...Азорские острова

ПЕРВЫЙ ТЕАТР

Конечно же, перемены, которые принес Октябрь семнадцатого года в нолинскую жизнь, по-разному сказались на людях. Одни отошли в сторону, другие вышли на Главную улицу времени.

Кружок любителей театра окреп и расширил свою деятельность. У него теперь появился опекун и покровитель — отдел народного образования. На фасаде дома, где размещалось общество трезвости, теперь висело кумачовое полотнище, на коем большими белыми буквами было начертано — Народный дом. Оживленнее заработала библиотека, усердно приходили любопытствующие на лекции и собрания, но среди всех мероприятий на первое место вышли спектакли кружка любителей. На представление новой пьесы попасть было трудно, так как прежний состав зрителей не только изменился, но и сильно увеличился. Посмотреть, что это такое — спектакль, стали приходить не только обитатели окраинных улиц города, но и даже жители слободки.

В кружке прибавилось артистов. Чаще стали вывешиваться афиши новых спектаклей. И каждое представление ожидалось и встречалось нолинчанами с еще большим нетерпением и удовольствием, чем прежде.

Однажды утром на дверях Народного дома появилось объявление о том, что через три дня Кружок любителей драматического искусства сыграет пьесу Островского «Гроза». Знаменитая пьеса знаменитого автора! Как-то справятся с нею наши артисты? Пожалуй, еще ни разу почитатели театра не были так заинтересованы и возбуждены. И хотя касса еще не открывалась, к вечеру все билеты уже были распределены, записаны, обещаны.

Но на следующий день дело обернулось так, что пришлось думать об отмене премьеры и о том, чтобы перенести ее на бог весть какое время.

Суфлер кружка сломал ногу и попал в больницу. Заменить его было некем, а без подсказок артисты играть не могли. Как быть? Прекратить последнюю репетицию и разойтись по домам?.. И тут двое кружковцев остановили товарищей: «Погодите! Может, все уладится».

Встали и пошли.

— Куда?

— Здесь, рядом! Через дорогу!

А через дорогу возвышалось наше училище. Кружковцы поднялись в вестибюль, дождались конца урока и во время перемены подозвали учеников старших классов. Поведали, что приключилось в Народном доме, и, удостоверившись, что рядом нет никого из учителей, сказали: «Выручайте! Кто у вас в школе лучше всех подсказывает?»

Ответ последовал немедленный и единодушный: «Борька Чирков!»

— Где он?

Сейчас же из задних рядов меня вытолкнули наперед. Уговаривать меня не было надобности. Я так замотал головой в знак согласия, что чуть не вывихнул себе шею.

Едва высидев последний урок и даже не подумав об обеде, я помчался в Народный дом.

Конечно же, я знал всех артистов, собравшихся на репетицию. Каждый из них был для меня человеком знаменитым и необыкновенным. Но сейчас, при всей моей застенчивости, я даже и не смутился и не обрадовался тому, что судьба свела меня с ними. Мне так хотелось справиться с порученным мне делом, так хотелось приобщиться к театральному чуду, которое они творили, что я ничего не видел, кроме страничек томика Островского, который мне вручили.

Как же я старался! Ни на одном уроке не удавалось мне подсказывать так легко, своевременно и так отчетливо, как в этот раз.

После окончания репетиции меня хвалили исполнители, одобрил режиссер, что-то ободрительное промычал сценариус, как именовали тогда помощника режиссера. Стало быть, испытание я выдержал. Завтра спектакль, в котором я буду участвовать!

— Приходите не к началу, а пораньше, чтобы приспособиться к обстановке, — сказал режиссер.

Странный человек. Для чего нужно было это говорить? Как только стало смеркаться, я уже прибежал в Нардом.

Ни артистов, ни зрителей еще не было и в помине. Только художник с помощником постукивали молотками и что-то передвигали на сцене, а потом замолчали и они. Ни на что не глядя, я раздвинул занавес и залез в свою суфлерскую будку. Нынче ее не увидишь ни в одном театре, ни во Дворце культуры. Спектакли идут без суфлера. Даже самодеятельные артисты учат свои роли наизусть. А в годы моей молодости без суфлера не играли и профессиональные труппы. К рампе сценической площадки прислонилось этакое сооружение, похожее на маленький дот. Заползать в него можно было со стороны сцены. Внутри стояла скамеечка, перед амбразурой, обращенной к актерам, ставилась керосиновая лампа, пьесу клали прямо на пол, и суфлер мог начинать свою работу.

Теперь это была моя крепость. Отгороженный ото всего мира, я зажил здесь своей жизнью. Сел, притих и задумался. За стенками моего убежища было тихо. Ничто не мешало разыгравшемуся воображению путешествовать и по времени и по земным просторам. И Жюль Верн и прочитанные последние газеты подсказывали все новые и новые сюжеты. Я, пожалуй, готов был просидеть в будке и промечтать хоть до утра, но вдруг на сцене послышались тяжелые шаги, и сторож, отодвигая края занавеса, начал расставлять вдоль рампы зажженные лампы. Потом со стуком распахнулись двери зрительного зала и первые посетители принялись рассаживаться на поскрипывающих стульях и переговариваться между собою.

Я, возвратившись из «путешествий», оглядел свои владения и, вспомнив, для чего сижу в этом ящике, придвинул поближе светильник.

Первые слова я должен был подсказать моему дяде Евгению — он будет сидеть на сцене в облике механика-самоучки Кулигина. Я перечел реплику глазами, прошептал ее про себя и стал ожидать начала. За стеной будки кашлял, говорил о чем-то, шаркая ногами, уже полный зрительный зал. А спектакль не начинался. По сцене, за занавесом, ходили люди, что-то шептали, что-то уронили, а начала все еще не было…

Ну, наконец-то прозвенел последний звонок, стукнула закрываемая дверь в зал, задергался, колыхнулся занавес и, кряхтя и стеная, полез в стороны.

Я глянул на сцену и оторопел. Вместо площадки с плохо выкрашенным деревянным полом, обставленной обшарпанными стульями, передо мною был берег Волги. За широкой полосой синей воды разлеглись зеленые луга, а на обрыве стояла садовая скамейка и на ней сидели дядя Евгений и Яша Кощеев. Да нет, конечно, на скамье сидели Кулигин и Кудряш.

Я смотрел на них и осознал, что ведь они накрепко связаны со мною: ведь это я, я заранее знаю, что им надо будет делать в следующую минуту, какие слова придется км сказать. Вот сейчас я подскажу им их фразы, а они станут повторять их за мною. Но я знал не только их слова, а и чувства, и не только знал, но и разделял эти чувства. Они оказались близкими и дорогими мне людьми. Я начал подсказывать им их текст, и от фразы к фразе, от слова к слову меня все больше и больше волновала их судьба.

Нет, я не мог оставаться равнодушным подсказчиком, я все горячее и горячее шептал их реплики. Я сильнее и сильнее ненавидел безобразника Дикого, так нагло и грубо обращавшегося с людьми, зависевшими от него. Невольно шепот мой становился громче и громче. И если актеры отвечали Дикому тихо и покорно, то я им подсказывал текст язвительно, негодующе. Я отодвинул лампу в сторону и высунулся по грудь из будки. Голос мой окреп и уже явственно был слышен не только исполнителям, а и аудитории.

Впрочем, реагировали на него те и другие по-разному. Актеры все больше и больше смущались: из их помощника я становился их врагом, так как мешал их самостоятельности, навязывал им свою трактовку, свое исполнение каждой реплики. Вопреки желанию они повторяли мои интонации и вносили мою страстность в слова своих героев.

Они пытались утихомирить меня, бросали на меня то негодующие, то умоляющие взгляды. Но, не зная жалости, я продолжал свое вещание. Меня не трогали ни покашливания их, ни постукивания ногой. Закусив удила я мчался вперед и дальше по страницам книги. Едва дав возможность актеру повторить подсказанную реплику, я уже кидал ему следующую… В кулисах справа показалась голова сценариуса, испуганная, с вытаращенными глазами, слева высунулся пожарный в сияющей каске. Ему происшествие явно нравилось, и он ухмылялся во весь рот.

В зрительном зале и трагизм и юмор происходящего на сцене поняли не сразу. Вначале, услышав мой голос, зрители удивились, но решили, что это случайность. Затем стали шептаться, пытаясь сообразить, почему это артисты плохо слышат. Потом растерялись от происходящего: для чего это исполнителям нужно повторять текст, который они уже ясно слышали из суфлерской будки. И наконец, не выдержав, кто-то хихикнул, его поддержали в соседнем ряду, и смех стал нарастать и шириться. Теперь зрители, затаив дыхание, выслушивали мои выкрики из будки, дожидались, когда актер, как попугай, в точности повторит их, и тогда дружно принимались хохотать, пока я не начинал вопить следующую фразу.

Лицо сценариуса исказилось от боли, как будто он сидел в зубоврачебном кресле, и он махнул рукой пожарному. Тот в своей сверкающей каске прямо через сцену подошел к рампе и быстро задернул занавес. После этого зрители могли наблюдать, как несколько рук высунулись из-за занавеса и потащили к себе что-то тяжелое. К сожалению, это был я. Таков был конец моего первого дебюта в театре. Не дождавшись окончания представления, я по настоянию моих новых товарищей покинул помещение Нардома. И даже не узнал, чем там у них завершился вечер.

На другой день в училище я очень кратко сообщил всем интересовавшимся моими гастролями, что театр — это дело пустое, неинтересное и что уж я-то во всяком случае больше никогда не буду иметь к нему отношения.

Но все раны зарубцовываются, огорчения забываются. Прошло время, и любители драматического искусства снова затеяли поставить спектакль и вспомнили про незадачливого суфлера. Однако на этот раз мне предложили сыграть роль! Небольшую, но роль! И я, который так костерил театр, с радостью побежал на первую репетицию.

Дебют прошел благополучно, и я получил ангажемент на следующую постановку. А там пошло и пошло. Я стал постоянным артистом нашего кружка. В каждом новом спектакле играл, играл роли всякие — комедийные и драматические, маленькие и большие и даже центральные. И постепенно сравнялся с самыми опытными деятелями кружка.

И так продолжалось года три, покуда не собрался отряд моих однокашников ехать учиться в Петроград. Ну и я с ними — и за компанию, и по собственному влечению. Жизнь-то впереди большая — неужто всю ее провести в Нолинске?..

Потолковали мы между собою, решили — идти в инженеры. Никаких особых дарований за нами не числилось, а профессия солидная, уважаемая. Головы на плечах — с учением справимся. Да и родственники хором твердили: «Только в инженеры. Крепко на ногах стоять будешь!..»

Один Серега Колесников спросил:

— А как насчет театра?

— А что театр? Талант нужен настоящий, а не домашние способности… то, что годится в провинции, большому городу не нужно!

По ночам думал — выходило, что верно решил. С чего это меня возьмут? Данных каких-нибудь особенных нет, а вот противопоказания налицо — застенчивость, например. Да еще и в самой большой степени. Хорошо знал я это за собою. Правда, в спектаклях она вроде бы пропадала, да ведь это в Нолинске, когда в зале все родственники и знакомые. А в настоящем-то театре, в большом городе и рта раскрыть не посмею. Припоминал, какой я неловкий с незнакомыми людьми. Даже к приятелям своим Ване Палину и Вите Янковскому не решался приходить домой. Мнусь, мнусь, бывало…

Мать скажет:

— Ну, чего ты?

— А вдруг спросят, зачем пришел?

— Никто не спросит.

— Да нет… неловко…

В дом к Скрябиным и то ходил только вместе с матерью. А уж там всегда принимали с открытой душой. Были мы в родстве, и мать частенько забегала к ним — поплакаться на судьбу: мать одна везла на себе весь дом. Личная жизнь у нее не складывалась. У Скрябиных же, бывало, ее и пожалеют, и приласкают, и добрый совет дадут. Все равно и туда в одиночку пойти я ни за что не решался, хотя у Скрябиных на квартире стоял мой одноклассник Ваня Репин.

Дом у Скрябиных был хоть и небольшой, но о двух этажах. Гостей добрая Анна Яковлевна принимала в столовой, на первом этаже, за длинным обеденным столом, в конце которого стоял могучий медный самовар. У другого конца стола — низкое деревянное кресло — постоянное место хозяина дома.

По воскресеньям, после поздней обедни, за которой он пел на клиросе густой октавой, старательно, но фальшиво, Михаил Прохорович, скрипя своей деревянной ногой, забирался в кресло и уж не покидал его до самой ночи. Разве только на короткие минуты, по самым крайним обстоятельствам.

Рядом с креслом ставилась корзина с пивом. В одиночку Михаил Прохорович расправлялся со всеми двадцатью бутылками и красный, как вареная свекла, принимался стучать костылем по полу и громогласно вопрошал свою тихую и милую супругу:

— Аня! Кто в доме хозяин?

— Ты, Мишенька, ты! — успокаивала его Анна Яковлевна.

На верхнем этаже дома бывали мы реже, и потому, наверное, эти посещения помнятся не все вместе, а каждое в отдельности. Хорошо помню, как слушал я там трио — скрипки с виолончелью. До этого приходилось слышать только духовой оркестр Нолинского гарнизона, исполнявший марши, да другой, тоже духовой ансамбль, игравший танцы в железнодорожном саду на станции Дебальцево.

Большое семейство Скрябиных — шесть братьев и сестра — редко собиралось вместе: четверо младших учились в разных городах, а потом стали работать в других местах и в Нолинск заглядывали редко.

В этот раз сижу я в гостиной. Здесь так чинно расставлены по стенам стулья, повсюду разложены кружевные салфеточки; за круглым столом сидят приезжие, незнакомые мне братья Скрябины, внимательно углубившись в нотные тетради. Хозяева и гости слушают музыку из соседней комнаты, куда открыта дверь.

А я один. Музыканты в стороне и заняты своим делом, слушатели за стеной, мне их не видно.

Вот братья переглядываются, поднимают свои инструменты, один начинает топать ногою по полу, и все они сосредоточенно водят смычками по струнам. Очень ясно я помню, как они потихоньку раскачиваются то вперед, то назад, то в стороны… Помню, как бегают солнечные зайчики на блестящем крашеном полу, как скользят солнечные блики на полированном дереве скрипок, но все это картинки немого кинематографа, так как не помню ни одного звука музыки, позабыл ее начисто.

Но, видно, и концерт меня увлек, и по застенчивости не решился я ни помешать музыкантам, ни попросить кого-нибудь из слушателей отвести меня в надлежащее место, только через некоторое время я уже, как новый Робинзон, оказался на острове посреди океана, который был создан при моем непосредственном участии. Сиденье у стула сплетено из соломы и потому не могло послужить плотиной…

Ну, это дни детства, а вот теперь, в конце юности, поехал я в Петроград учиться. Первый этап нашего путешествия — лошадьми до пристани Медведки, чтобы потом пароходом добираться до Вятки. Три тарантаса выехали из города. Ямщики отвязали колокольчики под дугой, и под милый их перезвон переехали мы через Вою и взобрались на гору в Чащино. Здесь, как по команде, все путники привстали на сиденьях и обернулись на Нолинск.

— Прощай, городок! Когда-то свидимся снова?..