Артистка

17

Я сидела в зале и смотрела «Три сестры». Мою роль Ольги исполняла Аглая. Я просто не могла не сравнивать наши исполнения и трактовки этого образа.

Я очень старалась быть объективной к Аглае. Но, боюсь, это не очень мне удавалось. Да, она играла хорошо, но, по моему мнению, чересчур академично. Не хватало внутренней трагедии, той безнадежности, в которую все глубже погружалась эта еще молодая женщина. И чем сильней затягивала ее эта трясина, тем старше она выглядела.

Когда на сцене была я, то старалась показывать, что у Ольги нет никакого выхода, как бы не повернулась ее судьба. И дело заключалось не в том, что она живет в провинции, где царит скука, мелочность, человеческая убогость, а в том, что вся ее натура целиком починяется обстоятельствам. По большому счету она не знает, что нужно бороться не со средой, а с собой, и что она вчистую проигрывает это сражение. А потому и чувствует себя такой несчастной.

Когда я репетировала эту роль, то прочитала гору литературы и о пьесе, и о персонаже, и о том мире, в котором та пребывала. При этом, сама не зная точно, почему, я старалась это делать втайне от Эрика; мне не хотелось, чтобы он узнал об этой части моей работы над образом. Мне казалось, что Ольга получилась у меня неплохо.

Но сейчас, смотря на Аглаю, я всего этого не ощущала. Я хотела, чтобы внутреннее преобладала над внешним, а у нее было наоборот. Возможно, такая трактовка имела свои преимущества, была даже более запоминающая, нежели моя, но мне в исполнении моей сопернице чего-то сильно не доставало.

По заведенной у нас в театре традиции после спектакля состоялся небольшой фуршет. Идти на него мне не хотелось, но я понимала, что мое отсутствие все воспримут как вызов всему коллективу. И без того некоторые его члены считали меня чересчур заносчивой, хотя видит Бог, никогда таких качеств в себе не замечала. Хотя с другой стороны мы стараемся не замечать в себе плохого и преувеличить хорошие стороны своей натуры.

Фуршет неожиданно для меня превратился в самый настоящий бенефис Аглаи. А инициатором его стал Эрик, который произнес тост, в котором восхвалял ее игру. За ним последовали другие тосты-восхваления. Я слушала и не совсем понимала, говорят ли люди искренне, или проявляют подхалимство к кандидату на должность новой звезды.

На мое счастье вся эта церемония восхваления продолжалось недолго, и мы уехали с Эриком домой. Почти всю дорогу мы провели в молчание, и только, подъезжая к дому, он не выдержал.

— Почему ты молчишь? Тебя рассердил этот банкет? — спросил он. — Но ты же сама все это устроила. И будь справедлива к Аглае, она хорошо справилась с ролью.

— А разве я оспариваю этот факт, — отозвалась я. — Мне тоже понравилось, как она играла.

— Это правда? — недоверчиво произнес Эрик.

— Было бы это не правдой, стали бы я ее хвалить. Размазала бы по полной программе и получила от этого большое удовольствие.

Этот аргумент произвел определенное впечатление на моего гражданского мужа.

— Я рад, что ты так считаешь, — сказал он. — Вы играете Ольгу по-разному.

— И кто лучше?

Этот простой вопрос вызвал у Эрика некоторое затруднение.

— Мне кажется, ты немного усложняешь. На самом деле, образ не такой уж и сложный. А Аглая это как раз это подчеркивает. Девяносто девять процентов людей, на самом деле, очень простые и даже примитивные.

— А если Ольга принадлежит к одному проценту?

— И в чем ты это усматриваешь?

— Ни в чем, но я это ощущаю. Скорее даже не так; если она не входит в число этого одного процента, то ее не интересно играть. Мне всегда хотелось углубиться в этот образ, дойти до его сути.

— А ты не задавалась вопросом: кому это надо? Зритель не желает ни во что углубляться, он хочет увидеть то, что ему понятно. За этим он и приходит в театр, и именно это ему и надо дать. Тогда человеку станет интересно, и он снова придет уже на другой спектакль. На самом деле, на сцене люди хотят увидеть себя, только в другой ситуации и в другом обличье, что им и надо предоставлять. В этом по большому счету и состоит весь секрет.

— Но тогда мы лишаем театр всякой просветительской функции. Мы не ставим перед зрителями новых задач, не задаем более высоких ориентиров.

— А их у театра никогда и не было, — фыркнул Эрик. — Может быть, очень давно, хотя я в этом сильно сомневаюсь. Но сейчас уж точно от этого ничего не осталось. А потому не питай, Марта, иллюзий, кроме вреда они ничего тебе не принесут.

На этом наш диалог закончился, так как и закончился наш путь домой. А дома не стали его возобновлять по двум тесно связанным друг с другом причинам: во-первых, было уже поздно, а во-вторых, Эрик вдруг проявил желание заняться любовью. Я не стала его отталкивать, так как секс всегда улучшал наши отношения, пусть и ненадолго. И, кроме того, мне самой хотелось. Ну а после его окончания, у нас осталось одно желание — повернуться друг другу спинами и заснуть.

Но, проснувшись утром, я почувствовала, что поднятые в автомобиле вопросы по дороге из театра к дому, остались нерешенными. Эрик продолжал безмятежно спать — после секса он засыпал крепко и надолго. Я же продолжила думать о том же, о чем думала до того, как этот процесс был прерван занятием любовью.

Я поймала себя на том, что мне хочется поговорить с Миркины. А почему, собственно, нет. Суп у него, наверное, закончился и надо варить новый, не то умрет старичок от голода. Тем более, у него сахарный диабет, а при такой болезни важно регулярно и хорошо питаться. По крайней мере, так я вычитала в Интернете. Правда, Эрику мои визиты к нему не нравятся, он считает, что пользы от них никакой нет. Но это как посмотреть.

После завтрака Эрик уехал в театр заниматься какими-то административными делами, а я направилась в магазин, накупила продуктов и поехала к Миркину. Когда я его увидела, то меня сразу охватила тревога — выглядел он гораздо хуже, чем при последней нашей встречи. Конечно, человек в восемьдесят лет не может казаться молодым, но мне показалось, что он еще больше постарел.

— Яков Миронович, вы хорошо себя чувствуете? — был первый мой вопрос.

— В моем возрасте, дорогая Марта, хорошо себя чувствовать уже невозможно.

— Это не ответ, — решительно произнесла я. — Прошу вас, скажите правду.

Миркин посмотрел на меня, а затем не очень уверенно кивнул головой.

— До сих пор я знал, что из хронических болезней у меня диабет. А в последние дни что-то неважно с сердцем.

— Вы обращались к врачу?

— Пока нет.

— Но нужно же сходить! Яков Миронович, так нельзя относиться к своему здоровью.

— Я принимаю валидол, становится лучше. К тому же в моем возрасте болезни уже не лечатся.

— Лечатся в любом возрасте, — уверенно проговорила я, но сама была в этом не уверенна. — Вы обещаете, что пойдете на прием к врачу. Я все равно от вас не отстану.

— Обещаю.

— Завтра же!

— Постараюсь. Марта, давайте о чем-нибудь другом. Когда люди долго говорят, к примеру, о том, что у них болит сердце, оно непременно начинает болеть.

— Хорошо, сделаем перерыв, — согласилась я. — У вас, наверное, закончился суп?

— Закончился, — подтвердил Миркин.

— Будем варить новый. Идемте на кухню.

Я занялась готовкой, Миркин молча наблюдал за мной.

— Марта, я уверен, вы пришли не только для того, чтобы варить суп, — вдруг услышала я за своей спиной его голос.

Я обернулась к нему.

— Не только. Я хотела вас спросить: что со мной происходит?

— А что с вами происходит?

Я задумалась, так как вдруг осознала, что не так то просто объяснить другому человеку то, что происходит с тобой. Но и не объяснить я тоже не могла.

— Понимаете, Яков Миронович, я вдруг стала сама отдавать то, что могла бы иметь для себя.

— Что вы имеете в виду?

— Например, я без всякого нажима со стороны другого человека отдала роль в новой пьесе Аглае Каневой. И теперь мучаюсь, получается, что я собственной рукой возвысила ее над собой, отказалась от того, чего добивалась столько лет. Разве нормальный человек может так поступать?

— Именно так и должен поступать нормальный человек.

Я резко обернулась и с изумлением посмотрела на Миркина.

— Я вас не понимаю, Яков Миронович. Объясните ваши слова.

— Постараюсь, только попытайтесь меня понять. Вы стали расти вверх, поэтому все, что остается внизу, начинает отваливаться от вас. Процесс болезненный, но закономерный. Понятно, вам тяжело расставаться со всем тем, чего вы так долго и упорно добивались. Вы же добивались вашего нынешнего положения долго и упорно?

— Да, это потребовало немало сил и заняло много лет.

— Вам сейчас кажется, что вы тонете, а на самом деле, выплываете.

— Выплываю, но куда?

— Поймите, Марта, искусство — это постоянное стремление оторваться от устоявшихся форм. В жизни же все наоборот, человек все время хочет себя закабалить тем, что он уже освоил, чему научился. И если ваша рутинная жизнь способствует этому намерению, то она выполняет отрицательную роль. Но можно ли назвать то, чем вы занимаетесь, в таком случае искусством? Скорее всего, это нечто совсем иное. Только пока мы еще до конца этого не осознали и не дали нового названия.

Я так задумалась, что едва вместо курицы не полоснула ножом себя по пальцу. Вот было бы кровище.

— Если я вас правильно поняла, Яков Миронович, прежние формы искусства перестали меня устраивать, и во мне вдруг стала действовать подсознательная программу по избавлению от них.

— Вы молодец, Марта, вы все прекрасно поняли, — похвалил меня Миркин.

Признаться, мне это было приятно, но не устранило до конца мои сомнения.

— Но почему это произошло? Столько лет меня все устраивало, а тут вдруг перестало. Не понятно. С чего вдруг? — Я снова принялась кромсать бедную, совсем не заслуживающую такой участи курицу.

— Во-первых, вас это никогда не устраивало, только вы этого не осознавали. Или не желали осознавать, гнали эти мысли и чувства от себя. — Миркин замолчал.

— Раз есть, во-первых, значит, есть и во-вторых, — резонно заметила я.

— Разумеется, — подтвердил Миркин. — Для того, чтобы скрытый процесс вдруг открылся, стал определять поведение обязательно должна быть причина. Смею предположить, что ею стал я. Хотя не исключаю, что возможны и другие. Но в любом случае я рад, что у вас все это началось.

Честно говоря, я не до конца разделяла его радость, но вслух не стала говорить.

— Но, что все это значит? Я, как не понимала, так и не понимаю.

— Но что тут непонятного, — даже слегка удивился моей непонятливости мой собеседник или скорее наставник. — Вы в какой-то момент осознали, что все, что делаете, не имеет никакой подлинной ценности. А ведь искусство как раз и предназначено для ее поиска. Иначе, зачем оно.

— Но искусства стало так много, оно кругом вокруг нас, но при этом я не ощущаю, что она что-то ищет. Как бы заработать — это да.

— Согласен, коммерция почти полностью победила искусство. Но дело даже не в этом. Или не только в этом.

— В чем же еще? Вас не смущает, Яков Миронович, что у нас получается встреча бесконечных вопросов и ответов.

— Я этим занимался всю жизнь. Только большинство вопросов задавал я сам себе. И еще — моя жена. Возможно, больше всего я любил ее за то, что она без конца меня о чем-то спрашивала. Это побуждало меня искать все новые ответы. В этом вы похожи на нее. Отвечаю на очередной ваш вопрос. Дело не только в деньгах, гораздо важнее вопрос в людях. Для каких целей они предназначены — высоких или низких? Просто ли они отражают жизнь, плывут по течению или стараются найти в ней ту корневую систему, без которой она не может существовать. Только мало кто это понимает. Вот вас, например, потянуло к корням. А это происходит тогда, когда человек начинает расти.

— Пусть так, но почему именно меня? Чем я отличаюсь от других? Если быть честной никогда не ощущала в себе больших отличий от остальных. Если только в чем-то мелком.

Даже не на белом, а на каком-то желтоватом лице Миркина появилась улыбка.

— Могу лишь сказать, что такова ваша глубинная природа. До сих пор вы жили на поверхностной части своей натуры, а теперь вас потянуло на глубину. А почему именно сейчас — это уже вопрос не ко мне.

— А к кому?

— К Нему, — посмотрел Миркин на вверх. — Почему одних людей вполне удовлетворяет жизнь на поверхности, а других тянет на глубину, есть, возможно, главная загадка мироздания. Но я вдвойне счастлив, что существуют такие личности и то, что с одной из них я сейчас общаюсь.

— Вы преувеличивайте, Яков Миронович, я совсем не такая.

— А откуда вам знать, какая вы. Вы мне возразите словами: «уж себя-то я знаю». А я вам отвечу: именно себя вы знаете хуже всего. И только сейчас стали открываться по немного свою подлинную натуру, что может занять много времени и потребует много сил.

— А если я этого не хочу?

— Насколько я понял из вашего рассказа, у вас нет выбора. Вы сопротивляетесь этому процессу, а он заставляет вас поступать так, как нужно ему. И вы ничего не можете с собой поделать. Вам придется все это пережить, как бы не было тяжело.

Я не стала ему отвечать, что никакого желания это переживать, у меня нет. Вот только будет ли меня кто-то об этом спрашивать?

Перед уходом Миркин вдруг к моему удивлению немного загрустил. У меня даже возникло ощущение, что он не хочет, чтобы я уходила. Но у меня было полно других дел, и дольше оставаться я не могла. Итак, сделала много: сварила суп, попыталась найти ответы на ряд мировоззренческих вопросов. Для одного посещения этого вполне достаточно.

Миркин проводил меня до дверей.

— Знаете, Марта, я хочу вам вручить вторые ключи от входной двери, — сказал он. — Мало ли что может случиться, пусть они будут у вас.

— Но что может случиться, Яков Миронович? — Вопрос, конечно, был глупый, но и произнести его из чувства приличия я не могла.

Он ничего не ответил, а снял ключи с гвоздя и отдал мне.