Артистка

42

Сказать, что я была ошеломлена, унижена, раздавлена — это ничего не сказать. Несколько минут я подбирала слово, способное в полной мере выразить тогдашнее мое состояние, но в своем словаре так его и не нашла. Готова даже объявить конкурс на адекватное выражение моих чувств. Впрочем, можно обойтись и без него, итак все понятно.

Даже в самом страшном сне я не могла себе представить, что события примут подобный оборот. Эти двое просто выгоняют меня из театра и города, как надоевшую собачонку. А сами вселятся в качестве полноправных хозяев в мою квартиру, Аглае перейдут все мои роли, и она окончательно займет место примы. Да, совсем упустила из вида, она же собирается ему родить ребенка. Полагаю, не сразу, сначала нужно утвердить себя в новом статусе. А уж потом можно заняться и благородным и заодно захватывающим делом деторождения.

Но больше меня злило то, что Эрик даже нашел мне новое место работы. Я кое-что слышала и об этом театре, и об его главном режиссере; отзывы были сугубо отрицательные. Если у нас дела обстоят неважно, то там — еще хуже. Отправляться за тридевять земель ради того, чтобы получить все то, что я имею здесь, только в еще более плохом варианте, с моей точки зрения было невероятной глупостью. На это способна только последняя идиотка. Но если Эрик предлагает мне это, то получается, что за такую он меня и принимает. И может, не сильно ошибается; если вспомнить, что я вытворяла в последнее время, его мнение может быть, недалеко от истины.

Мною овладела полная растерянность. Что делать, я не представляла. Я понимала, что работать в нашем театре мне больше не дадут, но отправляться в тот театр, не было ни малейшего желания. В таком тупике я еще никогда не пребывала.

Утром мне некуда было идти, но и оставаться в квартире не могла. У меня внезапно пропало ощущение, что она — мой дом. Помимо того, что я скоро буду безработной, так еще — и бездомной. Что же мне делать, осваивать амплуа бомжа, точнее бомжихи? А ведь еще совсем недавно я была благополучной женщиной, уважаемым членом общества.

Я шла по улице, даже не представляя куда. Проходя мимо церкви, внезапно решила зайти. Следует сказать, что я отнюдь не религиозна, я даже точно не знаю, являюсь ли я верующей. За годы своей жизни я так и не выяснила этот вопрос, хотя бы потому, что никогда особенно не задавалась им. В храм ходила крайне редко, а молилась в нем всего дважды. И оба раза это было связано с дочерью.

Впервые я это делала, когда в пять лет Анжела серьезно заболела; речь шла об ее жизни и смерти. От отчаяния я не знала, что делать, и ноги сами привели меня в храм. Я поставила свечку и затем встала напротив иконы какого-то святого. Кажется, это был Николай Угодник. Никаких молитв я не знала тогда, как, впрочем, не знаю их и теперь. И считаю, что знать их вовсе не обязательно. Обращение к Богу должны идти из самых глубин души, а уж, какие при этом приходят слова, не столь важно. Возможно, я ошибаюсь, но почему-то мне кажется, что Всевышний в этом вопросе со мной согласен.

В течение, наверное, часа я повторяла примерно один и тот же текст: «Господи, умоляю, помоги мне. Если надо возьми мою жизнь, мою душу, только не дай умереть моей маленькой дочурке». Не знаю, помогла ли та молитва, но Анжела не только выздоровела, но и никаких последствий болезнь не оставила.

Второй раз это было, когда Анжела в восьмом классе совершенно неожиданно отбилась от рук. Чтобы еще больше не портить себе настроение, не стану рассказывать, что она вытворяла. Я пришла в ту же церковь, подошла к той же иконе. Долго смотрела на лик Николая Угодника. В какой-то миг мне даже показалось, что и он узнал меня.

Понимаю, что несу полную чушь, но от всех моих бед у меня перекосились мозги. Но факт остается фактом, что и новая молитва тоже подействовала; постепенно дочь снова стала превращаться в нормального ребенка. А помог ли мне святой, вряд ли когда-нибудь узнаю.

И вот я опять оказалась рядом с ним. С момента нашей первой встречи он нисколько не изменился, хотя прошло немало лет. На лице ни одной новой морщины, взгляд такой же внимательный, а золотой нимб вокруг головы ничуть не потускнел. Но сколько бы я не пыталась произнести импровизированную молитву, ничего не получалось. Если в первые два раза слова сами приходили ко мне, то сейчас они отказывались это делать. Я поняла, что это знак того, что Бог не желает мне помогать и надо искать какое-то другое решение.

Да, именно за ним я и направилась. Зашла в магазин, купила обычный продуктовый набор — и уже прямой дорогой двинулась к Миркину.

Там-то меня и прорвало. Едва я его увидела, как тут же бросилась ему на грудь и стала орошать ее своими горючими слезами. Понятно, что в первые мгновения он был огорошен моим поведением, затем стал медленно и нежно гладить меня по голове. При этом не делал попыток оторвать меня от своего домашнего халата.

Выдав на гора солидную порцию слез, я сама отодвинулась от Миркина.

— Дорогая, Марта, что случилось? — задал он логически вытекающий из ситуации вопрос.

Я стала рассказывать, что произошло. Периодически мое повествование прерывалось всхлипами.

— Все шло к этому, — вынес он резюме.

— Вы знали, что так будет? — изумилась я.

— Нет, конечно, дорогая Марта. Я же не пророк и не предсказатель. Но я знаю, что если процесс запущен, он не остановится, пока не дойдет до логического завершения.

— Что же мне делать, Яков Миронович? — грустно спросила я. — Меня изгоняют отовсюду. Такое впечатление, что меня вообще выпроваживают из жизни. Совсем скоро Анжела уедет к отцу, и я окончательно не буду никому нужна.

— Ситуация действительно сложная, — признал Миркин.

Я посмотрела на него и вдруг поняла, что впервые вижу его таким растерянным. Неужели он не знает, что посоветовать несчастной в этом случае?

— Я так надеялась, что вы мне что-нибудь подскажите.

— Увы, не всегда советы приходят на ум. — Он замолчал. — Знаете, дорогая Марта, я несколько раз в жизни попадал, как мне казалось, в безвыходные ситуации.

— И как выходили из них?

— Когда был помоложе, то сильно трепыхался, пытался найти выход. Иногда весьма экстравагантный. А становилось только хуже. А когда стал постарше, то ничего не предпринимал, просто наблюдал за тем, как развиваются события.

— И как они развивались?

— Сначала по самому плохому сценарию, а затем, достигнув некой кульминации, вдруг что-то менялось, и начинался разворот. А затем все приходило в норму. Правда, новая реальность существенно отличалась от прежней. Но в какой-то момент приходило понимание, что это только к лучшему.

— Предлагаете мне поступить так же?

— А что еще остается. Только ни за что не делайте то, чего совершенно не хочется делать. Это никогда не является выходом.

— Не хочется ехать в тот театр.

— Не езжайте. Я немного знаю этот театр, это клоака. Мне пишут иногда оттуда. Главреж там не только бездарь, но еще и самодур. Точнее, потому и самодур, что бездарь.

Внезапно по лицу Миркина пробежала гримаса, как мне показалось, боли. Я вдруг вспомнила, что как только увидела Миркина, то мысленно отметила, что он выглядит хуже, чем обычно. Но я тут же забыла об этом, так как было не до того, я расплакалась на его груди. Впрочем, об этом бесславном факте моей биографии вы уже знаете.

— Яков Миронович, вы хорошо себя чувствуете? — спросила я.

Несколько мгновений Миркин колебался с ответом, я это видела по выражению его лица.

— Не буду, Марта, от вас скрывать, что-то в последние дни чувствую себя хуже. Стало чаще, чем раньше сжимать в груди. Но выпью таблетку, сразу проходит, — поспешно добавил он.

— Тогда я принесу таблетку.

Где располагалась аптечка в этой квартире, я знала прекрасно, так как сама ее и заполняла. Миркин выпил таблетку. Несколько минут мы сидели молча в ожидании, когда подействует лекарство.

— Стало лучше, — объявил Миркин. — Можем продолжить разговор.

— Меня беспокоит ваше состояние, а мне скоро уезжать на съемки сериала. Как мне оставлять вас без присмотра? Обещайте, если будете себя плохо чувствовать, тут же звонить в «Скорую».

— Обещаю.

— И пусть Ренат почаще бывает у вас. Я ему сама скажу.

— Хорошо, — улыбнулся Миркин. — А что за съемки, вы мне о них ничего не говорили?

— Ничего особенного, обычный сериал, сейчас их налажено конвейерное производство.

— Вам не хочется в нем сниматься?

— Не очень, — призналась я. — К тому же фильм ставит противный режиссер. Когда он смотрит на меня, у него начинают течь слюнки, словно хочет меня съесть целиком.

— В таком случае может, не стоит сниматься?

— Предлагают хороший гонорар. А у меня намечается финансовый кризис.

— Знаете, Марта, артист кончается в тот момент, когда не видит смысла в том, что он делает. У него даже исчезает мастерство, если не полностью, то частично.

— Наверное, вы как всегда права, Яков Миронович, но иногда приходиться забывать обо всем и работать исключительно ради денег.

— Да, случается. — Миркин о чем-то задумался. — Знаете, дорогая Марта, в свое время я вывел такую закономерность: чем больше смысла в том, что человек делает, тем меньше у него потребность в деньгах. Многие люди пытаются ими заменить смысл, но только опустошают самих себя. Я видел много таких, они были с виду очень благополучными, но в них кроме пустоты, не было ничего. И это их мучило, хотя они из-за всех сил пыжились, чтобы показать всем свое благоденствие.

Наверное, он прав, с тоской подумала я, но и без денег как-то жить не получается. По крайней мере, уж точно у меня. Да и других — тоже. А если я уйду из театра, чем буду зарабатывать на жизнь?

— Что же вы мне предлагаете делать? — не первый раз задала я ему такой вопрос.

— Выигрывают, в конечном счете, те, кто терпят лишения, но не сходят со своей стези. Я понимаю, это очень трудный путь, почти недостижимый. Я и сам грешен, не всегда следовал этому маршруту. А потому и вас не могу призывать идти по нему. Знаете, дорогая Марта, хочу, чтобы вы знали, что мне не известны ответы. Вернее, многие ответы вроде бы знаешь, но понимаешь при этом, что они бесполезны; люди, даже если желают того, все равно не станут им следовать, так как это требует от них сил, которых у них нет. Я вас разочаровал.

Теперь несколько мгновений колебалась с ответом уже я.

— Да, Яков Миронович, я надеялась, что вы мне подскажите, как поступать.

Миркин развел руками.

— Увы, дорогая Марта. А знаете, это даже хорошо.

— И что тут хорошего?

— Вам волей неволей придется опираться только на саму себя. Вот увидите, это сделает вас сильней. А когда станете сильней, то примите единственно верное решение. Больше всего ошибаются слабые люди. У них одна задача — удержаться на плаву. А это всегда едет только к застою.

— Вам не кажется, Яков Миронович, что жизнь иногда бывает слишком трудна, чтобы жить?

— Это в вас говорит страх перед неизвестностью. А оно всегда пугает. А должно радовать.

— Вы это всерьез?

— Более чем. Я вам скажу одну вещь; я думал об этом последние годы. Человечество по разным причинам стремительно деградирует. И театр не исключение, более того, он деградирует, возможно, быстрее, чем все остальное. Нужно во чтобы то ни стало, остановить этот процесс. Если этого не сделать, включиться эффект домино.

— Я-то тут причем?

— Я вам уже говорил и повторю снова: вы из тех, кто может внести свою лепту в эту остановку. И не важно, будет ли она большой или маленькой, главное, чтобы вы сделали то, чего должны.

— Вы слишком многое от меня хотите, — безнадежно махнула я рукой.

— А человек тогда становится человеком, когда от него много хотят. Но главное, чтобы он сам бы от себя многое хотел.

— Я хочу для себя всего три вещи: играть на сцене так, чтобы сердце радовалось, и чтобы рядом со мной был по-настоящему дорогой и любящий меня мужчина. И чтобы у моей дочери жизнь сложилась благополучно. И больше мне ничего не надо.

Миркин покачал головой.

— То, что вы этого хотите, это замечательно, мне очень нравятся ваши желания. Вы только не понимаете одного.

— Чего же я не понимаю, Яков Миронович?

— Чтобы это получить, нужно пройти весь предназначенный вам путь. Иначе снова получите очередной суррогат, который будет вас мучить. Или его у вас было еще недостаточно?

Я хотела то ли ответить, то ли возразить, но вдруг почувствовала, что не знаю, что сказать. Слова куда-то испарились, как вода в забытой на огне кастрюле.

Кажется, Миркин понял мои затруднения.

— Я думаю, дорогая Марта, мы исчерпали все темы разговора, — проговорил он. — Во всем надо знать меру. На сегодня уж точно достаточно.

Я кивнула головой, я чувствовала себя, как выжитый лимон.

— Как вы себя сейчас чувствуете? — на прощание спросила я.

— Все хорошо. Пока лекарства действуют, значит, не о чем беспокоиться.

— Беспокоиться я все равно буду.

Внезапно он улыбнулся.

— Знаете, дорогая Марта, иногда беспокоиться бывает легче, чем не беспокоиться. Если вам так будет комфортней, беспокойтесь, я не против.

— Яков Миронович, вы не постижимый человек, этим вы мне безумно нравитесь.

Я полагала, что ему будут приятны мои слова, но вместо радости на его лице вдруг появилась грусть.