...Азорские острова

МАКСИМ ИВАНОВИЧ ЛИСИЦЫН

Не знаю, часто ли бывает так в жизни, но что происшествия такие случаются — это верно.

Живет, живет человек на свете, определилась уже область его деятельности, и размах его трудов, и мера его дарования, и вдруг… Именно — вдруг происходит в его судьбе необыкновенная перемена.

Со мною это и приключилось, но уже в середине жизни и не по моим стараниям, а из-за того, что одна из ролей, сыгранных в кино, один из моих героев был воспринят зрителями как на самом деле живущий человек, их современник. Они увели его с экрана к себе домой, к своим рабочим местам, подружились, взяли себе в товарищи и в советчики.

Сменилась моя судьба. Я уже должен был жить не только за себя, а и за того человека, которого изобразил на экране, но который стал теперь живой, исторической личностью. Мои ошибки и проступки сказывались на репутации героя, а достоинства его характера, часто без всяких оснований, приписывались лично мне. Хотел я того или не хотел, но приходилось теперь считаться с новыми человеческими качествами, которые мне навязали.

Если посчитать всех персонажей, изображенных мною в кино и театре, на радио, телевидении и на эстраде, — наберется большая толпа народу, думаю, человек поболее двухсот. Были среди них и удачливые, и достойные внимания, но не было ни одного, который бы так пришелся по душе, запомнился людьми на долгие годы. Воплощал их один и тот же человек, у которого было постоянное желание сделать их живыми и полезными спутниками своих современников, а судьба ни одного из них не может сравниться с его судьбою. Этот герой вывел своего исполнителя на иную, более высокую ступень, чем тот сам по себе мог бы занимать, переместил его рангом выше того, на котором следовало бы ему находиться по творческим его силам. Без него числиться бы ему рядовым немалого войска вначале «старательных», а затем «опытных» тружеников театра и кино.

Спасибо моему герою, он сделал мою жизнь более яркой, свозил меня во многие страны и города, а самое дорогое — открыл мне сердца людей нескольких поколений.

Здесь и записано кое-что из того, что знаю я об этом герое и что пережил я вместе и рядом с Максимом Ивановичем Лисицыным.

Теперь только я да давний друг мой Леонид Трауберг знаем, чью фамилию я упомянул. Но ежели назвать его просто по имени, то, верно, в каждом селении страны найдутся люди, которые скажут:

— А, как же… Помню его, помню!..

В общем-то загадка эта коварная, так как героя нашего никто так не называет, отчество и фамилия его написаны только в его паспорте, который на несколько мгновений показывается на экране. Потому и помнят об этом лишь тот, кто сочинил историю его жизни, да тот, кому посчастливилось изображать его в кино.

Но, хоть в паспорте это и не записано, могу сообщить кое-что из его родословной: матери у него не было, зато в отцах состояли целых три человека — двое сценаристов-режиссеров и исполнитель роли. В родственниках ходили: писатель Лев Славин (соавтор сценария «Выборгская сторона»), композитор Дмитрий Шостакович, художник Евгений Еней, оператор Андрей Москвин, ассистенты Надежда Кошеверова и Илья Фрэз… Да всех способствовавших появлению на свет нашего героя и перечислить трудно: это были столяры и маляры, звуковики и монтажники, бутафоры, администраторы и другой трудовой люд. А кроме того, еще и сотни участников съемок трилогии и десятки старых питерских рабочих, которые своими воспоминаниями и советами помогали съемочной бригаде.

К созданию образа нашего героя были причастны и многие, многие зрители, чьи отзывы помогали нам растить и воспитывать Максима. Ведь родился-то он не сразу, появление его на экране растянулось на три периода — не по задумке авторов, а по желанию тех, кто смотрел его из зрительного зала.

Поначалу были сняты годы его юношества, на этом авторы и собирались закончить свое повествование, но множество знакомых Максима потребовали, чтобы им показали и следующий этап его жизни.

Письма, письма, телефонные звонки были такими убедительными и настойчивыми, что режиссеры принялись писать вторую серию фильма, а мы, группа их сотрудников, хоть и занимались какими-то делами, но жили в постоянной готовности к тому, что вновь примемся за продолжение истории нашего героя.

Вот была написана, снята и выпущена на экраны вторая серия его похождений — «Возвращение Максима», и повторилось все сызнова. Вновь потребовалось продолжение, и опять Козинцев и Трауберг засели за работу. И через два года вышла заключительная часть трилогии — «Выборгская сторона».

Подсчитали мы время трудов своих, и вышло, что шесть лет отдали на то, чтобы представить людям биографию Максима. Шесть лет на одну роль! Из недолгого срока человеческого пребывания на земле — много! А вспоминаются эти годы, как одни из самых ярких и счастливых. Это было время, когда трудился я над главным делом своей жизни, хоть и не думал об этом.

Как же случилось, что именно на мою долю выпало счастье быть участником создания этого памятного произведения киноискусства? Тут надо будет вернуться назад, к годам молодости людей моего поколения.

Жили да были два совсем юных товарища — Гриша Козинцев и Леня Трауберг. Подросли они лет до двадцати — а случилось это в самом начале двадцатых годов — и отправились из родной Украины в Петроград. Зачем? Крушить «старое» искусство и закладывать основы нового, соответствующего тем переменам, которые недавно произошли в стране. Как они это совершат, вероятно, и им самим не было ясно, но что сделать это необходимо, они были убеждены.

В эти годы самым важным искусством для страны было провозглашено кино. Стало быть, и молодым реформаторам следовало им заняться. С чудодейственной скоростью постигают они секреты кинематографического ремесла и уже через пару лет ставят свою первую картину. Она не была подражанием, молодые авторы старались по-своему показать на экране наш мир, а недавняя революция подсказывала им темы их произведений.

Талантливость, как магнит, притягивает к себе людей, и после первых же фильмов Козинцев и Трауберг уже были окружены союзниками и учениками. Едва старше своих товарищей на два-три года, они уже были для них метрами и авторитетами.

Вскоре в Ленинграде появилась группа кинематографистов, которая именовала себя ФЭКС, что в переводе на общепринятый язык означало — Фабрика эксцентрического актера. Сотрудниками этой «фабрики» стали прославившиеся потом артисты — Магарилл, Кузьмина, Жеймо, Соболевский, Костричкин, Сергей Герасимов, краса и гордость советских операторов Андрей Москвин, удивительный человек и художник венгерский коммунист Евгений Еней. Организаторами и руководителями этого товарищества были Григорий Козинцев и Леонид Трауберг.

Конечно, как и у всех зачинателей нового, у этой группы были и перегибы и переборы, но шли-то они от искреннего желания прийти к новому зрителю с произведениями нового искусства. Они вошли в плеяду талантливых, передовых деятелей молодой советской кинематографии. Сразу же, без колебаний они встали в первые ряды кинематографистов, которые вслед за Эйзенштейном, Пудовкиным, Довженко пытались в своем искусстве отразить социальные потрясения и перемены своего времени.

Молодые актеры Ленинградского ТЮЗа, мы смотрели их фильмы «Похождения Октябрины», «Новый Вавилон», «Шинель», «Одна», с увлечением хвалили их и с ожесточением спорили с ними.

Черкасов, Березов и я встречались с фэксовскими актерами на эстраде. Они отплясывали новые западные танцы, а мы пародировали Пата, Паташона и Чаплина. Они были уже известными киноактерами, а мы только облизывались, глядя на экран, только страстно хотели испробовать свои силы перед киноаппаратом.

Нам случалось их видеть в помещениях Пролеткульта, куда мы забредали иногда, чтобы разузнать, каким новым театральным экспериментом собираются удивить зрителей «левые» деятели пролеткультовского движения.

Фэксовцы занимались и репетировали здесь, но держались обособленно, своей стайкой. Вроде бы хранили какой-то секрет. Потому и знакомство наше было «шапочное». Больше всего мы приглядывались к их руководителям: они были самыми приметными в этой группе тем, что при одном почти возрасте со своими последователями несли в себе особую значительность — пророков среди обращенных в их веру людей. В этом проявлялась и наивность мальчишества и сознание того, что они выбрали себе дорогу в жизнь и твердо ступают по ней.

Они были не похожи друг на друга. Козинцев высокий, чуть сутулый, говорил, наклоняя голову набок, как насторожившаяся птица. Трауберг — плотный, ходил по-балетному, выворачивая ступни, и обязательно нес пачку книжек. Козинцев суховатый, сдержанный. Трауберг общительный, легко возбуждающийся. Григорий Михайлович занимался с актерами, вел съемку, являясь преимущественно постановщиком. Леонид Захарович главным образом трудился над сценарием, но при этом у него хватало времени и на то, чтобы ведать организационной стороной их дела и быть неусыпным критиком и редактором каждого отснятого кадра.

В работе над фильмом установился такой порядок — каждые два-три дня вместе с Москвиным они смотрели снятый материал, потом выслушивали впечатления и замечания Трауберга, после чего решали: вести работу дальше, или что-то исправить в ней, или вовсе переснять готовую сцену. Завязывались горячие споры, после которых оба режиссера, красные от волнения, выскакивали из зала, крепко хлопали дверью и разбегались по коридору в разные стороны. Но на следующий день съемки продолжались, и с обязательным учетом высказанных накануне критических замечаний. Впрочем, это я увидел позже, во время работы над трилогией о Максиме, тогда и меня часто звали на эти просмотры и выспрашивали потом мои впечатления.

Как это случилось, что меня позвали к ним б картину «Одна», я начисто забыл. Да в то время и не придал этому особого значения, так как предложили-то мне крохотный эпизод. Правда, согласился я с охотой — это был один из первых звуковых фильмов, и мне предстояло вести по телефону-автомату длинный пустой разговор, в то время как героине необходимо было позвонить по нужнейшему делу.

С эпизодом я справился благополучно, но никак не понял, почему режиссеры пригласили меня в свою следующую картину — «Путешествие по СССР» и на роль, ничего общего не имевшую с той, в которой я только что снялся. Теперь предстояло изобразить молодого парня мечтательного склада, простодушного и лиричного.

Сценарий о том, как артель строителей живет и трудится по старинке, не признавая никаких соцсоревнований, написал Николай Погодин. Музыку сочинял Дмитрий Шостакович. Актерский ансамбль собрался удивительный — Тарханов, Бабанова, Гарин, Ильинский, Каюков. И рядом с ними группа бывших цирковых борцов, которые должны были представлять физическую мощь артели.

Начинался фильм тем, что его герои принимались работать на большой стройке, на отдельном участке и в особицу ото всего коллектива строителей, заканчивался тем, что артель сливалась со всей массой рабочих и трудилась, уже не отделяя себя от товарищей.

Самые ответственные эпизоды фильма происходили на строительной площадке будущего завода. Для съемок выбрали город Мариуполь, где тогда сооружался громадный металлургический комбинат — знаменитая нынче «Азовсталь». На ее фоне и собирались снимать нашу картину.

Прошло сорок лет, и мне довелось сниматься в фильме о рабочих-металлургах. Случай опять привел меня на «Азовсталь». В этот раз мы трудились в его кузнечном цехе. Как ни приглядывался я, но не мог узнать в нынешнем Жданове улицы прежнего Мариуполя. Не узнал и того маленького островка, на котором мы снимали свой фильм. Все изменилось, все выросло. На проспектах города, на заводе и вокруг него непрестанно, с грохотом движутся огромные автомашины. Пропал безвозвратно тот маленький, тихий провинциальный городок, где только еще начинали зарождаться основания будущего промышленного гиганта.

Во время работы над фильмом «Путешествие в СССР» никакие посторонние шумы, кроме дальнего стука забиваемых свай, не долетали до облюбованной нами съемочной площадки. Мы спокойно могли снимать синхронные кадры нашей картины. Могли, но снимали не очень часто, а тогда и столько, когда и сколько хотел наш звукооператор Михаил Николаевич (фамилию которого, к сожалению, позабыл).

Звуковой кинематограф только-только начинался. Аппараты для записи звука были еще весьма несовершенны, зато очень сложны. Мало было инженеров, которые разбирались в них и могли с ними ладить. Профессия звукооператоров едва зарождалась, и было их всего человека три на все студии страны. За каждым из них стояла очередь режиссеров, собиравшихся снимать звуковой фильм.

Козинцев и Трауберг были счастливы, что им удалось заполучить в свою группу Михаила Николаевича. Но Михаил-то Николаевич вполне отчетливо представлял себе, какое одолжение он делает молодым режиссерам, согласившись работать с ними. И не скрывал этого ни от тех, кого он облагодетельствовал, ни от дирекции картины.

Ему и его аппаратуре потребовалось отдельное закрытое помещение рядом со съемочной площадкой. Для него арендовали просторный сарай, а место съемок соответственно пришлось перенести поближе к резиденции Михаила Николаевича. Под его командованием находился целый взвод помощников, которые повсюду следовали за своим шефом или же делили с ним уединение, запираясь в сарае для каких-то таинственных процедур. У него, единственного изо всей группы, была автомашина, на которой он возил на съемку особо деликатные детали аппарата.

Впрочем, и в рабочие часы машина с кем-нибудь из его сотрудников то и дело носилась в город для закупок материалов, потребных его коллективу в больших количествах и в свежем виде. По возвращении машины Михаил Николаевич объявлял перерыв, и вся команда звуковиков закрывалась в сарае и занималась там какими-то особо важными работами.

Частенько их уединение затягивалось, и тогда режиссеры, директор фильма или оператор подходили к сараю и в дверную щелку пытались выяснить, долго ли еще будет продолжаться перерыв:

— Ведь солнце-то уходит!..

Тогда гремела задвижка, распахивалась дверь, появлялся встрепанный Михаил Николаевич и громко и недовольно объявлял:

— Волосок!.. Волосок оборвался!..

И тогда мы все замирали, понимая, что это стихийное бедствие, с которым обыкновенные люди бороться не могут.

На робкий вопрос, когда «волосок» станет на место, слышалось презрительное фырканье и, пожимая плечами, звукооператор удаляется в свою обитель.

Волосок действительно в аппарате существовал, и менять его было делом кропотливым, но уж не таким затяжным, как у нашей бригады. Во всяком случае из-за медлительности и беззаботности звуковиков летнюю натуру отснять мы не успели: солнечная погода уже закончилась. Приходилось переносить съемки на следующее лето. Стало быть, выпуск картины задерживался теперь на целый год.

И мы вернулись в Ленинград. У нашей группы начался простой, а Михаила Николаевича перебросили на другую картину. Тут же объявились какие-то претензии к сценарию, и, в общем, картину положили на полку. Впрочем, у Тарханова, Гарина, Каюкова и у меня расставание с «Ленфильмом» было недолгим: ранней весною наши режиссеры стали готовиться к съемке нового фильма и пригласили нас работать с ними.

Картина должна была называться «Юность большевика». Пересказывать ее содержание не стоит, так как оно незначительно отличалось от второй ее редакции, вышедшей на экраны под названием «Юность Максима». А вот характеры действующих лиц и исполнителей изменились во многом. В первом варианте картины Максима играл Гарин, Наташу — Кузьмина, Соболевский, Каюков, Чирков изображали приятелей героя, а Кибардина веселую мещаночку, с которой парни знакомились в кино.

Уже несколько недель шли съемки, как вдруг фильмом заинтересовались в ЦК комсомола. Косарев, который был тогда комсомольским вожаком, устроил у себя обсуждение отснятых эпизодов. В конце беседы кинематографисты поняли, что ЦК комсомола считает очень нужным создание этого фильма, но думает, что следовало бы делать картину о рядовом рабочем парне, ничем не выделяющемся из среды своих товарищей, чтобы его путь в большевики был бы типичным для рабочего человека, обусловленным и жизнью, и трудом, и средой, в которой он вырос.

Гарин — актер с очень яркой индивидуальностью, а надобен исполнитель, ближе стоящий к человеку обычному, среднему.

Вернувшись в Ленинград, режиссеры вызвали меня в свой кабинет, закрыли дверь, усадили на диван, внимательно оглядели, помолчали, переглянулись. Затем Трауберг взял со стола тетрадку, переплетенную в коричневый картон, вложил ее мне в руки, и тогда оба со вздохом сказали: «Прочтите…»

— Что такое? — спросил я.

— Прочтите, — повторили режиссеры.

Я развернул тетрадь. На заглавном листе было напечатано: «Козинцев и Трауберг. «Юность Максима». Ленфильм».

Я взглянул на Григория Михайловича и Леонида Захаровича:

— Я читал. Сценарий у меня есть.

— Нет, — сказал Козинцев, — это не тот… это переделанный. А потом… вы читайте так, как если бы вы играли центральную роль…

— Зачем?.. Ведь Эраст Павлович…

— Эраст Павлович занят другими делами… Мы предлагаем вам играть Максима.

— О!.. — только и смог выговорить я.

Студийная машина отвезла меня домой. Не дожидаясь лифта, взбежал я по лестнице на четвертый этаж. Кинул около вешалки плащ и кепку, влетел в свою комнату, положил на стол папку, раскрыл и несколько раз подряд перечел заголовок: «Юность Максима».

Перевернул страницу и задумался, прежде чем начать чтение. Припомнилась первая роль в кино, когда удрал с просмотра, увидев впервые себя на экране, — так это было плохо. Припомнились и три эпизода из фильмов, в которых привелось участвовать. Пришли на память давние мечты сняться в большой роли, чтобы проверить, наконец, свои актерские данные, взволновать зрителей судьбою своего героя и передать им думы и чувства, что тревожат его сердце…

И вот начиналась работа, к которой я так стремился. Первое знакомство со сценарием, первые впечатления от новой роли самые дорогие и важные для актерского творчества. Как ночной огонек, указывают они ему дорогу в темном лесу планов и вариантов его будущего создания. При первом чтении сценария актер становится на позиции зрителя. Он представляет и роль и фильм со стороны, как будто из зрительного зала. Потом, при повторных чтениях, после репетиций, на съемках он будет узнавать и понимать своего героя глубже, тоньше, точнее разберется в характере его, тот станет ему ближе, роднее, но первая встреча не забудется, она во многом определит дух и колорит образа.

И вот я один. И наслаждаюсь тем, что вообразил себя в не существующем еще фильме. Позабыл, что сижу в своей комнате. Время как будто отступило назад. На этот час я переселился из Ленинграда в Санкт-Петербург. Встретил новых знакомых, судьба которых увлекла меня. Жизнь повернулась ко мне незнаемой стороной. Это был вдохновенный час чтения… «Конец», — прочел я на последней странице.

— Конец? — задумался я. — Нет, начало!

Я огляделся — вокруг привычная обстановка моего жилья, мои книги, мои вещи. И сам я совсем иной, чем мои новые друзья из сценария. Те, кого я только что узнал, живут в книге романтической жизнью, сражаются с насилием и неправдой, готовы пожертвовать собою за свои мечты, за права всех, кто трудится на земле и кто унижен и обездолен… Как я смогу преодолеть разрыв между собою, новым своим героем и его товарищами? Как смогу дотянуться до Максима, воплотить в себе силу его убежденности, настойчивость, самоотверженность?

Перечел я слово «конец», перевернул сценарий и принялся читать его снова. Теперь я следил только за Максимом, сравнивал его с собою, примерял его характер к самому себе. Я искал в сценарии все, что хоть как-то могло объединить меня с ним. И те черты характера Максима, которые даже в малой степени были во мне, уже давали надежду на то, что перед киноаппаратом я смогу их развить, смогу показать, что у меня их столько же, сколько и у моего героя.

Потом я стал раздумывать — нет ли во мне того, что явно противоречило бы образу Максима. И решил, что вроде бы противопоказаний нет. Возраст? Примерно одинаковый. Внешность? Можно бы быть и представительней, но явных дефектов нет. Темперамент, оптимизм, убежденность — да, я был беднее Максима, но в конце концов не вовсе лишен их. Стало быть, и с этими сторонами образа моего героя я тоже мог справиться. Я же актер, есть же у меня воображение. Манеры, привычки Максима? И эту задачу можно одолеть. Ведь и от меня тоже зависит, каким я выведу его на люди.

И еще одно. Фильм — это рассказ о том, как молодой человек начала века выбирает дорогу в жизни и начинает по ней свой путь. Но ведь и я тоже молод и передо мною открывается жизнь, которую я хочу прожить как можно разумнее и красивее. Разве мы не похожи в этом с Максимом? Пожалуй, я и сам тот же Максим, только в другое время и в других обстоятельствах…

Примерно с такими рассуждениями направился я на следующий день к режиссерам, проворочавшись всю ночь на кровати и обдумав то, что вычитал в сценарии, что смог пока намечтать о моем герое.

Моя горячность и увлеченность режиссерам понравились, а вот мою фантазию им пришлось несколько ограничить.

— Да, конечно, и вы и Максим молодые люди, но это еще не значит, что вы и Максим одинаковые люди. Максим — это один из тех, кто начинал борьбу за новый порядок жизни на земле. Он и в наши дни — герой нашего времени. Стоит ли ставить себя на одну доску с таким человеком? А вот если вы попробуете приглядеться к молодым рабочим наших заводов, то между ними и Максимом обнаружите большое сходство. Не потому, что они талантливее вас, а прежде всего потому, что они тоже, как и наш герой, — рабочие. Правда, уже ленинградские, а не санкт-петербургские, но профессия у них та же и психология рабочего класса, традиции рабочего класса в основе своей остались прежними.

Вот если вы хотите понять сущность рабочего человека, тогда идите на завод, смотрите, ищите там родню и товарищей нашего героя. Учитесь у них быть Максимом… Конечно, ваше восприятие времени, ваша молодость — они тоже войдут в ту массу наблюдений, раздумий и ощущений, из которых вы будете строить образ… Не откладывайте этого дела — идите на завод!..

И мы пошли. Вместе с будущим Максимом отправились и его друзья — будущие Дема и Андрей, будущая Наташа. Пошли на Путиловский, на Обуховский, на «Красный выборжец»… Там увидели тех, кто стоял у жарких плавильных печей, управлял огромными станами, ловко орудовал на станках. Мы нашли в этих людях и твердость и ясность убеждений. Мы встретили крепкое товарищество, объединявшее большие коллективы людей. Мы открыли в них истинное благородство души. Это были наглядные уроки для нас, молодых актеров.

Мы пошли в дома культуры, в сады и парки Выборгской стороны и Нарвской заставы и здесь старались подсмотреть увлечения и вкусы рабочей молодежи.

В комнатах Ленинградского дома кино по нашей просьбе стали собираться старые рабочие питерских заводов, старые большевики, старожилы города. Вот уж мы наслушались рассказов о том, как бастовали когда-то на «Лесснере», как строили баррикады на Самсониевском проспекте и проводили маевки в Озерках…

Седоголовые, с морщинистыми лицами наши собеседники оживлялись, молодели по мере того, как всплывали в их памяти картины прошлого. А мы набирались ума-разума, узнавая новые для нас подробности быта и жизни людей, из среды которых выбрали авторы наших героев.

Постепенно в нашем воображении складывались живые образы, вырисовывались реальные фигуры людей, которых нам предстояло изображать. Теперь мы уже не считали, что сами и есть персонажи будущего фильма, но и не считали, что они чужие нам люди. Все больше Дема, Андрей, Наташа, Максим вырастали в конкретных, самостоятельных людей, хотя и со многими чертами, родственными нам, исполнителям этих ролей.

В библиотеках, листая старые газеты и журналы, вычитали мы занятные истории минувшей жизни, увидели утраченный уже облик нашего города в предреволюционные годы… В старом «Огоньке» картинка прежнего Невского проспекта и рабочей ночлежки за Нарвской заставой… Газета «Копейка» извещает о выходе в свет увлекательнейшего романа Вербицкой «Ключи счастья»… Газета «Биржевые ведомости» рекламирует котелки как самые модные и солидные мужские головные уборы… И все эти картинки, заметки, объявления были нужнейшими материалами для нашей работы над фильмом.

Конечно, в первую очередь ими воспользуется художник Еней, чтобы верно одеть действующих лиц, чтобы правильно построить и оформить декорации улиц и рабочих жилищ, барских квартир и дешевых трактиров. Но и нам, актерам, тоже и важно и интересно было полистать пожелтевшие страницы и попробовать уловить дух ушедшего времени.

Это уже была работа над ролями. Но сколько бы мы ни прочли книг, сколько бы ни наблюдали родственников наших героев, сколько ни беседовали о своих ролях — ни у одного из нас роль еще не была готова. Она была обдумана, но ведь ее следовало еще сделать видимой и слышимой для зрителей. Ее надо было сыграть! А для этого нужно примерить на себя все выдумки и находки. Надо заставить участвовать в работе над ролью не только разум, но и чувства. Обязательно чувства! Ведь актер играет живого человека, не только думающего, но и волнующегося.

И совсем это не просто — найти меру чувствований и переживаний. Если актер будет просто имитировать чувства своего персонажа — они будут внешними, неубедительными. Они должны возникать у актера в результате действий, поступков его на сцене. Актер не должен взывать к жалости зрителей — дескать, поглядите, как я страдаю, посочувствуйте мне!.. Он должен жить жизнью героя, и пусть сами зрители заинтересуются его судьбой, пусть у них у самих возникнет сочувствие к невзгодам действующих лиц фильма или пьесы.

Не так-то просто актеру удержаться от нестерпимого желания пожаловаться аудитории, вызвать у нее сострадание к своим несчастьям. Такова природа актерского творчества: актер играет для публики и от нее же ждет одобрения своих трудов. Он должен заставить зрителей поверить в правду происходящего на сцене, в истину переживаний своего героя.

На репетициях мы и добивались того, чтобы ходить, говорить, думать и действовать не от себя, а так, как это делали бы Андрей, Дема и Максим, рабочие пареньки из города Петербурга.

Мало еще знать, чего ты, актер, хочешь, надо суметь выполнить свои намерения. А молодым артистам с малым опытом далеко не сразу это удается. Репетируя, мы то стеснялись режиссеров, то смущались партнеров, то есть друг друга, то нам неловко было перед самим собою. Или вдруг нас захлестывал свой собственный темперамент, мы теряли головы, и уже нельзя было разобрать, что происходило на сцене, а только видно было, что актеры волнуются, хотя и непонятно, по какому поводу. Или же наоборот, мы были чрезвычайно рассудительны и невозмутимы, как если бы судьба наших героев нас нисколько не трогала… Да мало ли какие еще препятствия подстерегают художника на пути к созданию своего произведения. Но если он настоящий художник, то не имеет права ни отступать перед ними, ни довольствоваться трудом, завершенным лишь наполовину.

Да ведь на репетиции рядом с тобою трудится режиссер, он не дает тебе успокоиться раньше времени, поможет советом, укажет на твои промахи.

Месяца два пристраивались, примерялись мы к образам своих героев, пробовали жить небольшими эпизодами их жизни. В комнатах Ленинградского дома кино впервые, неуверенно и неточно звучали голоса Наташи, Максима и их товарищей. Обыкновенные стулья преображались у нас в заводские станки. Стены помещения как бы раздвигались, и среди них будто бы проходила рабочая сходка в Озерках…

Нужна была вера и фантазия актеров, чтобы представить себя в обстоятельствах жизни наших персонажей. Но не меньше терпения и надежды должны были раскопать в себе режиссеры, чтобы представить, как мы, актеры, справимся в конце концов со своим делом, дорастем до героев сценария.

Характеры их раскрывались перед нами все полнее и глубже. И пришел день, когда мы поняли, что обделили Максима — не дали ему песню. Были у него лиричность, жизнелюбие, юмор, а песни не хватало. Песни, которая помогла бы ему жить, в которой выливалось его настроение, в которой задумывался бы он над своей судьбою. У Максима должна была быть песня или песни не для слушателей, а для самого себя, в которых отражалось бы его отношение к жизни.

Мы поняли, что без песни образ Максима недостаточно ясно обрисован. Он был суше и сдержаннее, чем хотелось бы нам. Он был серьезнее, чем нужно было для картины. Мы испугались, как бы не стал он походить на назойливого пропагандиста, вместо того чтобы быть человеком, который убеждает людей примером собственной биографии. Мы подумали, что с песней в Максиме яснее прозвучит его русская натура, ее широта, открытость, обаяние.

— Этим надо заняться сейчас же! — сказали режиссеры.

И тут же начались поиски подходящей песни для Максима. Где мы ее искали? И в своей памяти и в памяти родных и друзей. В сборниках русских песен и романсов. В библиотеке Академии наук пересмотрели мы целый шкаф песенников. Яркие литографированные обложки лубочных изданий заманчиво предлагали нам сообщить тексты «самых популярных и любимых», старинных и современных образцов поэтического творчества. Но, увы! Ни один из них не был по душе Максиму…

Вдруг как-то на репетиции появились среди нас незнакомые товарищи с большими черными футлярами в руках.

— Кто это?

— Баянисты из пивных и ресторанов, — ответил ассистент режиссера.

— А зачем?

— Пусть поиграют свой репертуар, может быть, у них найдем песню для Максима…

Нет, и у этих знатоков городского фольклора не отыскали мы ее. А явилась она к нам сама, нечаянно. Как-то на репетиции один из режиссеров сказал мне:

— Сейчас, в этой сцене, запойте хоть что-нибудь, что придет на ум. Посмотрим, как этот эпизод пройдет с песней…

Я безнадежно пожал плечами, хотел что-то ответить, но тут ассистент режиссера громко окликнул меня и моих партнеров:

— Смотрите, вот эта корзина для бумаги — это будет помойная яма во дворе вашего дома. Эти два стула — крыша сарая, на которую выскочит Максим. А Дема и Андрей выйдут из этой маленькой комнаты — как будто бы придут с улицы.

— Начали! — скомандовал режиссер.

Мои друзья вышли из указанной двери, я спрыгнул со стульев, мы сыграли сцену нашей встречи, потом положили руки на плечи друг другу и двинулись вдоль стены репетиционной комнаты, как бы по дороге на работу, на свой завод.

На первом же шагу Дема пихнул меня кулаком в бок: «Запевай!» И от неожиданности я заголосил, даже сам как следует не понимая, слова какой-то песенки, слышанной мною не раз, но уже давным-давно позабытой.

— Как, как? — разом вскрикнули оба режиссера. — Вы что, не можете погромче?.. И слова… Что там за слова такие?..

— Ну, вы же сами сказали — пой, что в голову придет… Случайно припомнилась эта… Отец когда-то напевал… Сейчас что-нибудь другое соображу.

— Не надо соображать другое! Зачем другое?.. Эту, эту давайте! Что ж вы скрывали ее? Именно эту и пел Максим! Как там у вас?.. Крутится, вертится… Что вертится-то? Шар или шарф?..

Так и появилась у Максима песня, с которой не расставался он во всей трилогии, песня, по которой узнают и вспоминают его многие зрители.

Максим и его товарищи росли и формировались на репетициях, но все же окончательно сложились их образы на самих съемках. Репетируя, мы искали, шлифовали отдельные черты характеров наших героев. Работали увлеченно и старательно и все-таки где-то в глубине души помнили — это ведь только пробы, их можно изменить, можно переделать каждую деталь поведения твоего персонажа. Можно и всю сцену сыграть по-иному, и то, что не удалось тебе сегодня, может получиться завтра.

На съемках же актер работает в другом состоянии духа. Здесь появляется у него чувство особой ответственности за свой труд. Стоя перед киноаппаратом, он адресуется уже не к своим товарищам-актерам и режиссеру. Там, в глубине объектива, затаились теперь глаза его будущих зрителей. Актерское мастерство в том и состоит, что, постоянно помня о том, кому ты адресуешь свое творчество, в то же время чувствовать себя так, как будто ты находишься только в обществе своих партнеров. Киноаппарат должен не связывать и не пугать актера, а возбуждать и воодушевлять его искусство. На съемках актер находит новые, дополнительные краски поведения своего героя. Здесь еще глубже открывается ему внутренний мир изображаемого им человека. Но здесь же постигают его и неудачи, следом за радостями творчества приходят и огорчения от ошибок и от бессилия сделать то, что ты задумал.

В «Юности Максима» был эпизод, который мы снимали семь раз. Нет, не семь дублей, а семь вариантов! Это сцена в комнате у Наташи, куда Максим прибегает с вестью о разгоне подпольного собрания и аресте Петербургского комитета партии.

Никак она нам не удавалась. Несколько раз пришлось строить и ломать декорации комнаты. Два раза переснимали эпизод по настоянию оператора, а пять раз по моей вине. Мне надо было изобразить длинную и сложную гамму переживаний моего персонажа. Посудите сами — усталый, измученный человек, едва скрывшийся от полиции и охранки, прибегает к своей подруге, к своему товарищу по партии, чтобы передохнуть и посоветоваться — чем он может помочь Питерской организации большевиков. Но первый, кого он видит в комнате, — толстяк полицейский, благодушно пьющий чай.

Максим должен мгновенно оценить обстановку, в которой оказался, и тут же найти выход из трудного положения. Метаморфоза происходит незамедлительно — полицейского добродушно приветствует подвыпивший брат Наташи!..

Наконец, спровадив непрошеного гостя, два молодых большевика, неопытные в партийной работе, должны обдумать и обсудить, как им жить дальше, как на какое-то время возглавить крупнейшую партийную организацию и определить новую линию ее действий.

В течение короткой этой сцены Максим должен вырасти на наших глазах, своим чутьем, разумом и совестью найти верный путь дальнейшей борьбы товарищей по партии и подыскать точные слова обращения к рабочим Питера.

Не удавалось мне изобразить все эти перемены и переходы в поведении и сознании Максима. На чем-то я застревал, через что-то перескакивал, и сцена превращения рядового рабочего в партийного вожака не получалась или выходила невыразительной и неубедительной. Терпеливые режиссеры, глядя на мою расстроенную физиономию, говорили: «Ну, ничего, не огорчайтесь… Завтра переснимем…» Или утешали: «Подождите, попробуем смонтировать этот эпизод с готовым уже материалом…» А через несколько дней бодрым тоном объявляли: «Знаете, пожалуй, нам лучше переснять эту сцену, что-то не складывается она в монтаже…»

Так вот и набралось семь съемок одного и того же объекта…

А вот эпизод из работы над второй картиной трилогии. На съемках вдруг у авторов появилось беспокойство: а не делается ли скучным наш Максим? Не надоест ли зрителям его непогрешимость, безукоризненность его жизненного пути? Ну да, он взрослеет, умнеет, набирается опыта и умения, но других-то перемен в его характере нет. А что, если заставить его ошибиться в чем-то? Ну, конечно, потом он исправится и опять станет таким же убежденным большевиком. Разве не бывало так, что люди, преданные партии, колебались, а затем отрекались от своих заблуждений и снова продолжали верой и правдой служить идеалам рабочего класса? Так бывало в жизни, и для фильма такая ошибка очень бы пригодилась: драматургия его стала бы живее и увлекательнее, образ героя оказался бы сложнее, биография его развилась бы не так прямолинейно, а все это заставило бы зрителей с большим интересом и напряжением следить за судьбою Максима.

— Что вы думаете по этому поводу? — спросили меня режиссеры.

Для актера предложение было соблазнительным. Да, сейчас зрители спокойны за Максима, уверены, что он обязательно пойдет по правильному пути, не оступится, не отвлечется в сторону, не изменит своим идеалам, не покинет товарищей. А если мы заставим его ошибиться, аудитория будет постоянно настороже — как-то выйдет Максим из сложного положения? Не поколеблется ли и еще раз? Конечно, это выгодно для актера. Даст ему возможность разнообразнее показать изображаемого им человека.

Стало быть, да? Стало быть, надо скорее ответить: «Я за ошибку! Пускай парень сорвется разок, пускай!»

— Дайте мне подумать, — ответил я. — Дайте подумать… Что-то кажется мне не так это просто, как видится с первого взгляда…

На следующий день я твердо сказал:

— Нет! Не имеет права Максим на ошибку!.. Может быть, характер его и станет занимательнее, но ведь мы продолжаем показывать образ человека, которому зрители уже безусловно верят, и, если он поведет себя неправильно, недостойно — он кровно обидит своих друзей и единомышленников в зрительном зале, не оправдает их надежд, разобьет их веру в человека, в большевика… Максим олицетворяет у нас партию, и его ошибка будет ошибкой партии…

Режиссеры довольно улыбнулись и сказали:

— Мы рады, что вы думаете так же, как и мы. Мы не имеем права сбивать нашего героя с верного пути. Максим должен быть человеком цельным, положительным до глубины его существа и до конца его существования! Оставайтесь тем Максимом, каким вы были до сих пор и который верен правде жизни!

Так мы спасли нашего героя от ошибок. Так сохранили его честным, непреклонным, безраздельно преданным великому делу революции. И что же, вот прошло уже много лет с той поры, как родился он на свет, а великое множество зрителей, узнавших его и подружившихся с ним, видят в Максиме олицетворение большевистской честности, самоотверженности, преданности рабочему делу. Проходят годы, а он все остается героем нашего времени.