Александрия. Тайны затерянного города

13 Точка невозврата

В Шимле Бёрнс начал обретать себя прежнего. Воздух был прозрачен и прохладен, казалось, все ему рады. Он поселился в Секретарском коттедже, неподалеку от самого лорда Окленда. Под вечер зеленые лужайки, белые стены и красные черепичные крыши домов отливали золотом. На востоке высились горные хребты, где-то зеленые, где-то – темно-синие. В длинных, обитых деревянными панелями комнатах зажигали лампы, накрывали для ужина столы. Тем, кто прибывал издалека и видел слишком много всего, Шимла дарила отдохновение: кресло у камина, стопку одеял на старомодной кровати, чашку сладкого горячего чая поутру. Сидя в этом кресле, можно было вообразить, что ты понял Индию. То было величайшее утешение Шимлы. Оттого в 1838 году она и оставалась одним из опаснейших мест на земле.

Когда Бёрнс, изо всех сил стараясь выглядеть респектабельно, явился к лорду Окленду с докладом, два личных секретаря лорда «бросились к нему с мольбой ничем не расстраивать Его Светлость, уверяли, что с ног сбились, чтобы ввести его в курс дел. Но даже после этого он использовал любой предлог, чтобы закрыть на них глаза»[730]. «Делами» оказалось полномасштабное вторжение в Афганистан.

За две-три недели скромный план, предложенный Бёрнсом и Массоном, – одного британского офицера туда, немного наличности сюда, – вырос в гигантскую военную операцию. Первой реакцией Бёрнса был шок. Придя в себя, он высказал намерение возглавить весь процесс. «Мы планируем сейчас крупную кампанию по возвращению Шуджи на трон в Кабуле, – написал он. – Не знаю, какой именно могла бы стать моя роль, но если речь идет о полном доверии и ежечасных консультациях, то я должен стоять во главе. Могу ответственно заявить: aut Caesar aut nullus[731]. Если я не получу того, на что имею право, то скоро отправлюсь назад в Англию»[732]. Вопреки уверенности Бёрнса, один из секретарей Окленда, Джон Колвин, уже отправил Макнахтену «частное письмо о том, что именно ему следовало бы взять на себя дипломатическое руководство походом Шаха»[733]. (Узнав об этом, Массон рассудил, что «злополучный секретарь – последний в Индии, кому нужно было бы подставляться»[734].)

Многочисленный отряд секретарей Окленда жаждал крови. «Военные пессимисты всегда называют нашу армию негодной, но их пессимизм никогда не подтверждается», – фыркал Колвин[735]. Парой недель ранее Бёрнс отказался вмешиваться в водворение Шуджа-Шаха в Кабуле. «За это я не возьмусь», – клялся он[736]. Но, увидев расстановку фигур на доске, он передумал и уже настаивал, что «у британцев нет других возможностей, кроме немедленного наступления и самой сердечной поддержки Шуджа-Шаха»[737]. «Вы должны, – наставлял теперь Бёрнс, – сделать из Шуджа-Шаха свою игрушку и установить верховенство в Афганистане, иначе потеряете Индию»[738]. Сам Окленд не отличался решительностью и все лето колебался. «Если бы мы смогли заставить его взяться за заряженное ружье! – убивался Бёрнс. – Но Его Светлость находится в нерешительности»[739].

Каждый день лил дождь, крыша Секретарского колледжа постоянно протекала. Бёрнс ужинал под зонтом, который держал над ним слуга[740].

Массон, застрявший в Пешаваре, старался сохранять оптимизм. «Я надеюсь и почти верю, – писал он, – что смогу что-то изменить в своем положении, что бы это ни было. С Божьей помощью я окажусь на свободе»[741]. От Бёрнса у него все еще не было вестей, а город во власти Авитабиле не годился для научных занятий. («Друг мой! – восклицал Авитабиле. – Не читай, это тебе очень вредно!»[742]) Множились слухи о близящемся нападении на Афганистан. «Дело» вызывало у Массона настоящую тошноту. Он высказывал своему старому афганскому другу опасения, что не сможет принять участие в намеченных мерах, а тот отвечал: «Ваши, те, кто сюда придет, ничего не знают о нас, а мы о них. А вы разбираетесь и в нас, и в них, вы будете нам полезны, не вздумайте от нас отвернуться»[743].

Массону хотелось сбежать обратно в Афганистан и вернуться там к работе. Но он боялся, как бы его помилование не оказалось условным, и никак не мог сжечь мосты, соединявшие его с Ост-Индской компанией, из страха перед катастрофическими последствиями.

Наконец в начале августа пришло письмо из Шимлы.

Утром 27 июля у Бёрнса состоялся разговор с лордом Оклендом о Массоне. Сидя в тихой, чрезмерно заставленной мебелью комнате, он пытался облечь несчастье Массона в слова, которые будут понятны Ост-Индской компании. «Я четко высказал генерал-губернатору, что не считаю, что ваши заслуги были оценены по достоинству, и вынужден примкнуть к мнению, которого, как я знаю, придерживаетесь и вы, – о том, что служба правительству воспрепятствовала вашей известности в литературном мире». Окленд, привыкший к безусловной поддержке, был ошеломлен. «Господин Массон не может знать, как мы все к нему относимся», – возразил он Бёрнсу. Бёрнсу пришлось указать ему, что благие пожелания вряд ли компенсируют годы работы с Уэйдом. «На это он [Окленд] ответил: “Объясните, как я могу помочь мистеру Массону”. Я сказал, что вы жаждете свободы, что, хотя вы не жалуетесь, вам сильно недоплачивали, что вас следует избавить от помех и разрешить ездить туда, куда вы пожелаете, от океана до Китая, без всяких инструкций. В ответ на это вы поделитесь с властями Индии своими наблюдениями, самостоятельно решая все остальные вопросы»[744].

Мало кому хватало смелости разговаривать так с самим генерал-губернатором. Но «лорд Окленд сказал, что готов согласиться, мне оставалось только заверить его, что я уполномочен выступать от вашего имени. Я ответил, что не уполномочен, но имею длительный опыт отношений с вами, знаю ваш образ мыслей и, скорее всего, могу заверить, что вы согласитесь». Тут-то и скрывалась засада. «Однако, – оговорился Окленд, – мистер Массон не сможет продолжать свои занятия в Кабуле в разгар войны, из чего следует, что сейчас мы не можем разрешить ему следовать своим желаниям. К тому же он джентльмен[745] с величайшими познаниями и наверняка не пожелает оставить нас теперь, особенно если мы предоставим ему, согласно вашему предложению, свободу после того, как Шах вернется на свой трон»[746].

Это были те же самые пустые обещания, которыми Массона кормили годами: может быть, завтрашний день будет принадлежать вам, но сегодня вы – наш. Но для Бёрнса, мечтавшего о собственной славе, предложение Окленда прозвучало прекрасно. «Я поспешил дать утвердительный ответ от вашего имени, – беззаботно чирикал Бёрнс. – Я сказал, что целых семь месяцев вы проявляете отзывчивость к моим просьбам, и выразил уверенность, что и в этот кризисный момент проявите такое же рвение при том понимании, что впоследствии получите свободу, как я и предлагал. “Значит, решено”, – заключил Его Светлость»[747].

Массон дочитал это письмо в Пешаваре и испытал приступ отчаяния. Бёрнс, размышлял он в унынии, «объяснил чувства и желания не только неточно, но и самым смехотворным образом»[748]. На самом же деле Бёрнс поступил так, как поступал всегда. Исходя из самых благих побуждений, он тем не менее никогда не мог взглянуть на мир глазами другого человека. Когда его просили за кого-то заступиться, он всегда заканчивал тем, что говорил за самого себя. В сущности, это было весьма прискорбное качество для дипломата.

Секретари Окленда постарались, чтобы Массон не забыл, где его место. «Напишите мистеру Массону, что лорд Окленд осведомлен о его заслугах, – учил Бёрнса Колвин. – Пока длится нынешний кризис, его услуги слишком ценны для страны, чтобы допустить его отъезд»[749]. «Его Светлость, – писал Бёрнс, – даст вам в подчинение разведывательное ведомство, исходя из ваших обширных познаний в области местных условий и доказанной пригодности [к этой работе]»[750]. Массон был обречен оставаться шпионом столько, сколько понадобится Ост-Индской компании. Почему же он не сбежал?

На пути к блестящему будущему можно упасть, причем неоднократно. Массону не требовалась особая дальнозоркость: в Пешаваре хватало примеров, как это может выглядеть. Последние годы отучили его на что-либо надеяться. Что, если жизнь – это не погоня за мечтой, а заключение мира с несчастьем? «Я бы рискнул и прямо сейчас вырвался на свободу, – писал он, – но, хорошенько поразмыслив, счел правильным не рисковать в данный момент потерей доброго расположения к себе»[751]. Даже осколок мечты все же лучше, чем ничего.

Никто в Британии, да и во всей Европе не знал Афганистан так хорошо, как Массон. Поттинджер, страдавший от желчекаменной болезни, уговаривал его воспользоваться шансом стать знаменитым и издать книгу. Он был знаком с заметками Массона и не сомневался, что его друг «располагает материалом для ценнейшего и интереснейшего труда. Мне бы очень хотелось, чтобы его издали без задержки, ибо жажда информации о Кабуле… будет неутолимой у Джона Булля [британского общества][752], которому непременно нужно “пылать” из-за чего-нибудь, а неизбежная война станет, без сомнения, темой номер один не только в Англии, но и во всей Европе. Не вполне уверен, но для вас было бы хорошим вариантом разрешить отправку всех дневников и бумаг в Европу, где, несомненно, нашелся бы подходящий человек, который в них разберется, как и издатель, согласный их выпустить на приемлемых условиях»[753]. Невзирая на все превратности и опасности, сопровождавшие грядущую войну, он соблазнял Массона гонорарами.

Работа Массона почти застопорилась. От его помощников в Афганистане еще шел ряд находок: «В конце июля из Кабула получены 15 золотых монет, 104 серебряные монеты, один гравированный драгоценный камень», – но с новыми открытиями дело было плохо[754]. «Рад сообщить, что рукописи превзошли ваши ожидания, но с сожалением оговариваюсь, что не смог их разобрать, – грустно отвечал он Поттинджеру. – Я был так обескуражен, что, честно говоря, даже не достиг той цели, которую ставил перед собой, покидая Тебриз в 1830 году»[755]. Он все больше раздумывал, не оказался ли неудачником.

На его счастье, у Ост-Индской компании имелись соображения насчет того, чем ему заняться. «Мистер Макнахтен желает отправить из Лудхияны в Пешавар сотню мулов, – писал Массону Бёрнс, – и я без колебания уверил его, что вы сделаете все необходимое»[756]. Массон не знал, смеяться ему или плакать. Через несколько недель редакция одной индийской газеты получила анонимное письмо, автор которого постарался исказить свой почерк. «Как я погляжу, для перевозки войск, используемых в Афганистане, применяются вместо мулов ослы, – писал Массон. – Учитывая, что у департамента полиции ослы давно в чести, вполне логично, что их внедряют в армию с целью наведения единообразия. Не питает ли уважаемый посланник [Макнахтен] определенную симпатию к длинноухим, или он числит их среди своей родни и считает долгом продвигать?»[757] Долго подавляемый гнев Массона медленно, но верно закипал.

В Шимле трудился, не жалея сил, Джордж Джефсон, давний друг Массона по Бенгальской артиллерии. Он поднялся по бюрократической лестнице до положения одного из главных клерков Ост-Индской компании[758]. Это был бесстыдный сплетник, поэтому не приходится удивляться, что они с Массоном нашли общий язык. Они годами переписывались, в своих письмах не давая спуску бессовестным болванам, возомнившим себя хозяевами Индии. Но кое-что из того, что Джефсон слышал о Массоне, вызывало у него недоумение. Раньше он считал, что Массон «служит в Кабуле британским чиновником, пользующимся признанием и уважением». Но из слов Бёрнса следовало другое. Поэтому Джефсон стал изучать старые правительственные документы с перечислением всех назначений за долгие годы. С растущей тревогой, вдыхая запах чернил, переворачивал он под скрип перьев соседей-чиновников страницы и нигде не находил имени Массона. «О твоем назначении нигде не говорится, – написал он другу, – если бы упоминание было, то оно попалось бы мне на глаза, хотя раньше я не знал, кто такой Чарльз Массон»[759]. Наконец-то маятник в Шимле качнулся. «Не могу высказать тебе мое сожаление, дорогой Массон», – написал Джефсон[760].

Массон не поверил своим глазам. «О назначении агентом в Кабуле мне сообщил капитан Уэйд со ссылкой на П.Г.Г от 7 января 1835 года, что означает, полагаю, “приказ генерал-губернатора”. Но, как я узнал впоследствии, такого приказа не существовало»[761]. На самом деле Макнахтен всего лишь поручил Уэйду «побудить мистера Массона снабжать вас при любой возможности своими соображениями о политическом положении и о настроениях населения в странах, которые он может посещать»[762]. Уэйд придал этому неофициальному поручению вид приказа. «Правительство, – сообщил он Массону, – вняло моей рекомендации назначить вас нашим агентом в Кабуле»[763]. «Все это – удручающая подделка! – горевал Массон. – Почему на нее пошли? Потому что знали, что будь мне это предложено, я бы ответил отказом. Вот меня и подвели к мысли, что другого выхода не было»[764].

По мнению Джефсона, пришла пора вывести махинатора на чистую воду. «В противном случае, – предостерегал он Массона, – твоими руками и дальше будут таскать каштаны из огня и раньше срока сведут тебя в могилу»[765]. «Смирный, ни на что не надеющийся человек, хуже знающий страну и людей, позволил бы властям и дальше пользоваться однажды допущенной им ошибкой»[766]. Но Массона никак нельзя было назвать беспомощным. Афганские друзья Массона стояли за него горой. «Теперь вам остается одно – подать в отставку, – учил его один из них. – Они вас опозорили, вы для них ничто»[767].

Тем временем сидевшего в Шимле Бёрнса посвятили в рыцари, повысили в звании, захвалили. Так переписывается история. «В Кабуле все складывалось прекрасно», – рассказывал теперь уже сэр Александр Бёрнс всем вокруг[768]. Он больше не был тем, кто получил «смертельный удар» и хотел прекратить страдания беспомощной жертвы, нет, теперь родина им гордилась[769]. «Я прилюдно встретился с русским агентом, потребовал увольнения и добился своего»[770]. Получалось, что он все время действовал геройски. Отныне его ждали громкая слава и богатство.

«Я греюсь в лучах, испускаемых милордом», – хвалился Бёрнс[771].

«Я бы показал милорду Окленду свои седины, – парировал Массон, – и спросил, вызваны ли они игрой по всем правилам»[772].

Разглядывая себя в зеркале, он писал: «Мое моральное и физическое состояние ужасны, и второе, боюсь, вызвано первым». Годами он шел на компромиссы, день за днем кланялся все ниже. «Мне не хотелось никого раздражать, и это нежелание заставляло тянуть с решительным шагом в надежде, что правительство само позволит мне следовать собственным планам. Так я сам довел себя почти до безумия»[773].

До Массона дошло, что Ост-Индская компания никогда не допустит счастливого конца его истории. Он должен был испытывать благодарность за те крохи, что ему доставались[774]. Он не забыл, что был когда-то Джеймсом Льюисом, осмеливавшимся жить по-своему, не боясь последствий. До него доносились крики круживших над Пешаваром стервятников, высматривавших, где бы попировать. Подозревая, что подписывает себе смертный приговор, он нашел слова, которые так долго искал: