...Азорские острова

КАНИКУЛЫ

Осенью двадцать первого года мы, нолинские парни, целой компанией поступили в Петроградский политехнический институт и принялись сокрушать гранит науки. Все мои приятели занимались этим успешно, а у меня времени на учение не хватало: передо мной открылся разнообразнейший мир современного искусства, о котором я, темный провинциал, и не подозревал — богатейшие музеи, в каждый из которых надо было ходить по многу дней, удивительные проспекты и набережные города, от которых не хотелось уходить.

А сколько разных театров! И каждый объявлял все новые и новые премьеры. А разве можно было пропускать интереснейшие лекции и беседы на самые животрепещущие темы тех дней? Подумать только, ведь в Доме литераторов можно было увидеть и услышать самых настоящих живых писателей и поэтов… А сколько оказалось неизвестных, непрочитанных, но замечательных книг! Новые течения и направления в живописи, театре, литературе, музыке, о которых мы в Нолинске и понятия не имели.

Надо было скорее ликвидировать свою неграмотность. Надо было повсюду поспеть, а рабочего времени набиралось за сутки всего каких-нибудь часов двенадцать-тринадцать. И в то же время житье у нашего брата, приезжего студента, было довольно сложное и трудное. Петроградцы, те постепенно приспособились к лишениям, а мы сразу перенеслись сюда из края более сытого, из теплых домов, где за нами приглядывали родители, и вот зажили здесь хоть и свободно, независимо, но очень уж неуютно, холодно и голодно.

Нашему нолинскому землячеству отвели громадную пустую квартиру на Гороховой улице. Господа, проживавшие в ней прежде, начисто испарились, бросив в своих семи комнатах довольно всякой богатой мебели. Мы, девять человек, разместились в двух покоях поменьше и рядом с кухней, в надежде, что здесь будет теплее зимовать. Впрочем, надежда оказалась пустой, так как дом вообще не отапливался, и уже недели через две после начала зимы густой иней прочно покрыл стены наших роскошных апартаментов. Мы ходили по неосвоенным помещениям, как по улице, только что тут не дул ветер и не падал снег.

В общем, пришлось мобилизовать все внутренние ресурсы, прибегнуть к внешним займам и на сколоченный таким образом капитал были приобретены две железные печурки, носившие ироническое название «буржуйки». Установили мы их прямо на узорчатом паркете, подложив под них по листу жести, а длинные коленчатые трубы вывели в форточки, и включились таким образом в общий строй петроградских домов, которые по вечерам дымили всеми своими окнами, как будто бы множество пароходов плыло по снежным рекам зимних улиц. Правда, наш корабль плавал не очень регулярно, так как купить топливо мы не могли — дорого, а раздобыть его иным способом можно было лишь ночью, когда спали дворники. Тогда, озираясь по сторонам, мы выходили на лесозаготовки — выковыривать из торцовой мостовой толстые деревянные шашки.

Однако горели они плохо: торцы были старые, уложенные еще до революции, насквозь пропитанные влагой и каким-то составом против гниения. И чтобы разжечь их, надобны были сухие щепки. Дело прошлое, теперь уже можно сознаться, что к концу нашего проживания мебели в барской квартире значительно поубавилось. И все-таки даже и после этих разбойничьих налетов тепла в наших печурках едва хватало на то, чтобы сварить немудрящую похлебку и вскипятить чайник, но согреть комнату было невозможно. И дружок мой, Серега Кадесников, спать ложился в том же наряде, в каком выходил на улицу, — в пальто, в валенках, а шапку-ушанку старательно завязывал под подбородком.

Кроме всего прочего, было в нашем общежитии и довольно-таки грязновато: в кухне и туалете вода в водопроводе замерзла в первые же морозные дни. Так что туалетную комнату пришлось нам учредить между барок на льду реки Фонтанки, благо до нее был всего один квартал…

И как ни занятна была сложная жизнь большого города, как ни радовались мы, что из глухого угла перебрались в Петроград, а все же месяцев через пять стал нам видеться во сне милый наш Нолинск, и потянуло нас домой, к теплу. Хоть ненадолго!

А тут как раз подоспели зимние каникулы. Мы с Серегой вмиг собрались. Получили студенческие бесплатные билеты на железную дорогу. На все деньги, что заработали, разгружая вагоны с какими-то строительными материалами, купили на рынке по четыре кило соли: в Нолинске ее была нехватка. Влезли в теплушку товаро-пассажирского поезда, забрались на нары и покатили…

Покатили через пустые белые поля, через леса, наряженные в тяжелые снежные шубы. Сердитый мороз гулял в тот год по нашей земле. И, когда просыпались на нарах, всякий раз приходилось отдирать свои полушубки, примерзшие к стенам вагона.

Ехали мы не спеша, останавливались не только на каждой станции, но и на самых глухих полустанках, где из вокзалов выскакивали люди, окутанные холодными облаками пара, бежали к нашему поезду и принимались отчаянно колотить в двери теплушек, упрашивая пустить их доехать хоть до ближайшего города.

Только через пять суток заскрипел наш поезд тормозами и застучал буферами на станции Вятка. Забрав свои мешки, выпрыгнули мы с Серегой на перрон.

— Вот и дома!

Вроде бы и так, а все еще в дороге.

Остались последние полтораста километров. По сравнению с тем, что проехали от Петрограда, — пустяк, а как его одолеть? Нанять лошадей — денег нет! Идти пешком… В рождественские морозы?.. Что тут придумать? С кем посоветоваться? По платформе бегали пассажиры с чайниками. Никто не обращал на нас внимания, только сурово глядела с плаката худая женщина и спрашивала: «Чем ты помог голодающим Поволжья?»

Мы не могли помочь: у нас ничего не было, кроме узелков с солью.

— А может, за соль повезут?..

Мы вышли на привокзальную площадь — пусто. Ни одной подводы. Где их искать, ямщиков или попутчиков?.. А может, не теряя времени, двинуться своим ходом? Может, по дороге кто подсадит? А нет, так поднатужимся и за пару дней отшагаем дорогу. Груз-то невелик — по маленькому заплечному мешку у каждого.

И, чтобы не колебаться в решении, тут же и зашагали через город. Выбрались на Нолинский тракт и пошли отмеривать версту за верстой.

День был солнечный, морозный, но безветренный. Идти было и легко и приятно — ведь с каждым шагом все ближе и ближе к дому, к родным, к теплу, ко всему, что дорого и мило. На поворотах и изгибах тракта, незаметно друг от друга, оборачивались назад поглядеть, далеко ли ушли от города. Но он отставал медленно и словно нехотя. Долго видели мы дома, стоявшие на горе, и столбики дыма, высоко поднимавшиеся в морозном воздухе. А снег тоненько пел под ногами, и мы шли, как под музыку.

Попутные подводы нас не обгоняли, встречные попадались редко. Вдалеке от дороги и справа и слева стояли синие леса. А тракт тянулся через широкое белое-белое поле, которое поблескивало на солнце, да кое-где расцвечивалось ярко-голубыми тенями от сугробов. Было тихо и одиноко в белом мире. Только изредка ворона бесшумно срывалась с придорожной березы и перелетала на другую сторону тракта, остерегаясь людей. А мы шли себе и шли.

Наконец Вятка пропала из виду. Солнце зацепилось краем за потемневший лес. А мороз стал покрепче. И тогда, в первой же деревне, попросились мы в избу отогреться и передохнуть. Поели, что было с собою, покурили и отправились дальше.

Зимою темнеет быстро — вышли мы на дорогу, а уже звезды мигают на небе. Еще холоднее стало и еще пустыннее. А свет — только что от звезд да от снега. Хотя вскоре то ли глаза попривыкли, то ли луна взошла за лесом, но стала видна и дорога, и толстые, корявые стволы старых берез, что, как часовые, стояли вдоль тракта, охраняя его от метелей.

Музыка наших шагов стала громче и мелодичнее, только теперь она казалась нам не веселой, а задумчивой и даже грустной. Шли мы молча, каждый думал о своем, и разговаривать не хотелось. Глядели себе под ноги, чтобы ступать по наезженному твердому следу саней, а не по рыхлому снегу. Зимняя дорога ровная, однообразная, глядишь на нее не отрываясь, и начинает казаться, что шагаешь по одному и тому же месту, не продвигаясь вперед. Оттого сразу же вместе заметили мы на обочине невысокий бугорок, из которого высовывалось что-то продолговатое, желтевшее среди синего снега. Оба, не сговариваясь, подошли к этому месту. Сергей подковырнул носком валенка эту желтую штуковину, и из сугроба вывернулся длинный голый череп с большими зубами и пустыми глазницами.

— Что это?

— Лошадь сдохла… верно, от голода… А волки объели. Ишь, как полированный!..

На следующей версте опять попался такой же бугорок. Видно, беда с Поволжья докатилась и до наших мест.

Неприятные были эти ночные находки, и следующий раз мы миновали такую снежную могилу, уже не подходя к ней и даже не глядя в ее сторону.

Видно, и три здоровые собаки, что уже давно бежали за нами, тоже разделяли наши чувства и, чтобы не натыкаться на эти бугры, огибали их прямо по снежной целине поля.

Похоже, что ночная эта дорога и им казалась тоскливой и одинокой, и они прибились к нашей компании. Мне тоже было приятно их общество, а вот мой спутник почему-то сердито оглядывался на них и бормотал что-то невнятное.

— Ты что?

— Волки! — буркнул Серега.

У меня стало сухо во рту. Тут же на память пришли всякие — и книжные, и живые — рассказы о том, как волчьи стаи пожирали овец, лошадей, как терзали одиноких путников. И вот они — волки на свободе, и вот мы — беззащитные, на безлюдной дороге. Того и гляди один из волков задерет башку к небу, завоет, ему отзовутся дальние голоса его товарищей, набегут со всех сторон жадные, свирепые звери, и конец нам, конец. У нас ведь даже перочинного ножика нет с собою…

Сергей, видно, почуял мой страх и громко сказал:

— Да не кинутся они на нас… Их всего трое… Пойдем, шагай только веселее!

Волки, остановившиеся, как и мы, сейчас же легонько затрусили, все на том же расстоянии от нас и также бесшумно. Мы ускорили шаги и невольно перебрались на самую середину тракта. Волки бежала легко, молча, теперь немного отстав от нас, но зато подобравшись ближе к дороге, как будто решили обойти нас с тыла. Стало еще страшнее. Ускоряя и ускоряя шаги, я уже готов был кинуться бежать, но Сергей строго остерег:

— Не надо! На бегущего могут сразу кинуться. Иди шагом, только быстрее.

Мы боялись бежать, а волки не решались нападать, только перешли теперь на самую дорогу и двигались за нами шагах в пятидесяти. Казалось, они понимали нашу беспомощность и обреченность и лишь обдумывали план нападения. А я ждал, что вот-вот оборвется во мне тоненькая ниточка моего самообладания, и я побегу, закричу, а волки в ту же минуту кинутся на нас и примутся рвать и грызть нас, стараясь ухватить за горло…

Тут Серега крикнул:

— Давай сюда… Давай!..

Он бросился в сторону от наезженного пути. Проваливаясь в снегу, торопился к каким-то жердям, торчавшим из сугроба. Ухватился за кол, стоявший торчмя, и начал его раскачивать. Я подоспел к нему, и вдвоем мы выломали порядочную дубину из остатков изгороди, стоявшей здесь когда-то. Понатужившись, отломили еще и для меня кусок жердины и теперь, вооруженные, приободрившись, вернулись на свою стезю. Волки, поджидавшие нас, опять пустились следом за нами. И то ли им не показались опасными наши палицы, то ли у них разгорелся аппетит от этого долгого и бесплодного марафонского бега, только они постепенно, но настойчиво стали нагонять нас. Я, как ни крепился, как ни храбрился, не вынес этого испытания мужества и побежал. Сереге волей-неволей пришлось подтянуться за мною. Волки сейчас же еще прибавили ходу. Тогда, позабыв о наших дубинах, мы понеслись что было силы. Однако расстояние между нами и преследователями неуклонно сокращалось.

— Скорей!.. — заорал Серега. — Скорей!.. Еще!..

Тракт круто повернул вправо, и мы влетели в улицу деревни, расположившейся по обе стороны дороги. Ни один огонек не светился в черных маленьких окнах, ни одна собака не подала голос. Но все равно, мы были рядом с жильем, тут, близко были люди. И мы вдруг ощутили свою силу, свое превосходство над зверьем. Страх ушел, а на его место явилось нестерпимое желание отомстить этим чертовым созданиям, от которых мы так стремительно удирали последние минуты нашего пути.

У второй от краю избы Сергей и я, не сговариваясь, обернулись, чтобы самим пойти в наступление на своих врагов, и вдруг увидели, что они присели на зады у первого деревенского дома. Склонив головы набок, волки с огорчением глядели на нас — на роскошный ужин, который они потеряли. Мы, сердито бормоча, прыгнули в их сторону, грозя своими палками. Звери неохотно поднялись и не спеша исчезли за поворотом дороги.

— Не вернутся, — сказал Сергей. И мы пошли своим путем, даже и не подумав постучать в окошко какой-нибудь избы, чтобы попроситься на ночлег.

Уже деревня осталась позади, а мы, вдохновленные своей моральной победой, бодро шагали вперед и вперед. Стыдясь поражения, волки больше не показывались. Никто нас не тревожил, шли мы спокойно, но, верно, начала уже сказываться усталость от долгого пути. По крайней мере часов двенадцать мы мерили версту за верстой, непривычные к такому способу передвижения. Я помаленьку начал сбавлять темп нашего марша, и Сергею приходилось останавливаться, чтобы далеко не отрываться от меня. Поджидая, он всякий раз сдвигал на затылок шапку, закрывавшую уши.

— Едут!..

Через минуту и я услышал дальний скрип саней.

— Может, подвезет? — обрадовался я. — Только денег-то нет… Платить нечем…

— Дадим соли. Еще дороже денег.

— Да, конечно! — с готовностью поддержал я, так как давно уже чувствовал, что ноги у меня оттопаны до колен.

Сани поскрипывали все ближе и ближе, и все милее и милее казалась нам их песенка. Мы встали по обе стороны пути и ждали, обернувшись к подъезжавшей подводе. Мохнатая от инея лошадка без натуги выкатила на пригорок розвальни. Мужик в черном тулупе, резко натянув вожжи, придержал коня. Вытянув шею из большого воротника, обвязанного платком, он натужно закричал:

— Ну, чего вам?.. Чего?..

— Подсади!

— Подвези малость!

— А-а-а!.. — завопил вдруг мужик, изо всех сил стегнул коня и, яростно размахивая кнутом, промчался мимо нас.

— Стой!.. — отчаянно заорали мы ему вслед.

— Стой, говорят тебе…

Подвода уносилась все дальше, а ямщик, нахлестывая коня, кричал что-то в нашу сторону и грозился кнутом.

— Это что же такое? — в растерянности бормотал я. — Что с ним?

Сережка спокойно обернулся ко мне и, усмехнувшись, ответил:

— А что ему было делать? Два парня караулят его на обочине, у каждого кол в руках. Ночь. Пустой тракт… Пришибут, а лошадь заберут. Напугался человек!

— А нам-то как быть? Боязно колья-то бросать — вдруг опять волки.

— Зачем бросать. Услышим, что едут, тогда и кинем…

Мы опять зашагали, но теперь не столько глядели вперед, сколько прислушивались к тому, что могло появиться сзади. И не напрасно. Пройдя версты две, Сережка скомандовал: «Стой!»

За спинами у нас снова заскрипели сани. Дубинки сейчас же полетели в сторону. Мы сошли с колеи и, чуть не по колена увязнув в снегу, ждали.

— Эй, дед, подвези! Устали шибко, — крикнул Сергей седому старику, сидевшему на сене, поджав под себя ноги. Возчик придержал лошадь, потер рукавицей белые усы и бороду. Волосы у него потемнели, и помолодевший мужик отозвался сердитым голосом:

— Гляди, какие внуки сыскались… Какой я тебе дед? Ишь, родня с большой дороги!

— Да мороз. Ты и побелел весь.

— Куда шагаете?

— В Нолинск.

— Я до Суны только.

— Ну, хоть до Суны. Мы соли дадим.

Деловые переговоры закончились, и через минуту мы повалились в розвальни и зарылись в сено, толстым слоем покрывавшее их дно. Батюшки, как восхитительно заныли ноги! Как упоительно можно было вытянуться! Как сами собой закрывались глаза и вплотную приступала дремота… В дреме я был счастлив и тем, что отдыхаю, и тем, что, не прилагая никаких усилий, продвигаюсь к дому, да еще много быстрее, чем до сих пор. Да, а волки?.. А при чем тут волки! Какое мне до них дело…

Еще пару раз пересаживаясь с подводы на подводу, к вечеру следующего дня мы были уже дома, в тепле, у своих родных. И как же это было здорово — мыться в бане, есть за столом домашнюю еду и спать, спать в мягкой постели долго-долго.

А со следующего дня началась счастливая, беззаботная жизнь на каникулах. Целых две недели гулянья, встречи с приятелями и приятельницами. Пару дней мы держались с Серегой вместе, потом разошлись по разным компаниям и, как это ни странно для такого крошечного городка, как наш, даже потеряли друг друга из виду. И только когда стал приближаться срок возвращения к трудам и суровым дням студенческой жизни, я с удивлением и с огорчением узнал, что дружок мой лежит в больнице — у него сыпной тиф. Видно, заразился в поезде, когда мы тащились пятеро суток в грязной теплушке из Петрограда в Вятку.

И жалко было оставлять сердечного своего приятеля, да ведь надо было поспевать к началу занятий. Правду говоря, и страшновато ехать одному — Серега был и находчивее и практичнее меня, а кроме того, хоть и из двух человек, но все-таки была у нас компания. А путешествие-то, как я уже испытал, предстояло и долгое и трудное. Все было сложно — и как пропитаться в дороге, как не замерзнуть, как втиснуться в поезд, а главное — как пристроиться на какую-нибудь подводу до Вятки. Неожиданно в этом сложном деле выручила знакомая докторша. Окликнула меня на улице:

— Ты что, не знаешь, как до Вятки добраться?

— Так ведь подводы-то только командированным полагаются, а я же на каникулах.

— А денег нет?

Я развел руками.

— Отвези сумасшедшего в психиатрическую больницу. Как сопровождающий. Мы тебе еще и паек дадим на дорогу.

— Сумасшедшего?

— Да он тихий!..

И через три дня мы отправились.

Случалось ли вам когда-нибудь ездить в розвальнях? Нет, наверное. Теперь все реже и реже пользуются люди гужевым транспортом. Повсюду — в лесных и степных, в равнинных и горных районах расходятся все чаще черные ленты асфальтированных шоссе и несутся по ним, с треском и с громом, оставляя за собой едкий запах бензина, грузовые и легковые автомобили. И все меньше и меньше остается пыльных, грязных или занесенных снегом избитых проселков, по которым и ездили прежде на телегах, в тарантасах, на дрожках, в розвальнях, в кибитках. Тащились, запрягая заморенную лошаденку, либо летели на сытых, породистых тройках.

Конечно, спидометр автомобиля показывает куда большую скорость, чем любой рысак, но ни в какой машине не испытываешь такого счастья от быстрого движения, как в повозке или в санях, когда кони несутся во весь опор, во всю свою силу, а встречный ветер врывается в грудь, а комья снега бьют по лицу и кажется, что сливаешься ты в одно с конем, с повозкой и летишь куда-то, позабыв обо всем, а сердце то проваливается глубоко-глубоко вниз, то возносится так высоко, что кружится голова…

Но, если и не летят лошади стремглав, а бегут ровной рысью — и тогда хороша поездка мимо нескончаемых полей, по лесной дороге, вдоль реки. То тронет тебя ветка придорожного кустарника, то вдруг ворвется в кузов усатый колос ячменя или ржи. Тяжело махая крыльями, кричит над рощей ворона, и, перебивая друг друга, сплетничают воробьи, расклевывая на колее то, чем угостили их пробегавшие тут лошади. А до чего же приятно позвякивают бубенцы или колокольчики под дугой, напевая седоку простую, но милую мелодию.

Теперь уж почти и не испытаешь всего этого, а жаль. Жаль, что в постоянной погоне за скоростью, за удобствами, экономя часы и минуты, все реже непосредственно общаемся мы с дорогой, реже дышим росой и туманом, запахом нагретой пыли, глядим на синеватую даль горизонта и не спеша раздумываем о больших и малых своих делах.

Так вот, ямщик, я и мой подопечный погрузились в сани и покатили по скользкой снежной дороге в нужный город Вятку. Право же, розвальни — одно из удивительнейших изобретений рода человеческого по части передвижения. Низкие сани, узкие спереди, очень широкие сзади, делались в наших местах без единого гвоздя. Рама их переплеталась самодельными веревками из конопли и устилалась большими пластинами луба. Легкие на ходу, устойчивые, вместительные для груза, удобные и для сиденья и для лежанья. Заваливались они сеном, и ехать в них было и тепло, и уютно, привольно развалившись.

Наши розвальни заскользили по Вятскому тракту, а я разлегся в них в самом радужном настроении. В кармане у меня лежала бумага с двумя печатями, которая грозила суровой карой тому начальнику почтовой, станции, который замедлит наше продвижение, не снарядив нам лошадей.

Я облокотился на большую корзину с чистым бельем и с солидным запасом продовольствия, веселившим мое сердце. В общем, ближайшее будущее представлялось мне прочно обеспеченным.

Погода была ясная, мороз несильный, лошадь бежала резво. Все бы хорошо, если бы не спутник, порученный моим заботам. Мне бы быть ему благодарным за то, что еду на его подводе, а у меня страх перед ним — кто его знает, что он может учинить в следующую минуту. Вдруг кинется бежать куда-нибудь в лес, и ищи-свищи его там. А не то набросится на меня да покалечит. У безумных, говорят, во время припадков громадная сила появляется. Мне с ним нипочем не справиться, а ямщик, видно, мне не товарищ в моих заботах. Он все время искоса поглядывает в сторону больного, отодвигается от него в самый передок саней да усердно нахлестывает лошадь. Очень уж не терпится ему поскорее добраться до почтовой станции, сдать неприятных пассажиров и освободиться от тягостной повинности.

А сам виновник наших волнений, молча и не двигаясь, сидел в санях точно так, как усадили его еще в Нолинске два дюжих санитара, что вывели его из больницы и сдали мне под расписку.

На бледном худом лице темные глаза печально глядели куда-то вдаль, не на горизонт, а как будто бы и еще дальше, туда, куда мы, его спутники, заглянуть уж не могли. Время от времени он переводил взгляд на меня, и тогда казалось, что он хочет спросить меня о чем-то, что постоянно его занимает и мучит. Но вопрос так и оставался незаданным. Спросить он так и не решался, а может быть, и не мог, так как не в силах был выразить свою мысль словами… Он был тих и беспомощен, и постепенно страх сменился жалостью к этому одинокому, тоскующему человеку.

Воротник его тулупа был поднят, но от толчков на ухабах сам собою опускался, и тогда щеки и уши у бедняги белели от мороза. Я говорил: «Подними воротник, Павел!»

Он смотрел на меня с грустью, будто стараясь понять то, что ему говорят, но не делал ни единого движения, чтобы выполнить мою просьбу. Тогда я сам поднимал его воротник и прикрывал лицо от ветра и холода. Он снова глядел мне в глаза, собираясь сказать что-то важное, но опять не решался.

А бывало и так, что я не сразу замечал, что мороз прихватил его лицо, и белые пятна ясно обозначались на щеках. Тогда мы останавливали лошадь, я выводил его из саней, оттирал помороженные места снегом. Он ничем не помогал мне в моих заботах о нем, впрочем, безропотно подчинялся всему, что я с ним проделывал, и только сосредоточенно наблюдал за мною. Затем наши сани трогались, я брал его за руку и вел за розвальнями, чтобы согреть его на ходу. Он старательно шел то по колее, то проваливаясь чуть не по колена в снег, но стараясь не отставать от меня. Чувствуя по себе, что стало теплее, я кричал ямщику, тот поджидал нас, мы усаживали Павла и ехали дальше, до следующей высадки.

Часа через четыре добрались мы до первой почтовой станции, где надо было менять подводу. В душной, жарко натопленной горнице распарившиеся, краснолицые мужики усердно пили чай из медного, давно не чищенного самовара. Перед каждым лежала его снедь — хлеб, картошка, изюм — вместо сахара — либо мед. В чайнике была заварена какая-то сушеная ягода, с приятным ароматом.

Пока я разоблачал своего спутника и усаживал его на лавку, наш ямщик заглянул в соседнюю комнату, громко поспорил там с кем-то и заторопился в обратную дорогу.

— Прощевай! — сказал он, проходя мимо нас и открывая дверь на улицу.

— Прощай, — ответил я и, спохватившись, крикнул вслед: — Погоди, а как нам дальше-то быть?

— Иди к начальнику, — ответил он уже из-за двери.

Начальник долго изучал мою бумагу, внимательно разглядывал обе печати. Затем пристально посмотрел на меня и твердо произнес:

— Все одно лошадей нет.

— А как же нам быть?

— Ожидать, значит, придется.

— Но ведь стоят же во дворе подводы… Вон ямщики чай пьют.

— Эти… по другой надобности. Они ехать не могут. Вот прибудет кто из Суны, в обрат поедет, с ним вас и отправлю.

— А сколько ждать-то придется?

— Что я, предсказатель какой? Ну… приедет…

— Да поймите, мне ждать нельзя. У меня больной на руках.

— А кто нынче здоровый? Я сам шесть недель в тифу провалялся. Еще и сегодня чуть на ногах стою. Вишь голова… — и он погладил себя по коротко остриженным волосам. — Пущай там за печкой лягет… А ты занавеску задерни, вот и будет ладно.

— Прошу вас… У меня же нервнобольной… Мандат же у меня… Вы же видели!

— Видел я, все видел. Ступай, как сказано. Самовар горячий… И я чаю попью.

И как ни бился я, а пришлось и мне с Павлом заняться едой и чаепитием. Потом я отвел его за занавеску, уложил отдыхать, а сам уселся у стола и принялся ждать. Дремал, курил крепчайший самосад, от которого першило в горле, слушал разговоры ямщиков об их домашних делах.

Время шло. Кто-то приходил в избу, кто-то уходил. За окнами пофыркивали лошади, скрипели полозья, а наше положение не менялось. Начальник занимался своими делами, заглядывал иногда в нашу комнату, но даже и не смотрел в мою сторону, хотя я всякий раз с надеждой искал его взгляда, покашливал, кряхтел, вздыхал, чтобы напомнить о своей нужде.

И хотя в ожидании время тянется медленно, но все-таки и не стоит на месте. Посмотрев в очередной раз в окно, я увидел, что день уже кончился. С дальнего конца села поползли сумерки, и на темно-сером небе замигала первая звезда. Начальник зажег лампу, которая висела над потухшим самоваром, присел к столу и стал крутить козью ножку, взяв чей-то кисет с самосадом. Крупно рубленный табак трещал, и кисловатый дым щипал глаза. Несколько раз затянувшись, он хрипло сказал:

— Сыроват… но заборист, — и продолжал сосредоточенно курить.

И тут сначала я, потом ямщики, а затем и начальник услышали тихий, тонкий и какой-то тревожный звук. Откуда он взялся? Как прилетел в эту горницу? Дрожащий, печальный, метался он под потолком, толкался между нами, но чей был и откуда шел, никто из нас не мог поначалу сообразить, пока, наконец, все вдруг, как по команде, не обернулись к занавеске, Это стонал Павел…

Нет, не стонал, а пел. Но только пение было странное, непривычное. Пел он без мелодии — просто тянул и тянул одну ноту. Вроде бы причитал или твердил какие-то заклинания. Он выпевал что-то, не повышая, не понижая голоса, и потому даже и тогда, когда мы стали разбирать слова, смысл того, что мы слышали, не сразу стал доходить до нас: очень уж не вязалось содержание озорной песни с заунывной, тоскливой манерой ее исполнения. И вместо того чтобы веселить, песня оставляла ощущение безнадежной печали, нестойкого покоя, который вот-вот разразится трагической вспышкой.

А рассказ в ней шел о теще и о семерых ее зятьях, которых она привечала, угощала, одаривала, а под конец выпроваживала из дома. Причем любимый зять хотя и пользовался лучшим куском за столом и награждался самым дорогим подарком — козловыми сапогами, зато и при расставании получал прощальный привет — колом по башке.

— Чего это он? — спросил начальник, когда голос за занавеской поутих. — Отродясь этакого не слыхал… Хуже, чем на поминках…

— Сумасшедший, — ответил я.

— Ты что?.. В самом деле?

— В сумасшедший дом везу.

— Да-к… чего ж ты раньше-то!..

— Я ж говорил, что больной… Бумагу показывал.

— Черт ее разберет, эту бумагу…

— А голосит-то он зачем? — спросил один из мужиков.

— Кто ж его знает. Может, от скуки. Всю дорогу молчал.

— Он не буйный? Припадки с ним бывают?

— Не доктор я… Поручили везти — везу.

— У их, у безумных, сила необыкновенная, — сказал второй мужик, — он один всех нас поломать может!

— Уж и всех, — засомневался первый.

— Я тебе говорю! Нам фершал сказывал. Прямо как у быка сила…

— Ну вот что, — поднялся из-за стола начальник, — это не годится, больного человека тут задерживать. Надо скорей в больницу, к докторам… Везти надо сейчас же…

— Вы же сказали, что лошадей нет, — вмешался я.

— Молчи уж ты, раззява… Толком и объяснить-то не мог ничего. Давай, собирай своего. Поедете сей момент!

Дальше начались у него переговоры, потом перебранка с ямщиками, которая закончилась тем, что один из них, плюнув со злости, надел шубу, прихватил тулуп и вышел во двор, хлопнув изо всех сил дверью.

Спустя несколько минут я усаживал в сани Павла, а наблюдавший за нами начальник негромко подавят советы:

— Да не будь ты валенком! Как приедете в Суну, сразу заявляй — у меня безумный на руках. Буйный! Могет, мол, все сокрушить вокруг себя… Тут тебе сразу же лошадь! Еще дотемна завтра будете в Вятке. Понял, что ли? Так и действуй!

Совет был хорош. На каждой следующей станции, едва только я объявлял, что везу сумасшедшего, как сразу же находилась подвода, чтобы везти нас дальше и поскорее освободить помещение от опасного путника.

Через сутки я уже сдал его в больницу под расписку. И когда санитары повели его по длинному коридору, он на первых же шагах задержался и в последний раз долго, укоризненно, но все так же молча посмотрел мне прямо в глаза.

— Прощай, Павел! — сказал я и махнул ему рукой.

Никогда больше не встречал я этого человека, но долго носил в себе чувство вины перед ним. Почему я не выспросил того, что хотелось ему сказать? Может быть, в том и была его болезнь, его печаль, что не была она разделена ни с одним человеком на земле…

Ямщик довез меня до вокзала. Утром я занял в теплушке доброе место на верхних нарах у стенки. Паровоз дал гудок и не торопясь потащил наш состав в Петроград.