Александрия. Тайны затерянного города

6 Золотая шкатулка

Княжество Кач находилось на западной оконечности Индии, на краю огромной белой пустыни, в 1,6 км от Кабула. Это был дикий просоленный край, продуваемый ветрами, испепеляемый летней жарой. Из своего полуразрушенного дворца в городке Бхудж-Качем правил махараджа Дешалджи II, восполнявший свое слабосилие обилием громких титулов и вообще всего, до чего мог дотянуться. Махараджадхираж Мирза Махарао Шри Дешалджи II Сагиб Бахадур превратил свою столицу в пустыне в сияющий бриллиант Индии. Его дворец был набит венецианскими светильниками, полон фонтанов с разноцветными струями, замысловатых часов, паланкинов, витражей; имелось здесь и пугающее чучело носорога. На стенах висели портреты мясистых европеек, рядом с которыми красовалась надпись в рамке «Веселье с шлюхами». С бастионов своего дворца махараджа мог взирать на город и на зеленые лужайки и белые стены британской резиденции, где проживал самый сердитый во всей Индии человек, резидент-администратор Ост-Индской компании в Бхудже Генри Поттинджер.

Представьте себе самого раздражительного человека из всех, с кем сталкивались, умножьте его вспыльчивость на два – и, возможно, получите кого-то похожего на Поттинджера. Просидев один в комнате несколько минут, к вашему возвращению он бы люто возненавидел и диван, и половицы в полу. Даже на парадном портрете он выглядит так, будто собирается отложить бумаги и дать пинка художнику: усы топорщатся, щеки гневно пылают. Его способность обижаться могла сравниться только с его способностью хворать. Мудрая Ост-Индская компания поручила ему управление самой трудной и чувствительной областью Индии. (Даже сегодня с Качем лучше не шутить. Чем ближе граница с Пакистаном, тем более грозными становятся предостережения: «Нарушители будут застрелены».)

Поттинджер совершенно не годился для того, чтобы дергать за ниточки ветхого золотого княжества махараджи. Летом местный зной иссушал его рот и глаза, грозившие вот-вот вылезти из орбит. Пробуждаясь поутру, он долго решал, на кого обратить свой гнев: на разбойников, махараджу, бездарных подчиненных, бездарных вышестоящих, погоду, врагов – или на всех сразу. Обычно он выбирал последнее.

Как-тот раз в 1833 году, за два-три месяца до того, как Массон отправился в Баграм, Поттинджер забыл разозлиться. В нем пересилило любопытство. Только что он получил неожиданное письмо из Кабула, на голубой русской бумаге. Автор письма старался произвести хорошее впечатление, сплетничая о придворных Дост-Мохаммеда и о кознях Хаджи-Хана. Но прошлое занимало автора письма гораздо больше настоящего. «Особенная моя цель в этих краях – добыча древностей, – писал он. – И мне сопутствует успех». Не желает ли мистер Поттинджер узнать о его находках больше? Если да, то он намерен «пробыть в Кабуле еще шесть-восемь месяцев, если не дольше. Связаться со мной можно, адресуясь попросту к Массону, “ференги”, в квартале Бала-Хиссар»[297].

«Полагаю, мне нет прощения, – писал Массон, – за то, что я, не имея чести быть с вами знакомым, обращаюсь к вам»[298]. И это еще не все, за что Массону не было прощения. Поттинджер не знал, что ему пишет разыскиваемый дезертир. В письме расписывалось все, кроме того, что представлял собой его автор. Даже по меркам самого Массона было опрометчивостью затевать переписку с чиновником Ост-Индской компании, который немедленно приказал бы его арестовать, узнав его подноготную. Но, находясь в Персии, Массон кое-что выяснил о Поттинджере: с его раздражительностью могла тягаться разве что его одержимость прошлым. Для Массона это звучало чудесно. К тому же он нуждался в друзьях.

В одиночку можно перевалить через горы. Это, конечно, неосмотрительно, более того, крайне безрассудно, но осуществимо. Но нечего и мечтать раскопать в одиночку целый город. Такого никто никогда не предпринимал. Имея заступ и достаточно решимости, можно за неделю-другую вырыть одну траншею и расчистить одну стену. Но даже тогда, причем при том условии, что вам сказочно везет и вы с первого раза принялись копать в правильном месте, как вы будете в одиночку вынимать целые блоки кирпичной кладки? Массон знал и о других нешуточных проблемах. Если ему повезет – если он, вопреки вероятности, наткнется не только на «разбитых идолов»[299], – то что ему делать дальше? Как доставить свои находки в Кабул? Чем платить за их перевозку в Индию, не говоря о Британии? Кто будет стеречь их в пути, кто примет их в месте назначения? (Увы, пройдет много лет, прежде чем археологи поймут, что вывоз наследия страны без согласия ее населения и полное опустошение мест находок – глубоко порочная практика.) Поэтому Массон возлагал надежды на помощь Поттинджера.

В Кабул Массон, ослепленный своими баграмскими открытиями, вернулся в разгар лета. Рынки были полны салата и неспелых слив, абрикосов, редиса и огурцов. В садах за городскими стенами вовсю цвели розы, и их аромат пропитывал воздух долгими летними сумерками[300]. Массон сидел в заброшенном саду Бабура, первого императора Великих Моголов, – беседки там заросли, лужайки и аллеи покрылись сорняками, ветви фруктовых деревьев сгибались до земли от обилия плодов, – и любовался закатом. Здесь собиралась молодежь со всего Кабула: юноши играли в чехарду, женщины пели и били в бубны[301]. «Вокруг упадок[302], – писал он. – Но какая же это прелесть!»[303]

У Массона были основания для хорошего настроения. Вернувшись в город, он нашел письмо от Поттинджера. Тот не просто написал ему теплый ответ, но и прислал немного денег на раскопки. Массон был ему несказанно благодарен. «За эту невероятную доброту, – писал он Поттинджеру, – я прошу принять выражение моей бесконечной признательности. Мне не повезло, я провел в Кабуле много времени без дела, неспособный шелохнуться от нужды. Ваша доброта поможет мне отправиться в путь… Я намерен отыскать несколько мест, перечисленных в Индийской экспедиции Александра Македонского, и во многих надеюсь достичь успеха»[304].

В то лето к Массону зачастил гость, шпион Ост-Индской компании в Кабуле – Карамат-Али. У того выдался нехороший год. «Он старался соблюсти инкогнито; но из-за перехваченного письма в Герат стало известно о его существовании и занятии, и он был заключен в тюрьму Дост-Мохаммед-Хана»[305]. Брат Дост-Мохаммеда, Джабар-Хан, вызволил разоблаченного агента из тюрьмы под обещание не писать в будущем ни слова о Дост-Мохаммеде. После этого Карамат-Али рассудил, что рыскать по Кабулу в интересах Ост-Индской компании – последнее дело, и вместо этого прибился к Джабар-Хану.

Однажды, в разгар Рамадана, он вырос у Массона на пороге, важно представился «агентом Верховного правительства Индии» и остался обедать[306]. Карамат-Али не постился: домик Массона в Армянском квартале был одним из немногих мест Кабула, где он мог без последствий нарушить пост. До конца Рамадана Массон «получал удовольствие от его общества»[307]. Шпион ел за двоих, зато больше ничего не сообщал о Массоне Ост-Индской компании.

Сидя в саду Бабура, Массон пытался мысленно разложить по полочкам свои баграмские находки. Он рассматривал купленные монеты, силясь что-то на них разглядеть, какое-нибудь слово, которое могло бы ему помочь. С монет на него взирали неведомые цари. Правили ли они Александрией? У Массона почти не было книг, поэтому он не знал, «что европейскому миру известно, а что – нет»[308]. Но, даже располагая величайшей в мире библиотекой, он бы не сумел разгадать загадку. Как написал один историк, «после ухода Александра Македонского земля погрузилась во тьму»[309]. Чтобы найти Александрию, Массон должен был ответить на вопрос, ответа на который никто не мог найти на протяжении тысячи лет: что произошло после ухода Александра из Афганистана?

Письмо Поттинджера было не единственным сюрпризом, поджидавшим Массона после его возвращения из Баграма. В нескольких милях от городских стен он наткнулся на охотника за сокровищами из Трансильвании, Иоганна Мартина Хонигбергера, «занятого разрушением» постройки, к которой Массон присматривался месяцами, – «одного из многочисленных старинных зданий»[310], разбросанных вокруг города. Хонигбергер любил цитировать Цицерона, практиковал гомеопатию и крушил все вокруг себя. Последние четыре года он провел при дворе Ранджита Сингха в Лахоре, где, «занимаясь физикой и изготовлением пороха, неплохо нажился и теперь отправляется в Европу»[311]. Это он научил Ранджита Сингха делать его излюбленный коктейль: «крепче чистого виски и жгучий, как огонь. Этим коктейлем он [Ранджит Сингх] поил английских путешественников, вытягивая из них новости»[312].

Для Хонигбергера древние развалины Афганистана отчетливо пахли деньгами. Летом Массон наблюдал, как тот проникает в развалины, вооружившись киркой и разыскивая ценности. «Жаль, что не я открыл их первым, – писал он с грустью. – Я пытаюсь раздобыть денег в Кабуле, и это мне по силам, но при виде таких огромных утрат я умолкаю»[313]. Хонигбергер хвалился перед Массоном своими находками, хвастая «превосходной золотой медалью», отрытой им под Кабулом. Он радостно сообщил Массону, что «несведущ в древней истории», не представляет, что именно открыл, но сознает, что это «нечто весьма ценное»[314].

(Методы раскопок самого Массона, конечно, привели бы в ужас любого современного археолога. Работа с одной лишь киркой и надеждой давно уступила место радару и пинцету. Но по сравнению со многими археологами XIX века он был педантом. Даже спустя десятилетия Генрих Шлиман, раскапывая древнюю Трою, использовал динамит.)

В надежде отвлечь Хонигбергера Массон предложил ему вместе выехать из Кабула и провести несколько дней на природе. «У нас разные цели, – писал Массон, – доктор интересуется естественной историей, я – древностями и географией страны»[315]. Хонигбергер приехал на муле, взяв с собой секретаря «на дикой пенджабской лошадке»[316] и несколько больших пустых коробов. «Он срывал все растения, которые видел, и клал их между страницами толстой черной книги. Массон в ужасе наблюдал за его быстрыми безжалостными пальцами, липкими от сока»[317].

Осенью в Кабул приехали еще двое путешественников. Доктор Джеймс Джерард и Мохан Лал проезжали через город еще в 1832 году вместе с Александром Бёрнсом, «вторым Александром»[318]. Теперь они возвращались в Индию. Джерард был увлечен древней историей Афганистана не меньше Массона. Робкий, потрепанный рассказчик произвел на него впечатление. «Массон живет неприкаянной, полной превратностей жизнью, – писал он. – Оговорюсь, что как путешественник я расположен к мистеру Массону… но он обладает и необычными достоинствами»[319].

Одержимость Массона и его готовность ежедневно ставить на карту для достижения свой цели все, что у него было, – незаурядные свойства, пьяняще действовавшие на всех, кто имел с ним дело. Джерард признавался, что никогда еще не встречал человека, настолько искрящегося жизнью.

За закрытыми дверями Кабула кипела жизнь. Еще Бабур называл этот город «лучшим местом мира для пития вина»[321]. Дост-Мохаммед много лет тайно спаивал своих придворных, но потом «отказался от вина; теперь под страхом суровых кар за ослушание он приказывает своим придворным проявлять такую же умеренность»[322]. Этот запрет был не более успешным, чем обычно свойственно запретам: «Всего за одну рупию по-прежнему можно купить сорок бутылок вина или десять бутылок бренди»[323]. Харлан, проживая в Кабуле, однажды участвовал в одной особенно бурной попойке, на которой главный музыкант напился и, не выбирая спьяну выражений, честил набоба (Джабар-Хана). Но его высочество только с непритворной снисходительностью от души расхохотался. Мулла, злоупотребив крепким бренди, упал на колени и не сумел подняться. Но что бы ни происходило, афганцы друг другу доверяли и никогда не распространялись об этих запретных возлияниях перед теми в общине, кто оставался суров и воздержан»[324]. Массон относился к городским вечеринкам с восторженностью.

Годами Массон жил одним днем, здесь и сейчас. Только теперь он начал задумываться о будущем.

Его находки множились. «Открытие такого интересного места, как Баграм, повлекло за собой новое, приятное и, смею надеяться, небесполезное занятие. Я не упускал ни одной возможности там побывать, – писал Массон. – Пока не началась снежная зима, не позволяющая исследовать долину, я собрал 1865 медных монет и несколько серебряных, а также много колец, печаток и других диковин»[325]. Массон прошел долгий путь от подделки собственных дневников до составления тщательной описи сотен монет. От первых неразборчивых зарисовок до целых тетрадей с подробнейшими описаниями Баграма.

Впервые за долгое время у него появились друзья. Поттинджер и Джерард – люди, которые никогда не удостоили бы вниманием рядового Джеймса Льюиса, – были в восторге от Чарльза Массона. Первое его робкое письмо к Поттинджеру положило начало переписке, сначала теплой, потом легкомысленной, а потом веселой, причем скорость этих метаморфоз удивляла их обоих. Джерард остался «с чувством глубокого уважения к его [Массона] способностям, находчивости и неутомимой предприимчивости в столь захватывающих и полезных изысканиях»[326].

Но новая жизнь Массона опиралась на очень непрочный фундамент. Рупии Поттинджера испарились в считаные недели: «Из 164 рупий, которые я получил здесь, в Кабуле, после возврата сделанных за зиму долгов у меня оставалось 80, а теперь иссякли и они»[327]. Стремясь продолжить раскопки, Массон одалживал деньги по всему Кабулу, не представляя, как будет их отдавать.

Отрадно было одно: Хонигбергер, набив свои сумы, «готовился к отъезду в Бухару, а оттуда, через Россию, – в Германию, – писал Джерард. – Он обшарил и разрушил множество мавзолеев в своем ненасытном стремлении обогнать современника менее удачливого, но более достойного [Массона], и сильно вредил его [Массона] похвальным и интересным открытиям по своей неспособности или по нежеланию идти дальше простого сбора реликвий, которые, полагаю, будут высоко оценены видными учеными его страны. Находки мистера Массона качественнее и сопровождались указаниями на места раскопок и связи с историческими источниками, что сулит много новых занятных сведений. Из-за нехватки средств, однако, он сильно отстал от своего гораздо более состоятельного соперника»[328].

Но при всей своей бедности и прочих трудностях Массон видел, как древний Афганистан медленно приоткрывает ему свои тайны.

Массон показал Джерарду и Мохан Лалу курган на окраине Кабула, в котором совершил свои первые открытия[329]. «7 ноября 1833 г., – записал Мохан Лал, – мы поспешили туда и наняли девять землекопов». Через несколько дней «они докопались до просторного красивого помещения с перекрытием. Оно, вероятно, долго оставалось в сохранном состоянии: можно было даже подумать, что его только недавно покрыли штукатуркой, позолотой и ляпис-лазурью»[330]. Человек с молотком во всем видит гвозди, а тот, кто ищет Александра Македонского, все принимает за следы эллинов: так и Массон предположил, что курган был насыпан «непосредственно после похода Александра Македонского»[331]. Стоило Мохан Лалу спуститься в это помещение, как он понял, что перед ним молитвенная комната буддистов, подобная той, которые скрывались в десятках других курганов вокруг Кабула[332].

Тем временем монеты из Баграма обретали голос. Массон тщательно изучал те, что сохранились лучше остальных, по одной букве переписывал надписи с них и в конце концов убедился, что это древнегреческий язык. На всех монетах было вытеснено одно и то же: «βασιλεύς βασιλέων», Царь Царей[333]. У Массона в руках оказались уже две детали головоломки: во-первых, в некий момент после похода Александра правители Афганистана писали по-древнегречески. Во-вторых, Афганистан был некогда буддистской страной. Все остальное в картине далекого прошлого по-прежнему тонуло в тумане.

Когда бы Массон ни возвращался в Баграм, в каком бы тамошнем кишлаке ни показался, ему горстями несли монеты. Это означало одно: он нашел не «второстепенный» городок, а «огромный древний город, некогда раскинувшийся на равнине и имевший миль тридцать в окружности, если судить по площади, где сохранились свидетельства о нем. При греках город процветал, о чем я сужу по найденным там монетам»[334]. Огромная площадь города вызывала головокружение.

Александрия это была или нет, Массон все равно нуждался в деньгах, как никогда. По его прикидкам, «1500 рупий позволили бы трудиться там год или дольше»[335]. Это была умеренная сумма, 15–18 тысяч нынешних фунтов стерлингов[336]. Но Массон знал, что просить столько у Поттинджера нельзя. Оставался единственный вариант – сама Ост-Индская компания. «Если вы посчитаете этот вопрос достаточно важным, то я бы не стал возражать, если бы вы предложили властям в Бомбее предоставить мне средства на проведение раскопок, – писал он Поттинджеру. – За это я бы предоставил все найденное в их распоряжение». Правда, в конце письма Массон, спохватившись, приписал: «Поразмыслив, скажу, что лучше ничего Бомбею не предлагать, даже за суммы, которые позволили бы мне многое сделать и продержаться… Слишком тяжело я принял бы отказ, к тому же не следует за ту скромную сумму, которую я назвал, ставить себя в такую зависимость»[337]. При всей отчаянности своего положения он не хотел, чтобы чиновники Ост-Индской компании наводили справки о Чарльзе Массоне.

При этом шпион Ост-Индской компании Карамат-Али больше не представлял для него опасности. К концу 1833 года тот перестал слать какие-либо донесения, ограничившись самовосхвалениями и сетованием на свою заброшенность и на необходимость крупных трат. «Что мне за польза, если нет ни вознаграждения, ни даже благодарности за сделанное, – жаловался он. – Убереги, Аллах, от скаредного господина! Как ни возбраняется петь хвалу самому себе, без преувеличения считаю чистой правдой то, что мои услуги не получили должного признания»[338].

В ответ на требование Ост-Индской компании присылать сведения не об одном себе Карамат Али принялся плести небылицы о своих подвигах в Кабуле. Вместо того чтобы сознаться, что Дост-Мохаммед держал его под замком, он уверял британцев, что афганская элита – его марионетки. «Я сделался им необходимым, – писал он. – Это они в моей власти, а не я – в их. Не тревожьтесь, я хочу только, чтобы вы знали: я втерся в доверие к ним ко всем, и теперь они прислушиваются к моим советам»[339]. «Нет такой тайны, которой они бы мне не приоткрыли, никому они так не доверяют, как мне»[340].

Хороший шпион непредсказуем: пока вы смотрите влево, он шмыгает вправо. Когда-то Карамат-Али был таким же ловкачом, но затем стал шпионом плохим: вы смотрите влево – и он идет влево, потом шарахается вправо, спотыкается и падает ничком. Не располагая сведениями, которыми можно было бы поделиться, он все больше полагался на свою фантазию. В конце 1833 года он сообщил, что Дост-Мохаммед и его братья встретились накануне ночью и решили «сдать свою страну англичанам»[341].

Карамат-Али не поскупился на подробности: описал внутренние покои дворца, тайную сходку самых могущественных людей Афганистана и пылкую речь Джабар-Хана. «Я, самый старший твой брат, говорю тебе, – якобы обратился тот к Дост-Мохаммеду, – если ты не прислушаешься к моему совету, то не надейся на меня, я пойду своей дорогой». «С первого моего дня здесь, – писал Карамат-Али о человеке, освободившем его из застенка, – он мечтал о власти англичан над страной». Далее Дост-Мохаммед и его братья «призвали явиться сюда кого-то из сагибов, чтобы власть в стране была передана англичанам с условием выплаты им шести-семи “анна”[342] или иного по согласию обеих сторон, после чего они заживут частной жизнью… Тех, чьи речи были прежде полны угроз, я сделал такими уступчивыми, что вы сможете лепить из них все, что пожелаете, – заключал он. – По моему скромному суждению, чем скорее британское правительство займется делами этой страны, тем лучше»[343].

Сам Мюнхгаузен краснел бы, плетя такое. Но Карамат-Али стоял на своем, хотя в его донесениях не было ни слова правды. Он даже разгневался, когда шеф шпионской сети Ост-Индской компании не принял его донесение на веру, и (по словам самого шефа) «сетовал, что ни одному его слову не верят. Хотя будь на его месте кто-нибудь из сагибов, то его словам поверили бы как Святому писанию»[344].

Стремительное падение Карамат-Али имело одно неожиданное побочное следствие. Пространные письма Массона Поттинджеру стали теперь лучшим источником данных об Афганистане, бывших в распоряжении Ост-Индской компании.

Начало 1834 года застало Массона в Бимаране, крохотном полумертвом кишлаке из двадцати домишек на старинном караванном пути, примерно в 144 километрах от Кабула[345]. Над этим кишлаком высились пять огромных искусственных курганов. Массон знал, что они связаны с буддистами. Курганы представляли собой разрушенные ступы – купола из кирпича и земли со священными реликвиями внутри. Веками, пока в Афганистане исповедовали буддизм, эти ступы служили объектами поклонения. Паломники приносили к ним цветы и водили вокруг них молитвенные хороводы. Внутри каждой хранились сокровища: подношения верующих, исполнявших обеты, бумажные свитки с молитвами, золото и драгоценные украшения.

В Бимаране Массон с замиранием сердца ждал, пока нанятые им работники докопаются до центра одной из ступ. «Когда вершина была расчищена, я проник внутрь и быстро наткнулся на многообещающие предзнаменования, – писал он. – К моей радости, работники нашли сложенную из сланца камеру, внутри которой находился полуразвалившийся холмик. В нем при самом тщательном осмотре и при последующем растворении породы в воде не нашлось ни осколков костей, ни каких-либо обломков». Массон был разочарован. После нескольких дней трудов он нашел всего лишь кучку пыли и паука, свившего в ступе паутину «и сбежавшего из своего потайного угла, когда наши грубые руки нарушили скрытность его убежища и впустили туда свет»[346].

Неподалеку была еще одна ступа, в которой уже похозяйничал Хонигбергер. Впрочем, трансильванец не смог ничего в ней раскопать и удалился с пустыми руками. Чутье подсказывало Массону, что внутри стоит порыться еще. На последние деньги он отправил туда своих землекопов, опасаясь, что снова не найдет ничего, кроме паука-одиночки.

В этой ступе землекопы опять нашли «небольшое помещение со стенами из сланцевых плит», но уже не пустое. На полу стоял саркофаг из серого мыльного камня, рядом с которым валялись монеты со знакомыми Массону словами «Царь Царей». Массон не сводил глаз с саркофага. Медленно и осторожно он приоткрыл его крышку. Внутри поблескивали металл и какие-то украшения. Каменный саркофаг оказался полон «жемчуга, сапфировых бус, драгоценных камней. А посередине стояла… шкатулка из чистого золота»[347].

Массон благоговейно вынул шкатулку из саркофага. Она составляла 6,5 см в высоту и была завернута в ткань цвета старого красного вина. Ее возраст приближался к 2000 лет. Некогда, в 1 веке н. э., кто-то из афганских мастеров выковал на золотой пластине восемь изящных фигурок. В центре находился Будда в свисающих складками одеждах, похожих на греческую тунику, в позе античной или ренессансной флорентийской скульптуры под названием «контрапост»: с подогнутым коленом и опорой на одну ногу. По бокам от Будды стояли индуистские боги Брахма и Индра.

В наши дни Будда вездесущ: ежегодно изготовляются миллионы его фигурок, в любом уголке мира можно найти десятки миллионов Будд. Но первоначально буддисты были против того, чтобы изображать Будду в виде человека. Раннее буддистское искусство символично: в нем было дерево Бодхи, отпечатки ног Будды. Массон держал в руках самое раннее изображение самого Будды из всех найденных и поддающихся датировке. То было открытие из тех, что меняют мир, равнозначное обнаружению первого в истории изображения Иисуса Христа. Это был Будда в позе древнего грека, в окружении индуистских богов, с кистями рук в расположении «мудра» – жест с простым смыслом «Добро пожаловать, мир вам».