимания своему будущему портрету на фронтисписе. «Впрочем, я бы хотел, чтобы вы изменили мое лицо, – писал он Мюррею. – Оно такое скуластое и хитрое, что я могу войти в вечность настоящим татарином!» Он просил издателя немного подретушировать портрет и назвать его просто «Бухарский костюм». «Будет понятно, что это портрет, но меня не обвинят в тщеславии»[582].

Бёрнс настоял, чтобы ему разрешили самому написать рекламный текст. «Этот труд открывает взору просторы страны, в которую ныне не заглядывают европейцы, хотя там много диковинного, много пищи для впечатлений и для классических ассоциаций», – гласил этот текст[583]. «Путешествия в Бухару» стали настоящим бестселлером и обогатили Бёрнса. «Могу я узнать, – с надеждой писал он Мюррею, – какова перспектива второго издания моей книги?»[584]

В Афганистане Бёрнс часто представлял, что стоит на том месте, где когда-то стоял Александр Македонский, и, как он, устремляет взгляд вдаль[585]. Но ему мало было просто пройти по следам Александра. Подобно Харлану, Бёрнс хотел быть Александром, новым Александром Великим нового мира. «Нам каждый день повторяли, что мы – “второй Александр”, “Сикандар сани”, потому что проделали такой же опасный путь», – радостно писал он[586].

Бёрнса завораживали слухи, якобы в далеких деревнях Афганистана, отрезанных от мира, последних остатках былых городов Александра, еще живут его далекие потомки. «Говоря о существовании греческих колоний в отдаленных уголках Азии, якобы ведущих родословную от самого Александра Македонского, важно учитывать, что я не занимаюсь беспочвенными предположениями, а прослеживаю родословную различных племен, о которой они заявляют сами и которая в силу этого заслуживает нашего внимания»[587]. Нечто похожее можно услышать и по сей день.

Деревня Малана находится в высоких предгорьях Гималаев, в долине, стиснутой крутыми скалами, среди сосен и рододендронов. Где-то внизу неподвижно парят орлы, дно долины вечно скрыто туманом. Жители Маланы гордятся своим предком – Александром Македонским. Их потомственное занятие теперь, правда, уже не завоевание мира, а выращивание марихуаны.

Бёрнс был не первым и не последним «вторым Александром». Надер-Шах, который в XVIII веке привел в Индию персидское войско и захватил Дели и алмаз «Кохинур», тоже называл себя «вторым Александром». Но это тяжкая ноша. Ала ад-Дин аль-Хильджи, султан Дели в XIV веке, якобы сетовал своему советнику: «Что проку в моих богатствах, слонах и лошадях, если я удовольствуюсь Дели и не предприму новых завоеваний? Что станут говорить тогда о моем правлении?» – «Дни Александра ушли в прошлое, – предостерегал его советник. – И где взять визиря, подобного Аристотелю?»[588] Бёрнс еще не понимал, какое это рискованное дело – надеть Александровы сандалии.

У Редьярда Киплинга есть рассказ «Человек, который хотел быть королем». В нем повествуется о двух бродягах – один сильно похож на Бёрнса, другой на Харлана, – провозгласивших себя «сыновьями Александра». Они замыслили дойти до Афганистана и править им. «Индия недостаточно велика для таких, как мы, – говорит один. – Мы не мелюзга, ничего не боимся, кроме выпивки, и подписали об этом контракт. Значит, мы пойдем и станем королями». Один из королей заканчивает свои дни в доме для умалишенных в Индии. От другого не остается почти ничего, кроме «высушенной головы в мешке из конского волоса»[589]. Даже Киплинг знал, что «сыновьями Александра» провозглашают себя одни недотепы.

После триумфального возвращения Бёрнса в Индию его отправили в Бхудж, помощником к Генри Поттинджеру. Трудно себе представить более пыльное, более разочаровывающее назначение. «Второй Александр» безо всякой охоты повел там жизнь бумажного червя, довольствующегося теплым джином. Поттинджер чрезвычайно завидовал своему прославленному подчиненному. «Не без способностей, но почти без разума, а тот, что есть, извращен», – так отзывался он о нем; вскоре он перестал с ним разговаривать[590]. «Мое официальное знакомство с этим офицером [капитаном Бёрнсом] прекращено, – писал он Массону, – более того, у меня есть основания полагать, что он – один из величайших моих врагов за всю мою жизнь»[591]. Бёрнс протомился несколько месяцев, пока ему не подвернулась возможность снова отправиться в Афганистан.

Массон и Дост-Мохаммед обрадовались известию, что Бёрнс направляется в Кабул. Массон надеялся, что это ослабит угрозу для него самого. «Я боялся, что если не удастся договориться, то мне не продержаться еще полгода. Всем понравившееся назначение капитана Бёрнса избавило меня от этого беспокойства, – писал он. – Искренне надеюсь, что его миссии ничто не помешает»[592]. Дост-Мохаммед тоже надеялся, что его безопасность теперь укрепится. На западе Персия заглядывалась на приграничный город Герат. На востоке армии Ранджита Сингха готовились к маршу на Кабул. Казна почти опустела, его придворные ходили голодные.

Однажды поздним вечером в дверь Массона постучали. Дост-Мохаммед прислал двух своих людей, «сообщивших, что меня желает видеть эмир. Я возразил, что время неурочное, но раз уж я все равно встал, то пошел с ними»[593]. Массона повели по улицам Кабула, освещенным только луной и фонарями в руках его сопровождающих. Он смекнул, что его ведут не во дворец, а по каким-то извилистым закоулкам, зажатым глухими стенами с «низкими дверями; иногда попадалась дверь повыше – вход в жилище какого-нибудь важного человека, иногда над стеной нависала шелковица»[594]. Наконец провожатые Массона остановились, перед ними со скрипом открылась дверь. Акбар-Хан, сын Дост-Мохаммеда, улыбнулся Массону, довольный его удивлением. Он «поманил меня за собой в темный коридор. Я попросил его взять меня за руку, и он со смехом повиновался. Мы попетляли и вскарабкались на крышу». Там вокруг бумажного фонаря сидели Дост-Мохаммед и Сами-Хан. Акбар-Хан и Массон присоединились к ним. Сначала все молча сидели под звездами, глядя на крыши Кабула внизу. Потом Дост-Мохаммед перешел к делу. «Оказалось, что были две причины посылать за мной: подтвердить, что в Кабул направляется капитан Бёрнс, и рассказать о целях его поездки». Но Массон «не мог сказать им того, чего сам не знал»[595]. То был последний раз, когда эти четверо мирно проводили время вместе.

Даже сам Бёрнс не знал, едет ли он в Кабул, чтобы приглядеть для Британии что-нибудь лакомое или чтобы повести переговоры о союзе. «Пока что, – писал он Массону, – мои полномочия исчерпываются торговлей. Но если судить по различным намекам и письмам, то, похоже, настало время для политических шагов, и мне придется показать, из чего сделано мое правительство, да и я сам»[596].

Тем временем известия об открытиях Массона разлетались по миру, его находки стали появляться в Лондоне. «Первая партия монет и древностей доставлена, – сообщал Поттинджер, – и все, кто их видит, выражают восхищение. Все признают, что коллекция лучше и обширнее, чем та, которую привез Мартин Хонигбергер и о которой ходило столько разговоров»[597]. Журналы сообщали о «весьма важных открытиях мистера Массона, сделанных им во время проживания в стране на месте древней Бактрии. У подножия гор Гиндукуш найдены руины крупного города, некогда стоявшего, возможно, на месте Александрии»[598]. Газеты восхваляли «выдающегося собирателя древностей и естествоиспытателя Чарльза Массона»[599]. Величайшие ученые мира писали восхищенные письма.

Тем временем Массон, остававшийся в Афганистане, болел и мучился от одиночества. Его все сильнее возмущал британский имперский проект и собственная роль в нем. «Сотрудники досточтимой Ост-Индской компании покинули тесные пределы своих первоначальных факторий на индийском побережье и расширили завоевания далеко вглубь континента. Под разными предлогами они захватывали одно государство за другим, – рассуждал он. – Индийские власти, подобно несправедливому хозяину поместья, сознающему ущербность своих прав или стремящемуся ими завладеть, хорошо знали о неправомерности своих притязаний, и это их тревожило»[600]. Он больше не желал иметь дела с Ост-Индской компанией. Шпионская жизнь доставляла ему «больше невзгод, чем я был готов вынести»[601].

Выехав из Кабула навстречу «второму Александру», Массон почти бредил от жара и дизентерии. Годами Бёрнс и Массон слушали рассказы друг о друге, но ни разу еще не встречались. «Мой путь часто пересекался с вашим, – писал Бёрнс Массону, – и я всегда испытывал величайшее уважение к вашим талантам, достоинству и рвению»[602]. «Мы в нашем лагере, – записал Бёрнс в своем дневнике, – были рады приезду мистера Массона, известного путешественника и художника, делающего зарисовки монет и древностей этой страны, больше здесь повидавшего и лучше с ней знакомого, чем любой другой европеец. Я провел целый день в обществе этого джентльмена, слушая его рассуждения о Кабуле»[603]. «Второй Александр», как заметил Массон, был полон чувства собственной значимости. «Я заранее решил немедленно сообщить ему [Дост-Мохаммеду], что британское правительство не позволит с собой шутить, – предупредил Бёрнс Массона. – Придется ему признать за высокую честь переговоры с агентом, которого к нему отправили»[604]. Издали Бёрнс взирал на великолепный город Кабул и высящийся над ним дворец Дост-Мохаммеда и бормотал, что «с афганцами надо обращаться, как с детьми»[605].

Чарльз и Александр были полными противоположностями друг другу. Они по-разному смотрели на мир. Бёрнс смотрел на Афганистан сверху, Массон – снизу; Бёрнс был полон стратегических замыслов и честолюбия, Массон ходил с грязью под ногтями и думал только о том, чтобы остаться в живых.

Акбар-Хан доставил Бёрнса в Кабул на слоне, со всеми роскошными почестями, какие умел организовывать двор Дост-Мохаммеда[606]. Назавтра Бёрнс поехал в Бала-Хиссар, вручать эмиру свои верительные грамоты. «Я сообщил, что привез для него из Европы кое-какие диковины, на что он тотчас ответил, что мы сами – настоящие европейские диковины»[607]. Бёрнс тревожился из-за своих «диковин». «У нас не так много даров, – признался он Массону, – но мы ведем себя, как подобает “торговым представителям”, а если будем вынуждены превратиться в политических посланников, то порадуем эмира Кабула и без безделушек из Бирмингема»[608]. Для Дост-Мохаммеда у него была всего лишь «пара пистолетов» и телескоп, не считая мешка «булавок, иголок, ножниц, перочинных ножей, шелковых платочков, игрушек, часов, музыкальных табакерок для “придворных дам”»[609]. Но Дост-Мохаммед принял эти жалкие подарки «с признательностью, всячески подчеркивая, что для него это большая честь»[610]. Бёрнс покинул его, пятясь и прижимая к груди ладони, весьма довольный собой.

Но стоило Бёрнсу выйти, как Дост-Мохаммед швырнул его подарки на пол и «отвернулся». «Любуйтесь! – прошипел он. – Я чтил и благодарил этого ференги на все 6000 рупий, а взамен получил кучу иголок, булавок и игрушек в доказательство своего безумия»[611].

Бёрнс рассеянно ехал по Кабулу. «В городе я, без сомнения, вызывал любопытство, – записал он. – До чего же этот город кипит жизнью!»[612] При виде его люди кричали: «Пощади Кабул! Не разрушай Кабул!»[613] «Я не знал, чем обернется эта миссия, – признавался Массон, – и не уверен, что он [Бёрнс] смог бы мне ответить, с чем прибыл в Кабул, да и правительство вряд ли сумело бы объяснить, зачем его сюда прислало»[614]. «Я фаталист, – не зря записал Бёрнс когда-то, – скептик и глупец, голова моя забита тщеславием, я преувеличиваю свои способности»[615].

Политика Кабула была запутанной даже в лучшее время, а это время было далеко не лучшим. Массон и Бёрнс посвятили много часов распутыванию клубков свар, протекций и страхов, позволявших Афганистану не распадаться. «Вы вывалили передо мной кучу камней, способную осыпаться от любого шороха, – с признательность говорил Бёрнс Массону. – Тропа так опасна, что лучше считать это предостережением о предстоящих мне неприятностях»[616]. «Я весьма обязан мистеру Массону, – докладывал он Макнахтену, – чья начитанность, долгое пребывание в этой стране и глубокое понимание народа и событий позволяют мне на каждом шагу делать более верные умозаключения, чем те, к которым я пришел бы только на основании своего короткого пребывания в Кабуле»[617].

Дост-Мохаммед устал спать вполглаза. Он хотел избавиться от угрозы нападения персов и Ранджита Сингха. От последнего он также ждал возвращения Пешавара, города, позволявшего контролировать Хайберский перевал и торговые пути из Индии в Афганистан. Ранджит Сингх отбил его у одного из братьев Дост-Мохаммеда в 1834 году. «У меня было и остается большое желание дружить с британским правительством, – писал Дост-Мохаммед Бёрнсу, – и благодаря его содействию изгнать сикхов из Пешавара»[618]. С этим, увы, дело обстояло далеко не просто. Как говорил Массону Поттинджер за несколько месяцев до этого, «чем бы ни кончилась миссия капитана Бёрнса, сейчас ему категорически запрещено вмешиваться в политику»[619]. Бёрнса прислали для переговоров о таможенных пошлинах, а не о политических союзах.

Тема таможенных пошлин была Бёрнсу скучна. «Если предположить, что Дост-Мохаммед-Хан настолько влиятелен и могущественен, как считают, – докладывал он Ост-Индской компании, – то вряд ли нам противопоказано предлагать ему или заключать с ним тайное соглашение, которое не умаляло бы нашего влияния»[620]. Не дожидаясь ответа из Индии, он приступил к переговорам.

Если бы Бёрнс прислушался к Массону и стал играть в кабульские игры по-афгански, все могло бы сложиться совершенно по-другому. Но Бёрнс к нему не прислушался. «Со мной, – писал Массон, – он всегда был очень добр и предупредителен, что не мешало различиям во всех наших взглядах. Я всегда делился с ним своими соображениями со всей откровенностью, желая ему только успеха. Я не сердился, когда он к ним не прислушивался, так как знал, что он мог счесть их дерзостью, недаром как-то раз в ответ на мою просьбу быть поосторожнее он ответил: “Я сам за себя отвечаю, Массон, и должен поступать по своим собственным понятиям”»[621].

Бёрнс хотел наслаждаться жизнью. Массон быстро понял, почему он просит поселить его «там, где не будет слежки»[622]. Вечера он посвящал сладострастию, проводя время в объятиях кабульских красавиц. «Под открытым небом они смахивают на призраков и навевают тоску; но если правда то, что о них рассказывают, то под крышей они быстро развеют неверное впечатление, сложившееся вне дома», – писал он с вожделением[623]. Афганцы не верили своим глазам: неужели с британцами настолько легко вести дела?

Вскоре к Массону пожаловал гость – Сами-Хан. «Он долго ходил вокруг да около, а потом предложил последовать примеру моего блистательного соотечественника и тоже наполнить дом черноглазыми девицами, на что я возразил, что мой дом для этого маловат». Тогда Сами-Хан предложил ему дом побольше. «Я осведомился, откуда возьмутся девицы. Он ответил, что я смогу выбирать их по своему вкусу, а он позаботится, чтобы мне не было отказа. Я сказал, что такое расположение выше всяких похвал, но я, пожалуй, продолжу жить тихо, как привык»[624].

В кабульской политике лишь одно оставалось неизменным: ничто не было тем, чем казалось. «Афганцы – конечности моего тела, – говаривал Дост-Мохаммед, – как же мне их не беречь? Недаром говорят: если одной конечности больно, другим не может быть покойно»[625]. На самом деле Дост-Мохаммед не ожидал, что Ранджит Сингх отдаст ему Пешавар. Ведь этот город никогда ему не принадлежал: раньше там хозяйничал его брат. «Джабар-Хан настаивал, чтобы капитан Бёрнс отверг предложение, которое ему собирались сделать, – писал Массон. – Я поступал так же, и самым настойчивым образом»[626]. Но Бёрнс был слишком очарован Дост-Мохаммедом, чтобы к ним прислушаться. «Никогда еще меня так хорошо не принимали, – делился он с Массоном. – Он пойдет для нас на все!»[627] «Сегодня днем меня приватным образом вызывал эмир, – записал Бёрнс в дневнике, – и сказал среди прочего, что все его взгляды и интересы – английские и что он во всем поступит так, как мы пожелаем»[628].

Однажды вечером Массон застал Бёрнса у него дома, у камина, без «черноглазых девиц», более озабоченного, чем обычно.

«Массон, – сказал он взволнованно, – я пошел ва-банк»[629].

Министры Дост-Мохаммеда «предложили, чтобы в обмен на передачу эмиру Пешавара один из сыновей эмира находился в Лахоре, у махараджи, как заложник верности своего отца достигнутым договоренностям». Бёрнс сразу «ответил им, что все будет устроено так, как они желают»[630]. Его предложение быстро стало «известно каждому торговцу тыквами на базаре»[631]. «Я только и мог, – записал Массон, – что высказать опасение худших последствий»[632].

«Дост-Мохаммед-Хан, – писал Массон другу, – полностью встал на нашу сторону, то ли будучи себе на уме, то ли следуя моим советам, но я полностью ему доверился. Что вы об этом скажете после всех разговоров о нелепых притязаниях Дост-Мохаммед-Хана? Уверен, Ранджит примет этот план». На горизонте висела всего одна тучка. «Знать бы, – оговаривался Бёрнс, – как отнесется к моим действиям правительство Индии»[633].

В декабре тучи сильно сгустились. Огромная персидская армия осадила Герат. А перед самым Рождеством в Кабуле объявился некто, называвший себя Виктором Виткевичем и утверждавший, что привез Дост-Мохаммеду письмо от русского царя.

Имя Виткевича, уроженца Вильно, при рождении было Ян Проспер Виткевич. В юности его занесло в политике в опасную сторону. Ничего страшного не произошло, всего лишь расклейка дерзких листовок и написание недозволенных писем, однако и этого хватило, чтобы его сослали в степи Средней Азии и приговорили к пожизненной солдатчине в царской армии. Подобно Массону, он годами грезил о свободе. Он жадно читал и тратил каждый попадавший к нему рубль на книги. В отношении его русская армия проявила больше проницательности, чем Ост-Индская компания – в отношении Массона: Виткевича забрали из казармы и сделали шпионом[634].

Массон собирался провести неделю-другую подальше от Кабула и «перестать наблюдать за событиями, ибо я больше не обязан этого делать»[635]. Но буквально уже в дверях его остановила паническая записка от Бёрнса: «Буду весьма вам обязан, если вы придете, мне очень нужно с вами поговорить – здесь русский!!! Эмир ждет от меня ответа, как ему быть»[636]. «У нас беда, – написал Бёрнс другу. – Герат в осаде и может пасть, а русский император направил в Кабул своего посланника с предложением Дост-Мохаммеду денег для войны с Ранджитом Сингхом!! Я не поверил своим глазам и ушам, но капитан Виткевич – так зовут агента – прибыл сюда с письмом длиной в три фута и немедленно пожелал выразить мне почтение. Я его, конечно, принял и пригласил со мной поужинать»[637].

На рождественский ужин Виткевич, любезно улыбаясь, пришел в казачьей форме. Такого подарка Бёрнс не ожидал.

Массона терзали подозрения. Русский агент его насторожил, он был излишне бойким, а письмо от царя оказалось без подписи. Массон и Бёрнс изучали письмо не один час. «Не вижу в этом послании изъянов и склонен считать его подлинным», – написал Бёрнс[638]. Но Массон не верил, что Виткевич – императорский агент, и считал его письмо «подделкой». На это «капитан Бёрнс пожимал плечами, вскидывал брови и недоверчиво гримасничал»[639]. Виткевич был, подобно Массону, виртуозным рассказчиком и редко использовал дважды одну и ту же личину. Но в этот раз, в Кабуле, он был именно тем, за кого себя выдавал, – посланцем русского правительства, доставившим подлинное письмо. Массон совершил колоссальную ошибку.

При всех расхождениях с Массоном Бёрнс был к нему неизменно добр. Он помогал ему выбивать из Уэйда положенные ему деньги, недолюбливая Уэйда точно так же, как Массон. «Я ничем ему не обязан, – писал он Массону, – скорее наоборот. Все это я пишу вам, чтобы утешить и сказать, что мои чувства оскорблены не менее ваших»[640]. Когда Уэйд тянул с выплатой, Бёрнс изъявлял готовность сам финансировать раскопки Массона. «Если вас устроит мой кошелек, – писал Бёрнс ему, – и если деньги нужны вам сейчас или позже, то я всегда буду рад предложить их вам в благодарность за ваше доверие. Знаю, у вас есть друзья, которые могли бы оказать вам эту помощь, но сейчас их нет, зато есть я»[641]. Массон клялся себе, что, как только поправится его здоровье и как только расчистится небо, он продолжит поиски Александрии.

«Знаешь ли ты историю про голодную лису?» – спросил однажды Дост-Мохаммед Харлана. Голодная лиса рыскала в поисках еды «и вдруг наткнулась на большого барана толстохвостой породы». Баран был гораздо больше лисы, но она, «провожая его голодным взглядом, с удивлением увидела его раскачивающийся хвост, похожий на готовый оторваться кусок мяса. У лисы заурчал пустой желудок, и она побежала за бараном, надеясь, что хвост вот-вот оторвется. Но этого, конечно, не случилось, «баран дошел до овчарни, а разочарованная, голодная лиса в отчаянии осталась у двери». «Вот и я в том же положении, – сказал Дост-Мохаммед Харлану. – Я стану ждать этого европейского агента, надеясь, что мне от него что-нибудь перепадет, а потом побреду прочь, как та злосчастная лиса, чтобы искать скудное пропитание, как всегда делаем мы, горцы»[642].

«У нас хорошая страна, – говорили Бёрнсу афганцы. – Она как красавица-вдова, охотно признающаяся вам в привязанности, так что вы не можете отказаться взять ее в жены»[643]. Одному из его друзей-афганцев «приснилось, что ференги сидят на могиле Бабура и слушают приветствия афганцев. Утренний призыв муэдзина к молитве разбудил его, и он не досмотрел сон»[644]. Но обещания Бёрнса Дост-Мохаммеду так и повисли в воздухе: ответа из Индии все не было, и эмир уже сомневался, «разделяет ли начальство капитана Бёрнса в Калькутте его уверенность на предмет Пешавара»[645]. Бёрнс снова написал лорду Окленду, что «теперь мы с русскими идем ноздря в ноздрю»[646]. Он совершенно забыл, что обещал Ост-Индской компании «не позволить Дост-Мохаммеду примкнуть вопреки нашей воле к какой-то другой державе»[647].

Пока Бёрнс и Дост-Мохаммед ждали ответа из Индии, Харлан и Виткевич увлеченно подливали масла в огонь. «Харлан, американец на службе у эмира, утверждающий, что мы пытаемся его сместить, укрепляет враждебность эмира к нашей политике, – докладывал Бёрнс. – Я говорил Мирзе Сами, что Харлан – дурной советчик, бывший агент Шуджи, ставший теперь слугой эмира, хотя все это – возражения против человека, а не против политики»[648].

Однажды Дост-Мохаммед вызвал Бёрнса. «Его восхищал бумажный глобус», имевшийся у Бёрнса. Эмир и «второй Александр» вдвоем вертели глобус, эмир «спрашивал, как называется та или иная страна, и мечтал прорезать каналами Суэцкий и Дарьенский [Панамский] перешейки». Он говорил Бёрнсу, что «афганцы по ремеслу и по склонности – воины и что британцы могут сейчас сделать из них кого угодно, в дальнейшем это может измениться, а потом снова стать, как сейчас. Я соглашался с ним»[649].

«Мы будем с вами, – твердил Дост-Мохаммед Бёрнсу, – пока вы от нас не отвернетесь»[650].

Ост-Индская компания решила от него отвернуться: сделала вид, что не имеет отношения к обещаниям Бёрнса Дост-Мохаммеду. «Его Светлость не видит, как переданное вами может подтолкнуть его к риску, вытекающему из предложенного курса, – писал Бёрнсу Макнахтен. – Подобные обещания нисколько не следуют инструкциям, данным вам»[651]. Бёрнсу было велено отказаться от заключенных соглашений, причем так, чтобы не возникло никаких сомнений. Для такого человека, как Бёрнс, говорившего всем то, что они хотели слышать, это было чудовищное испытание. Но у него не было выбора.

«Вы не должны, – наставлял Бёрнс Дост-Мохаммеда в марте 1838 года, – принимать агентов других держав и иметь с ними дела без нашей санкции; вы должны вежливо отослать капитана Виткевича; вы должны отказаться от всех собственных притязаний на Пешавар, ибо он принадлежит махарадже Ранджиту Сингху; вы должны жить в дружбе с этим монархом. Разве мы можем позволить вам, – продолжал он, – сидеть в Кабуле, обращаться к России и Персии, принимать агентов оттуда и публично провозглашать намерение нарушить мирную жизнь друга на нашей границе?»[652]

Когда Бёрнс договорил, наступило «долгое тяжкое молчание»[653]. Потом Дост-Мохаммед «заявил, что наше правительство видит в нем ничтожество; что его дружба стоит слишком дешево; что от него ждут радости оттого, что вы не пустили сикхов в Кабул, хотя он их не боится»[654]. «Невозможно написать обо всем, – жаловался позднее Бёрнс Массону, – но если бы я пришел к вам или вы ко мне до ужина, то это выдало бы наш страх. Я говорил с опаской и оставил его в страшной ярости, но ни одно мое слово не забыто. Он повторял прежнее: не вижу никакой выгоды, никому не нужна погибающая страна, я пытался продать товар, но не нашел покупателя»[655].

После этого Бёрнс «впал в отчаяние. Он обмотал голову мокрыми полотенцами и дышал нюхательной солью»[656]. «Я больше не выдержу, – записал он в дневнике. – Они хотят сделать этого человека своим другом, ничего ему при этом не предлагая»[657].

Министры Дост-Мохаммеда были озадачены. Однажды Сами-Хан отвел Массона в сторонку и спросил: «На что мы должны согласиться?» Это был чрезвычайно сложный вопрос. Я ответил ему: «О, небо! Я знаю не больше вас, но уверен, что от вас не потребуют согласия на что-то вредное. – И добавил: – Сначала мы согласимся на что-то, а потом узнаем, на что согласились»[658].

Виткевич не верил в свою удачу. В начале весны Дост-Мохаммед «все чаще беседовал с ним с глазу на глаз, но ни от кого не прячась, и открыто приглашал его к себе во дворец, ужинать»[659]. Бёрнс мрачно докладывал обо всем Макнахтену. Никто в Кабуле не понимал, до какой степени один-единственный русский офицер пугает всю Ост-Индскую компанию. Для многих в Калькутте и в Лондоне миссия Виткевича выглядела как первый шаг в большом мрачном заговоре, в результате которого русская армия хлынет через Хайберский проход в Индию. Сближение Афганистана и России требовалось любой ценой предотвратить.

До Бёрнса доходили слухи, что его вот-вот «схватят». Кто-то на базаре «утверждал, что согласился сделать это за 200 рупий»[660]. Массон по-прежнему мучился бессонницей[661]. За ним и за его домом продолжалась слежка. Он знал, что если Бёрнс не сможет исправить отношения Ост-Индской компании с Дост-Мохаммедом, то Кабул перестанет быть для него безопасным местом. Отношения Британии и Афганистана от дружбы смещались к вражде.

«В Кабуле все кончено, – писал Бёрнс. – Наше положение здесь очень хрупкое. Чем скорее мы изменим свой подход или покинем город, тем лучше»[662]. Он заперся дома и объедался в тоске виноградом. С каждым письмом из Индии он все лучше понимал, что отказ Дост Мохаммеда подчиниться встревожил Ост-Индскую компанию. Бёрнс предупреждал эмира, что он «скоро раскается, что не послушал… Эмиру необходимо как следует поразмыслить, прежде чем отказываться от дружбы с британским правительством»[663]. «Я больше не надеюсь на ваше правительство, – отвечал ему Дост-Мохаммед, – и буду вынужден обратиться к другим правительствам. Это ради защиты Афганистана и нашей чести, и, убереги Аллах, вовсе не из враждебности к британцам»[664].

«Некоторые из тех, кто с прибытием миссии держался в стороне, однажды вечером обратились к эмиру с вопросом о его делах с Сикандаром. Он отвечал, что не знает, что прогонял его, но Сикандар не уходит»[665]. «Если бы я перешел во сне в афганскую веру, – записал Бёрнс, – то каждую неделю своего пребывания здесь получал бы доказательства нашего конечного успеха и превосходства нашей страны»[666]. Но о таком можно было только мечтать. «Только и слышно, что Дост-Мохаммед покончил с британцами», – грустно записал он в дневнике[667]. Пора было уезжать.

Внезапный отъезд застал Массона врасплох. «Я был совершенно не готов к такому скорому отбытию», – признавался он[668]. Друзья твердили ему одно и то же: оставаться в Кабуле было теперь опасно. «Массон едет со мной, – писал Бёрнс. – Он считает, что ему нельзя оставаться, и я согласен»[669]. Массон был уже близок к разгадке тайны Александрии, но ему пришлось собирать вещи. С собой он увозил труды половины десятилетия: ящики с тысячами монет, остатки материальной культуры, наспех сложенные в мешки. Он провел в Кабуле самые счастливые дни своей жизни. Входя в ворота города в 1832 году, он был безвестным скитальцем. С тех пор он нашел затерянный город, разгадал забытый язык, увидел мир новыми глазами. Он не представлял, когда сможет сюда вернуться, каким будет его будущее.

25 апреля 1838 года Бёрнс «велел мне проститься вечером с эмиром. Это была тяжелая сцена, которую я не могу сейчас описать. Все были взволнованы, и неудивительно – я до полуночи не мог уснуть»[670].

Все было кончено.

Есть старый еврейский рассказ об Александре Македонском. Однажды он много недель путешествовал в чужом краю, пока не достиг ворот Райского сада. Трижды он стучался, потом появился ангел с черепом из чистого золота в руках. Александр попросил впустить его в Эдем, но ангел отказал ему:

«Второй Александр» понял бы этот рассказ, если бы его услышал, но вряд ли он ему понравился бы.

На закате 26 апреля 1838 года Массон покинул Кабул. Он не мог себя заставить оглянуться. «Полагаю, Баграм теперь заброшен, а его древние сокровища, как было до меня, попали к медникам и расплавляются ими или городскими чеканщиками на монеты»[672]. От этих мыслей у него разрывалось сердце.