Александрия. Тайны затерянного города

19 Граница

В горах, нависающих над Кветтой, пошел снег. Было уже начало ноября 1840 года, а Массон по-прежнему мерз в своей «зловонной» тюрьме и из последних сил сдерживал слезы[1050]. Когда-то ему удалось поделиться с миром своими рассказами, и мир оказался покорен ими. Но теперь Массон превратился в узника чужой лжи, и все его попытки освободиться ни к чему не приводили. Чарльза Массона создали его рассказы. Теперь они его уничтожали.

3 ноября проснувшийся Калат обнаружил, что к городу подступает британская армия. Внутри городских стен люди зарывали все ценное, что у них оставалось, и молились о том, чтобы выжить в тот день. А потом произошло нечто странное. Британцы не стали нападать. Вместо этого командиры, полковник Стейси и генерал Нотт, «прислали свои воззвания, в которых заверяли жителей, что если те будут тихо сидеть по домам, то они сами и их имущество останутся в целости, грабежей и насилия не будет, все убытки будут возмещены»[1051]. После нескольких часов переговоров ворота города открылись, и Калат заняли без единого выстрела. Тихоня и книгочей Стейси всегда служил своим сослуживцам-офицерам мишенью для насмешек. «Считалось, что он не наделен военными талантами. Реальность доказала противоположное»[1052].

Всю кампанию спланировал из собственной камеры Массон. Стейси докладывал: «Считаю, что обязан большей частью успеха [Массону], направлявшему мои действия»[1053].

Завладев городом, Стейси занялся поиском утраченных бумаг Массона. К наступлению темноты он уже отследил одну из пропавших записных книжек своего друга. «Я аккуратно ее отложил, – написал он. – Сделаю все возможное, чтобы разыскать книги»[1054].

Лавдей был убит собственными стражниками за несколько дней до этого. Британцы нашли его «голое, не считая исподнего», тело – почти одна кожа да кости, почти отрубленная голова[1055]. Воспоминания о его правлении казались Калату кошмаром. «Каждый, – рассказывал Стейси Массону, – только и говорит что о злоупотреблениях им властью»[1056]. По меньшей мере двое «умерли от укусов его собаки»[1057]. Одной из излюбленных забав Лавдея было пригласить к себе в дом самых влиятельных людей Калата, тепло их принять, а потом со смехом таскать их за бороды из комнаты в комнату[1058].

За спиной у Ост-Индской компании была долгая история зверств и столь же долгая история стараний их скрыть. «Если бы ты видел, столько всего скрыто за кулисами, чего я только не повидал с тех пор, как стал писарем, – написал однажды Массону Джефсон, – то поразился бы, насколько беспринципны образованные люди, претендующие на высокие и благородные чувства»[1059]. Но затушевывать правду о Лавдее Стейси и Нотт не стали. В их докладах перечислены отталкивающие подробности содеянного им[1060]. В Калькутте затруднялись решить, что хуже: жестокость Лавдея или то, что правда о ней широко разошлась. «Его Светлость, – записал секретарь правительства Индии Томас Мэддок, – весьма встревожен»[1061].

Ост-Индская компания попыталась опередить волну, распространив среди редакторов газет и чиновников правительства слух, что Лавдей был сумасшедшим, а в его семье была предрасположенность к безумию»[1062]. Макнахтен, всегда спешивший прикрыть собственную спину, проявлял готовность всем вокруг рассказывать, что он «постоянно слышал, что главным недостатком натуры покойного офицера [Лавдея] была чрезмерная предвзятость к местным жителям. Если утверждения полковника Стейси обоснованы, то есть причины опасаться, что рассудок этого злосчастного офицера находился в помрачении еще задолго до его гибели»[1063]. «Все это, – писал Джефсон одному из своих друзей, – рассказывалось в ожидании того, что Массон поведает о делах в Калате, в частности о гибели тех двоих, кого Лавдей затравил собаками»[1064].

Массон просил разрешения вернуться в Калат для поиска своих бумаг. Там он находился бы в окружении британской армии, в сердце пустыни, без шанса на побег. Но Бин категорически ему отказал. Стейси не мог этого понять. «Они что, боятся, – писал он Массону, – как бы вы не подкупили охрану, не сколотили армию из арабов и не захватили княжество Калат? Как странно!»[1065] Он сам понемногу собирал бумаги Массона, но значительная часть трудов его друга оказалась безвозвратно утрачена. Стейси сообщил ему об этом как можно аккуратнее. «Боюсь, ваши книги пропали – во всяком случае, на какое-то время, – писал он. – Я пообещал награду и дружескую помощь тому, кто вернет их вам или мне»[1066].

Надежды Массона неумолимо таяли, от них уже мало что осталось.

Был уже разгар зимы, близилось Рождество. В отчаянии Массон гадал, сколько еще перемен сезонов он застанет в неволе. Он не знал, в чем его, собственно, обвиняют: в шпионаже на Россию, в путешествиях без надлежащих документов или в чем-то совершенно другом? Охрана, не отходившая от дверей камеры, относила все его письма прямиком Бину. Всего одна новость радовала: его дело перешло на рассмотрение к Эндрю Россу Беллу, начальнику Бина. Белл писал Массону вкрадчивым официальным тоном с вопросом: «Не передавали ли вы в распоряжение врагов британской власти сведения, которые могут быть полезны им в ходе наступательных действий или побудить их к суровому обращению с лейтенантом Лавдеем, их пленником?» «Должен напомнить вам, – грозило то же письмо далее, – как важен вопрос, заданный выше, для вынесения решения о вас как о преданном подданном британского правительства»[1067]. Стейси, вернувшийся в Кветту, ежедневно навещал Массона и помогал ему в подготовке защиты. Одновременно он заботился, чтобы Массон не мерз в камере. «Передаю вам сукно, – писал он ему. – Простите, но это лучшее, что есть, оно поможет хотя бы от холода»[1068].

Стейси был полон решимости вернуть другу доброе имя. «Будьте так любезны передать мне записку, которую вы написали на обложке одной из книг, ту, что я прочел у вас в тюрьме, – просил он Массона. – Она слишком убедительна, чтобы ею пренебречь»[1069]. «Мне стыдно за ту непочтительность, от которой страдает без всякой вины мистер Массон, – писал Стейси Бину. – Это самое ужасное обращение!»[1070] «Я делаю все, что, знаю, сделали бы вы для меня, – писал он самому Массону. – Я прошу их не об услуге, а о справедливости»[1071]. В глубине души Стейси не сомневался, что «и Бин, и Хаммерсли уверены в ошибке, из-за которой мистер Массон не только томится в заключении, но и терпит невероятные лишения», и ищут способы снять с себя ответственность[1072].

Рождество Массон провел в одиночестве, под наблюдением охраны[1073]. «Мне так жаль, что вы не можете сменить застенок на место у моего костра», – писал ему из Калата Стейси. Доброжелатели Массона в Калате, даже из числа тех, кто стерег его в Кровавой камере, не могли поверить, что он опять в неволе. Один из них просил Стейси «освободить [Массона]; я сказал тому бедняге, что это не в моей власти, но что удерживать вас бесконечно они не смогут. Я уже предвижу публикацию ваших книг»[1074]. В Калате свирепствовал голод, и Бин запрещал Стейси покупать еду[1075]. «Мне нечего вам отправить, – писал он, – к тому же такие траты при нынешних обстоятельствах не дозволяются, да я и не знаю там никого из тех, кто принимает решения»[1076]. Этого было достаточно, чтобы Стейси отчаялся. «Я этих людей совсем не знаю, – писал он Массону. – Вот бы здесь оказались вы!»[1077]

Бину пришлось, наконец, письменно изложить свои доказательства. Все новогодние дни он корпел над бумагой. Несколько месяцев назад он полностью утратил контроль над своей территорией, и положение продолжало ухудшаться[1078]. «Этот болван Бин, – шептались в Калькутте, – уже причинил Массону все гадости, какие только мог, и теперь растерян из-за нового поворота дела»[1079].

За неимением другой отдушины Массон пристрастился к сочинению длинных писем в газеты – грустных и издевательских, делавших из Ост-Индской компании «посмешище»[1080]. «Я полон решимости, – предупреждал он Bombay Times, – насколько хватит сил, клеймить недобросовестность и подлость тех, кто подбил дурных или глупых людей подвергать сомнению мою честь и честность»[1081]. Стейси пытался снизить градус его негодования – безрезультатно. «Думаю, стоит пускать в ход факты и избегать любых высказываний, сделанных в сердцах, – учил он Массона. – Конечно, трудно говорить о вашей неволе и о ее условиях без боли. И все же, облекая ее в слова, вы не способствуете успеху дела»[1082].

В конце концов, продержав Массона взаперти много месяцев и всласть помучив его вшами, Бин нехотя признал, «что не выяснено больше ничего, что устанавливало бы нелояльность мистера Массона как британского подданного»[1083]. Иначе говоря, дело Массона рассыпалось. «Пусть каждый, кто прочтет письмо капитана Бина, – писала Bombay Times, – попробует назвать более нелепый документ! Если же кто-то назовет, нам придется заключить, что его познания по части глупостей дипломатии оставляют желать лучшего»[1084].

Массон оставался для Ост-Индской компании болезненной занозой с момента своего появления в Кветте. По мере того как Массоном начинали больше интересоваться газеты, он все сильнее превращался в реальную угрозу[1085]. Какой-то секретарь в Калькутте с подозрением шепнул Джефсону: «Ты [Массон] не в состоянии никому служить»[1086]. Даже когда Массон сидел в тюрьме, его разведывательная сеть не давала сбоев. В прессе стали появляться факты, которые бросали тень на Бина. «Один зерновой подрядчик из Кветты, – докладывал Массон, – обанкротившийся и пригретый Бином, прославился тем, что ему списали все прежние долги и ссудили еще 300 000 рупий»[1087]. Вскоре половина Индии сплетничала о некомпетентности Бина. Одна мысль о том, что Массон, странствующий по Афганистану и задающий неудобные вопросы, примется строчить опасные письма, могла вызвать ужас. Даже в случае полного оправдания, гласил документ лондонского совета директоров компании, «было бы полезно, в том числе и для самого [Массона], чтобы он покинул наши края, хотя бы на время, не сталкиваясь с ограничениями и не опасаясь наказания»[1088]. «Этот человек, насколько я понимаю, весьма недоволен (хоть и безосновательно) обращением с ним со стороны британских властей, – писал Макнахтен, – поэтому я предложил бы его светлости рассмотреть следующее предложение: запретить ему путешествия во избежание причинения им дальнейшего вреда»[1089].

Бин допросил всех до одного свидетелей осады Калата, от Наваз-Хана до слуг Лавдея. «Все они, – указывал Бин в своем отчете, – сходятся в том, что показания мистера Массона полностью соответствуют действительности и освобождают его от любых подозрений в том, что он мог быть каким-либо образом замешан в происходивших в Калате политических событиях, не считая того факта, что он находился в заключении вместе с лейтенантом Лавдеем, а затем был отпущен для передачи писем»[1090]. «Я считаю вас полностью свободным от подозрений, – написал Бин Массону. – Сожалею, что это недоразумение привело к тому, что вы были задержаны на столь долгий срок»[1091].

«Поскольку вам более не требуется присутствие чапрасси, – обратился Хаммерсли к Массону так, словно тот сам просил держать его под замком, – я их отзываю»[1092]. Бин хранил теперь полное молчание. Он твердо верил в концепцию делегирования.

Массон был свободен.

Вот только мир, в котором он оказался, успел сильно измениться. В нем появились ограничения и границы, места, куда он не мог отправиться. Афганистан был для него закрыт. Горизонт сузился, бескрайние просторы ушли в прошлое.

Массон покинул Кветту на своих двоих, без гроша, унося с собой лишь считаные книги, остававшиеся у него. «Страна была настолько разорена, – пишет он, – что я перестал узнавать места, где побывал 14 лет назад. Деревень, прежде цветущих, больше не существовало; в тех, что сохранились, уже не было рощ, исчезли даже рощи мелких деревьев и кустарники, когда-то столь обширные. Страх заблудиться, преследовавший меня когда-то, исчез, ибо теперь четкими ориентирами служили белеющие повсюду скелеты верблюдов и других животных»[1093].

Массон брел по дороге, вымощенной костями. Порой он озирался и застывал при виде того, как Кветта и горные проходы, ведущие в Афганистан, пропадают за горизонтом. Снова Александрия ускользнула у него из рук.

«В мире есть всего одна хорошая вещь, – гласит любимая в Калате и Кветте загадка. – Враг погнался за ней, и она убежала. Ее уже не вернуть ни молитвами, ни мольбами».

Враг – это время.

Хорошая вещь, безвозвратно изгнанная из этого мира, зовется надеждой[1094].