...Азорские острова

ТЕАТР ЮНЫХ ЗРИТЕЛЕЙ

Двадцатые годы помнятся мне, как время множества начал. Конечно, самый решительный поворот совершился в семнадцатом году, но следствия-то его разворачивались в двадцатых годах: закончилась гражданская война — началась мирная жизнь, начался нэп, началось восстановление разрушенного хозяйства страны, первая пятилетка, потом коллективизация… И в искусстве начались советский театр и кинематограф, появились первые книги советских писателей.

У людей моего поколения кончилось детство, годы учения, началась молодость. Мы вышли в жизнь, собираясь перекроить ее по-своему, одним духом построить тот счастливый порядок, о котором человечество мечтало веками.

Точка опоры, которую искал Архимед, чтобы повернуть землю, была найдена в Октябре семнадцатого года. Теперь можно было поворачивать земной шар…

И повернули. Если не всю планету, то течение и строй жизни нашего народа. Менялась она, конечно, повсюду — ив деревне и в городе, и в захолустье и в центре. Но все-таки Москва и Петроград были средоточием этих перемен, и потому, как только перестали стрелять пушки на фронтах, потянулись в эти города вереницы будущих открывателей, реформаторов, обновителей науки, литературы, искусства. В солдатских шинелях, с вещевыми мешками за спиной, в потертых пальтишках, с корзинками в руках съезжались молодые пророки новых театра, музыки, живописи из Сибири, с Кавказа, с севера и с юга России.

После окончания Театрального института я работал в Ленинградском театре юных зрителей. В удивительном театре, самом лучшем и дорогом мне из всех, где только ни доводилось трудиться.

Те годы провел я среди людей, не только искренно и преданно любивших искусство, но ясно и твердо исполнявших свой долг художника — учить и воспитывать своих зрителей. Десятилетия прошли с той поры, а до сего дня встречаю я в разных местах страны людей, которые хорошо помнят школу этого замечательного театра.

Недавно писательница Серебровская, усердный посетитель ТЮЗа, вспоминала, каким мудрым наставником молодежи был этот театр, как быстро и точно откликался он на все главнейшие события жизни тех лет.

А мы, актеры, появляясь учителями перед своей аудиторией, за кулисами преображались в усердных учеников. Никогда, нигде я не учился так много и так старательно, как в Театре юных зрителей. Учился не только своему искусству, учился думать, видеть жизнь, исполнять гражданский долг художника. Никогда больше не доводилось мне работать в таком дружном, искреннем, откровенном и целеустремленном коллективе.

Рабочий день начинался у нас с девяти часов утра. Шли тренировочные и учебные занятия. В большом зрительном фойе, облачившись в ватные нагрудники и проволочные маски, мы кидались в бой на рапирах, саблях, кинжалах, а среди яростно сражавшихся дуэлянтов степенно расхаживал маэстро Андреев — руководитель и вдохновитель этих воинственных упражнений. Небольшого роста, плотный, с густой черной бородой и сверкающими глазами, похожий на маленького ассирийского бога, он всей душой был предан своему делу и убежденно считал фехтование основой театрального искусства.

Быстро шагая по улицам Ленинграда в черном развевающемся плаще, неся на плече кожаный футляр, из которого торчали эфесы его театрального оружия, он невольно заставлял всех прохожих оборачиваться ему вслед.

После занятий фехтованием, ритмикой, танцами шли уроки хорового и сольного пения, уроки драмы. Затем начинались репетиции. Потом все расходились на обед, а через пару часов уже собирались на спектакль. Представления, правда, кончались рано, часов с восьми вечера мы были уже свободны. Кроме четвергов: тут вся труппа собиралась в небольшом актерском фойе для беседы или дискуссии по самым разнообразным поводам. Обсуждались свежие премьеры в театрах и новые события в стране, выставки, только что вышедшие книги. Шли споры о драматургии Киршона и Афиногенова и о музыкальных сочинениях юноши по фамилии Шостакович. Кричали друг на друга разгоряченные поклонники МХАТа и приверженцы Мейерхольда. Рассуждали о пользе и вреде педологии… да и обо всем, что интересного происходило в мире.

Разгримировавшись и переодевшись, наши актрисы с вязаньем или шитьем в руках усаживались на длинных мягких диванах, мужчины притаскивали для себя стулья или табуретки, и вечерние бдения начинались. Чудесная компания подбиралась тогда. Наш «вождь и руководитель», мудрый и благообразный Брянцев, похожий на располневшего святого со старой русской иконы. Элегантный, ехидно поблескивавший стеклами очков Зон — режиссер самых успешных наших спектаклей. Вечно терзавшийся сомнениями, беспокойный Гаккель — постановщик «левых» и проблемных представлений театра. Они были нашими режиссерами, педагогами и товарищами по учебе.

Ироничный, изысканно вежливый композитор Стрельников. Сгорбленный после перенесенной авиационной катастрофы, бывший военный летчик, а ныне главный художник и один из самых веселых людей театра Григорьев. С неизменной трубкой в зубах Любашевский — актер и автор многих пьес и сценариев, исполнитель центральной роли в фильме «Свердлов». Актеры, которых не надо представлять публике, — Блинов, Кадочников, Полицеймако, Черкасов…

Не могу перечислить всех, хотя каждый дорог моему сердцу, но тогда пришлось бы перепечатать список всей труппы театра, да еще прибавить туда постоянных, непременных гостей и друзей наших — Александру Яковлевну Бруштейн, умнейшего и обаятельного человека. Самуила Яковлевича Маршака, зачинателя советской детской литературы и духовного родителя целой плеяды прекрасных писателей.

Почти на каждое собрание приходили юный острослов Никита Богословский и художник-писатель и путешественник Лева Канторович.

В ТЮЗе я познакомился и с Евгением Шварцем — мастером удивительной выдумки и тончайшего юмора. Бывший артист ростовского театра, он тогда начинал свою литературную деятельность.

Память становится у меня все хуже, хотя прежде была как бы специально приспособлена для работы в кино. Запоминать нашему брату актеру приходится помногу и быстро. Иногда прямо на съемке нужно выучить целую страницу, а то и больше нового текста. Но как только режиссер и оператор сказали: «Все! Съемка кадра закончена…» — тут же можно выкидывать из головы все монологи, диалоги, реплики отснятого эпизода. Они теперь запечатлены на пленке, и я могу освободить от них свою память.

За десятки лет работы утвердилось во мне это своеобразие памяти, потому и не могу я припомнить, где и как произошла моя первая встреча со Шварцем, хотя знакомы были долго и, пока я жил в Ленинграде, виделись с удовольствием.

Он, детский писатель, часто бывал у нас в Театре юных зрителей и на спектаклях, и на еженедельных беседах. У нас же была поставлена первая его пьеса — «Ундервуд». И если бы не наш театр, кто знает, как сложилась бы судьба этого чудесного писателя.

Встречались мы с Евгением Львовичем и дома. И даже затеял он с актрисой Уваровой и со мною литературную игру — должны мы были сообща вести что-то вроде дневника или журнала, записывать в него все, что видели, пережили, передумали и что выдумывали. Единственное, но строжайшее требование было — не врать, не сочинять, а писать одну правду.

Затеял это дело Евгений Львович не потому, что хотел вырастить из нас литераторов, а затем, что в нем самом созрело нестерпимое желание писать, он по-всякому пробовал, испытывал себя, и ему нужны были непосредственные ценители его опытов.

Журнал прожил недолго. И хотя хранился он у Уваровой, но писал в нем почти только один Шварц.

Тетрадь эта терялась, но теперь отыскалась, и, стало быть, в нашей литературе прибавилось несколько страничек сочинений этого тонкого, жизнерадостного и нежного писателя.

Я надеюсь, что когда-нибудь эти странички будут напечатаны, к удовольствию взрослых и юных читателей. И так как убежден, что все большие и малые сочинения Шварца могут доставить радость людям, то и решил сообщить здесь три стихотворные шутки Евгения Львовича. Все это экспромты, и сочинены они были на лету, без всякой подготовки.

Проходя по Невскому мимо Казанского собора, всякий раз подымался я на третий этаж бывшего зингеровского дома, в те комнаты, где становилась на ноги, училась говорить, как вундеркинд, поражала своей одаренностью, серьезно думала и весело шалила совсем еще юная наша литература для детей. Здесь озорные и задумчивые таланты сидели на подоконниках, бродили по коридору. Шумно радовались новым сочинениям и литературным открытиям друг друга и свирепо и беспощадно критиковали один другого.

Здесь делались замечательные детские журналы «Еж» и «Чиж».

Но кроме авторов и сотрудников, в этих комнатах всякий раз можно было встретить и их друзей, и взрослых читателей и поклонников этих журналов — художников, музыкантов, актеров.

В отдельной комнатке, блистая толстыми стеклами очков, обитал всеведающий бог Саваоф сих небесных сфер — Самуил Яковлевич Маршак. За тонкой перегородкой кабинета то и дело взрывался его глуховатый голос. Здесь он учил, воспитывал, вдохновлял и сам вдохновлялся, огорчался неудачами, а чаще восторгался дарованиями своих учеников и соратников.

Кланяясь полуоткрытой двери, пробираясь между Олейниковым, Хармсом, Введенским, Житковым, Лебедевым, Чарушиным, постояв за спиной у компании, окружающей Андроникова, обменявшись дружескими тумаками с Львом Канторовичем, я подбирался к небольшому столу, за которым, не обращая внимания на сутолоку вокруг него, трудился Женя Шварц, хитро и ласково улыбаясь тому, что появлялось из-под его пера на бумаге.

В один из моих заходов он вытащил из ящика свою небольшую книжицу в синей обложке — «Приключения Мухи» — и не задумываясь написал на ней вот это посвящение:

Он поставил точку и, улыбнувшись, подписался: Б. Пастернак.

А ниже добавил: от автора.

Я действительно тогда частенько напевал под гитару старые песни, которых много наслушался у себя в Нолинске. Ленинградским моим знакомым они нравились своим особым вятским колоритом.

А вот эту шутку он сочинил на одном из тюзовских собраний. Пока кто-то из работников педагогической части настойчиво, но скучно убеждал труппу, что главное в театре назидательность, а не увлекательность представления, Евгений Львович на крошечных листочках малюсенького блокнота писал короткие эпиграммы и рассовывал их соседям.

Мне, только что закончившему ответственную, по-моему, воодушевленную речь, тут же был вручен его отзыв на мое выступление:

Это был такой быстрый, сочный и веселый отклик на мою невнятную речь, что я невольно, не задумываясь, громко прочел эти строчки и вызвал гораздо более яркую и одобрительную реакцию собрания, чем после своего ораторства.

Третье его сочинение относится к весне тридцать седьмого года. К этому времени уже вышли на экран и «Юность» и «Возвращение Максима». Кроме того, я снялся еще в фильме «Великий гражданин» и в нем тоже изображал этого же человека.

Уже три с лишним года продолжалась моя работа над историей питерского рабочего. А осенью собирались мы начинать съемки еще одной ее части, которую предполагали назвать «Выборгская сторона». В эти годы, как я уже писал, Максим был постоянной моей ролью, основной моей работой. Что бы я ни делал, чем бы ни занимался, а образ этого человека постоянно был при мне и во мне. Постоянно в голове сидела забота о нынешних его приключениях и о будущей судьбе — как-то сложится дальше его биография, что с ним случится, кем и каким он станет в следующем своем появлении на экране. Я все раздумывал и примерялся к тому, как дальше раскрывать его образ, как усложнить его характер, какие новые черты этого человека открыть людям.

Чего бы еще, кажется, надобно человеку искусства, когда он постоянно занят одною, правда, но большой, интересной творческой работой? Да вот ведь какова человеческая натура — ему и в это время, полное забот и волнений, и тут ему хочется чего-то нового, следующего, еще не изведанного. Наверное, приедается однообразная направленность занятий и хочется чем-то их расцветить…

Впрочем, напрасно я упрекаю все человечество в грехах, которые присущи лично мне. Это мой характер — непостоянный и поверхностный. Да вот и пример моего легкомыслия — той самой весной, о которой я начал рассказывать, на «Ленфильме» задумали делать картину о Пугачеве. И режиссер фильма предложил мне сниматься в центральной роли. Образ-то интереснейший, характер сложнейший. Для актера работа увлекательная и благодарная… Ну, как тут не соблазниться.

Я решил так: до осенних съемок в Максиме времени еще много, так что с Пугачевым я успею управиться, а когда начнутся труды над Максимом, выложусь, как могу, чтобы и эта работа не пострадала оттого, что я на время отвлекся от нее. Так я и заявил своим режиссерам по трилогии — Козинцеву и Траубергу. Ну, они, конечно же, воспротивились моему легкомыслию.

Я настаивал — они упорно отказывали в разрешении сниматься в чужом фильме. В наш спор вмешались дирекция, художественный совет, и, конечно же, не на моей стороне.

Я злился, хлопотал, выдумывал новые и новые доказательства своей правоты, но, к счастью, ничто мне не помогало.

И вот в один из дней, когда мрачнее тучи я бродил по длиннющему ленфильмовскому коридору, меня окликнул Шварц. Он в это время писал сценарий для Янины Жеймо о похождениях пионерки Леночки, очень полюбившейся юным кинозрителям по первому своему появлению на экране.

Через минуту Евгений Львович уже выведал причину моего горестного настроения и тут же объявил:

— Выход у тебя один — написать письмо Борису Захаровичу Шумяцкому, председателю правления Совкино. Вот он тебе поможет… Только ведь у тебя не хватит таланта написать так ярко и душевно, чтобы человека взяло за сердце… Да что уж, так и быть, по доброте своей я сочиню это послание за тебя. Пойдем!..

Он притащил меня в приемную директора студни, пихнул на диван, взял у секретарши листок бумаги и, примостившись у курительного столика, стал писать.

Через четверть часа письмо было готово. Евгений Львович попросил работников «Ленфильма», сидевших в комнате, прослушать петицию, которую Чирков собирается направить Шумяцкому.

И он громко прочел следующее:

Петиция эта, конечно, не была отослана. Пугачева мне изображать не пришлось, а снимался я, к счастью для себя, в Максиме. Работа была сложная, пожалуй, труднее, чем в первых двух фильмах.

Рассказывая о Ленинградском ТЮЗе, сколько славных имен назвал я и сколько из них уже не стало. Горько думать, что отошло их время и ушло их искусство. Нет, не ушло, а вошло в души современников и помогло формированию сознания, душевного мира не одного поколения советских людей.

Не мудрено, что рядом с такими товарищами и самому хотелось стать умнее и лучше. Первые годы больше всего заботило — а довольно ли во мне силы, хватит ли способностей быть актером в такой труппе? Как проверить себя, как узнать, правильную ли дорогу в жизни выбрал я себе? Тут способ один — поглядеть на себя со стороны, тогда станет ясно — имею я право работать в искусстве или, пока не поздно, надо искать себе другую профессию.

ТЮЗ был не только местом нашей работы, он был и школой молодых актеров. Нас обучали в нем не только профессиональному мастерству, а учили думать, уважать свое дело, а больше всего — быть гражданином и помнить, что трудимся мы не для самовыявления, не для собственного удовольствия, а для тех, кто ходит в театр, для наших зрителей.

Как ни кидала потом судьба бывших «тюзян» по свету, эти первые уроки театра запомнились каждому из нас на всю жизнь.

…Я уже признавался в своей любви и благодарности Театру юных зрителей за то, что он был для нас и школой и домом, где нас учили, тренировали, воспитывали и просвещали. И кто знает, так ли бы удачно сложилась судьба каждого из нас, если бы не попали мы в добрые, умные руки тогдашних руководителей ТЮЗа — Брянцева, Зона, Гаккеля, Макарьева. Готов повторить эти слова множество раз… И все-таки бывал свидетелем того, как многие яркие актерские дарования — с искренней печалью, с болью в сердце — покидали театр и шли работать в коллективы менее талантливые и интересные, но зато для взрослых зрителей. Черкасов, Блинов, Пугачева, Уварова, Полицеймако, Любашевский, Кадочников — все раньше или позже почувствовали неудержимое желание иметь партнерами в зрительном зале людей менее наивных и восторженных, а более требовательных к мастерству актеров, людей, с которыми они могли бы говорить полным голосом и по всем и всяким вопросам, волнующим общество, в котором мы живем…