Борис Слуцкий

ШИТО-КРЫТО

Стоит сказать о жилке актуальности, присущей Слуцкому с его внешне неторопливым, размеренным стихом. Слуцкий впечатлял этим синтезом нефорсированного говорения с немедленным реагированием на злобу дня. Политическое чутьё срабатывало мгновенно, переходя в другой временной регистр:

Иными словами:

В неженском мире Слуцкого появляется некая Юля. Но дело не в ней, хотя она занимается весьма достойным делом — торгует пивом и выглядит недурно:

Дело в Пастернаке.

«Очки» (стихи с Юлей) воспроизводят тот ритмический рисунок, о котором хорошо сказал Кушнер:

Кстати говоря — Фет. В 1970 году Слуцкий был в Швейцарии в одной писательской группе с бывшим профессором филфака ИФЛИ Дмитрием Благим, который позже послал ему оттиск своей статьи «Поэт-музыкант» с дарственной надписью: «Дорогому Борису Абрамовичу Слуцкому на память о нашей общей Швейцарии в первый день 1971 г.». В 1970-м в СССР отмечали 150-летие поэта-помещика.

У Слуцкого Фет — рядом с Пушкиным? Это так. Поздний Слуцкий — во многом поэт нюансов, запечатлённых мгновений, схваченных на лету. Множество маленьких стихотворений, возникших чем случайней, тем вернее. Большая разница с прежним автором концептуальных баллад.

Так вот. Имеется в виду, конечно, «Во всём мне хочется дойти...» Пастернака. Слуцкий, как всегда, спорит с Пастернаком. Его средствами, способ проверенный. Однако он пишет, во-первых, сюжет. Во-вторых, насыщает картину подробностями народного пивопития — копчёнка, бычок, т. д. В пивном зале происходит, так сказать, смычка интеллигенции с народом. Каковой в итоге признает очкарика своим. Когда это происходит, автор ломает и форму строфы.

Наивно? Тем не менее именно так Слуцкий конкретизирует свой счёт к Пастернаку.

Через народ. При этом самоидентификация Слуцкого — величина постоянная: «Интеллигенция была моим народом». В этом смысле крайне интересно то, что чисто интеллигентскую проблематику, связанную с Эренбургом, он укладывает в тот же самый размер, когда пишет «Спешит закончить Эренбург...», и во второй части стихотворения опять-таки ломает строфу. Это похоже на глухой отзвук вины, раскаяния и родства. След разговоров с Эренбургом?..

Далее. Адресно-полемическую подоплёку «Очков» подтверждает идущее следом стихотворение «Где-то струсил. Когда — не помню...» (книга «Работа»), В «Очках» Слуцкий объяснился, здесь — кается. Исповедей такой распахнутости у сдержанного Слуцкого не так уж и много. Такие стихи остаются навсегда. Хотя бы как документ.

В мартыновском «Иванове» прослушивается нота раскаяния. Но там — эпос, тяжёлая поступь правоты-несмотря-ни-на-что. Вот на этом перекрёстке они встретились — № 1 и № 2. И обнажилась природа каждого из них. И выяснилось, кто — лирик.

Лирик — Слуцкий. Нумерацию можно упразднить.

Упаси меня Бог отказать Мартынову в лиризме. Великолепен его шедевр 1940 года, который в поэтической среде называют просто «Прохожий» (цитирую начало):

Иные куски этой вещи словно выкованы Слуцким. «Где чертог, каковы очертанья чертога?». Вещь (поэма?) кажется затянутой, но попробуйте остановиться хоть в чтении, хоть в цитировании — приходится. Да и сам герой — этот дюжий прохожий — один к одному молодой Слуцкий, скитающийся по Москве. Правда, за плечами мартыновского автоперсонажа, а вернее — автора, другой опыт — не совсем военный. Он уже побывал там, куда Макар телят не ганивал. Ссылку он отбывал в Вологде (1932—1935).

Лирика на грани эпоса. Точнее сказать — на опыте эпоса. Высшими достижениями Мартынова стали как раз поэмы, написанные в молодости («Правдивая история об Увенькае», 1935—1936; «Рассказ о русском инженере», 1936; «Тобольский летописец», 1937; «Поэзия как волшебство», 1939). Слуцкий их не знал до войны — книжка «Стихи и поэмы» вышла далеко, в Омске (1939). На следующий год книга «Поэмы» вышла опять-таки в Омске. Поэмы Мартынова заметил и оценил К. Симонов в рецензии «Три поэмы» («Литературная газета», июль 1939). Слуцкий догонял Мартынова. Догнал?

Однако с годами лирика оставила Мартынова. Те медитативно-дидактические фрагменты, которыми отделывался он от собственной огромной поэзии в последние годы, они и есть уход от лирики в её формах. Взаимный уход, развод.

Разводился и Слуцкий. Чуть не со всей своей жизнью. Но они с ней оставались в разных комнатах одной квартиры.

Константин Симонов участвовал в подготовке «Избранного» Слуцкого в издательстве «Художественная литература» к шестидесятилетию поэта, который в эту работу по болезни даже не заглянул. Симонов написал предисловие, где сказано: «Так уж вышло, что в поколении поэтов, которое следовало за нашим, последним предвоенным, Борис Слуцкий с годами стал самой прочной моей любовью». Издательство, руководствуясь цензурными соображениями, попыталось изменить содержание книги. Симонов настоял на сохранении первоначального состава. Он был сам смертельно болен. Книга вышла из печати, когда Симонова уже не было в живых.

Двумя годами ранее Симонов, навестив больного Слуцкого в его больничной палате, ужаснулся увиденным и хлопотал о его переводе в более приличное медицинское учреждение, писал высокому начальству: «Борис Слуцкий один из тех поэтов, прошедших насквозь всю войну, который написал о ней самые лучшие, самые проникновенные и самые доходящие до моего сердца стихи. Поэтов, так написавших о войне, как он, можно сосчитать по пальцам. Да и то на обе руки, пожалуй, не наберётся». Это говорит первый лирик военной поры. В некотором смысле — передача лиры.

У Слуцкого — в семидесятых, наверное, — появилось ещё одно стихотворение под названием «Очки». Это баллада по-слуцки, история жизни; речь о математике, который всё сводит к подсчёту очков. Всю жизнь считал, и вот — старость.

Таков итог размышлений бывшего воинственного безбожника.

Так он заканчивает свои «Разговоры о боге»: «...не сила, не право, а милость».

Так возникает прямая молитва: «Боже, помилуй меня!».

У икон есть имена. Существует икона «Нерушимая стена». Кабы Слуцкий был христианином, это была бы его икона. Но неверующим Слуцкого назвать нельзя.

Уродство подцензурности и саморедактуры искажало этот путь. Слуцкий в 1969-м открывает «Современные истории» пролетарским бодрячеством, а на самом деле, внутри себя, он («идеалы теряя и волосы») закрывает эти — шестидесятые — годы крушением иллюзий. В 1973-м он называет книгу «Доброта дня», а танки в Праге отгрохотали ещё в 1968-м, когда готовились к печати «Современные истории». Это и есть верность времени? Надо ли мудрить в поисках ключа к его молчанию и болезни, начавшихся в 1977 году?

Прежде всего Слуцкий расплатился за способ выхода в свет его книг. За тот комиссарский диктат над самим собой. За соблазн руководства массами. За маску. За попытку разговаривать с историей на два голоса — при свидетелях и без.

Это тоже красноречие по-слуцки. Поэтому он замолчал. И это было честно.

О Борисе Слуцком высказались многие. Убедительней многих текст о Слуцком, принадлежащий — Слуцкому. «О других и о себе» — так назывался свод мемуарных записей Слуцкого, впервые опубликованный в «Вопросах литературы» (1989. № 10). Встретив у него такие выражения, как

«упражнять красноречие» или «тренировка красноречия», я удостоверился в правильности заголовка своего очерка «Красноречие по-слуцки» и всего, что за ним стоит. Утвердился я и в эпитете «глухая» применительно к его славе: именно так он назвал её и сам.

Растолковал он и свои отношения с эпосом: «...мемуары не история, а эпос, только без ритма. Разве эпос может быть справедливым?» Лирика обеспечивала его возможностью утолять жажду справедливости, обуревавшую его. Голый ритм, без справедливости, — тоже не его сфера. Более чем горячо звучит его аргумент насчёт эпоса: он переводил балканский эпос, и выяснилось, что в нём говорится об одних и тех же событиях, только с двух сторон — албанской и сербской, мусульманской и православной. Справедливости, то есть правды, — не найти.

Как выяснилось, его чуть не всю жизнь сопровождало недоумение относительно «Лошадей в океане». «Это почти единственное моё стихотворение, написанное без знания предмета. Почти. В открытое море я попал впервые лет 15 спустя. <...>... внешние причины успеха — сюжетность, трогательность, присутствие символов и подтекстов... <...> “Лошади” — самое отделившееся от меня, вычленившееся, выломавшееся из меня стихотворение».

Оказывается, «Физики и лирики» написаны им — в уме — на лодочной прогулке под безудержный трёп неприятного ему человека. Характерное признание: «Напечатал стихи (“Физики и лирики”. — Я. Ф.) С. С. Смирнов в “Литгазете” с двумя довольно плохими стихотворениями о космосе, данными мной для подвёрстки и прикрытия».

Не хочет человек седьмого неба, и всё тут. Недоволен, когда его туда заносит. Пренебрегает вдохновением — и будничным тоном говорит о «подвёрстке и прикрытии».

А ведь лучше многих понимает, что к чему. Это стоит процитировать.

«Н. А. Заболоцкий говорил не то о Пастернаке, не то о Шкловском, не то о них обоих:

— Люди это замечательные, но когда кончают рассуждать, я прошу, чтоб повторили по порядку.

По какому порядку?

Я предпочитаю порядок “Столбцов” порядку “Горийской симфонии”»[110].

Слуцкий — он таков. Он — группа Слуцких. И об одном из них изумительно сказал Давид Самойлов, его друг и соперник: «Он ходил, рассекая воздух».

Самойлов дважды написал очерк об этой дружбе, первый вариант которого прочёл Слуцкому, и тот сказал:

— Ты написал некролог... В общем верно... Не знал, что оказывал на тебя такое влияние...

После этого Слуцкий взялся за собственный очерк-мемуар «После войны», не скрывая импульса к нему:

Но и Самойлов долго был «Никто. Нигде. Нигде», несмотря на изначальную московскую прописку и постоянный кров над головой, — его литературная карьера складывалась намного бледней, чем у Слуцкого, внезапно испытавшего горячее дыхание славы. Самойлов карабкался до вершины дольше.

Слуцкий не пристраивался к великим. Ему не нужно было селфи. Он был сам с усам. Он терял близких людей, друзей, учителей.

Борис Фрезинский:

В те дни Слуцкий написал:

Илья Эренбург ушёл в один день с Мариной Цветаевой — 31 августа, с разницей в двадцать шесть лет.

После смерти Эренбурга Слуцкий некоторое время провёл в его доме, помогая разбирать архив.

Он очень радовался живому присутствию тех, кого можно ещё отблагодарить, не смущаясь пафоса, сдобренного иронией. Этих людей оставалось немного.

Он ничего не преувеличивал — он был любимым учеником Сельвинского.

Четырёхстопный ямб, строгая, но пластически переменчивая строфика классического лада — кажется, это не совсем та форма, которой изначально учил вечный новатор Сельвинский. В том же «Госпитале» Сельвинский присутствует чисто сельвинским приёмом — интонационно-смысловыми точками внутри строчки «Он. Нарушает. Молчанье», сломом размера в строке «Чтобы он своею смертью чёрной» и проч.

Но у Слуцкого вышло именно так. Так спелось. Может быть, здесь есть отзвук «Лебединого озера» (1943) Сельвинского — одного из лучших лирико-эпических произведений о войне:

Воспитанников своей студии Слуцкий наставлял этике прощания с ушедшими.

Сам он исправно являлся на все литературные похороны, даже из своей больницы. Так, он пришёл на похороны Сергея Наровчатова и, подойдя к старой матери покойного, сказал:

— Лидия Яковлевна, я Борис Слуцкий, я пришёл разделить ваше горе.

Оказывается, всё это не остаётся без последствий. Когда-то я написал письмо Александру Давыдову, сыну Давида Самойлова, тому самому, в честь рождения которого друзья отца встретились 5 марта 1953 года, в день смерти Сталина, — двойной праздник.

Помню внезапный приезд Самойлова к сыну на Аэропортовскую улицу, где мы долго сидели на вечерней кухне, за стеной блуждала, изредка возникая в дверях своей комнаты, крошечная старушка, мать Самойлова. Он был весел и предлагал женить моего непутёвого сына на его безалаберной дочери.

— Буду содержать.

Самойлов был великолепно лёгкий человек. Похож на свои стихи. Ему не надо было верить. Он красиво и весело излагал.

Моё письмо Александру опубликовано — в газете «Утро Россiи», 1995. 11—17/V. № 19(79). Называлось оно «Неотлетный», и там был эпиграф:

Сейчас я бы умерил некоторые восторги, но в целом — всё верно. Но разве всё это не о Слуцком тоже? Не о них вдвоём? Понятие лёгкость не перекрывает общей принадлежности одной истории, одной культуре, одной поэзии.

О смерти Давида Самойлова я узнал от его сына, случайно встретившись в водовороте митинга на Зубовской площади (февраль 1990 года). Он умер почти на сцене, в артистической комнате. В Таллинском театре, где устроил вечер памяти Пастернака.