Цвета и годы

11

Тогда же, весной, вице-губернатором к нам назначили Йолшваи, чья жена, урожденная баронесса Мелани Портельки, приходилась мне троюродной сестрой.

Не без некоторой настороженности и недоверчивости ожидала я первого визита: не попытается ли она дать почувствовать разницу в положении благодаря состоянию и титулу, добытым разными интригами в пресловутую эпоху Баха[27]. «Нашлась указчица! — уже заранее кипятилась я. — У нее прапрадед и тот в глаза не видывал Портелека, этой закинутой за дальние болота деревеньки, старинного дома со столбчатой галереей, где жили еще отцовы родители и куда я в воображении могу в любую минуту вернуться, опять увидеть сквозь дымку детских воспоминаний двор с гумном, жернов с ручным приводом, каменный фронтон и уступчатые карнизы!» Я порешила соблюдать величайшую осторожность, чтобы не показаться слишком искательной и падкой на кумовство со знатью. Но вышло по-иному. Мелани меня совершенно обезоружила своей непривычно обходительной, даже чуть аффектированной любезностью.

Это была красивая полная белокурая женщина. Фамильного в ней оставался разве что характерный изгиб носа, но лицо было белое, мягко-округлое, с чуть повелительным выражением: Мария Терезия в облагороженном издании.

Она все расспрашивала о дяде Абрише, с которым мы из-за его постоянных неладов с гроси соприкасались в последнее время очень мало. Потом сказала, как безмерно нужна ей моя дружба, чтобы разобраться в здешних людях и взаимоотношениях. С Ене она была подчеркнуто ласкова, приветлива, словно желая привлечь и всецело расположить к себе. Ни следа какой бы то ни было спеси или предвзятости. «Другая она, выше всего этого, — гадала я с любопытством, — или только притворяется?»

Дружба ее обязывала меня чаще бывать в обществе, ходить по гостям и принимать их. А значит, дома и вокруг него должны царить чистота и порядок. Так что одной прислугой мне не обойтись. Пришлось нанять двух глупеньких телочек-швабок лет по пятнадцати из окрестных деревень. И через две недели из обоих под моим присмотром вышли отличные горничные. Особенно больших трудов стоило научить их вовремя и безукоризненно подавать на стол, что нравилось и Ене. Светский этот шик привлекал нас, главным образом, потому, что позволял блеснуть перед гостями-провинциалами, которые стали наезжать все чаще. Вести свои дела поручали они большей частью Ене, и теперь, вблизи, все эти прославленные Сечи, Кенди, Рабы и прочие не казались мне уже такими величественно неприступными, как когда-то в детстве, в ореоле суеверного почтения и семейных преданий. Будто полиняли все, а может, я сама подросла. Пообзаведшиеся семьями, с вечными трубками во рту и жалобами на погоду или воспоминаниями о лошадях и собаках — былом своем молодечестве, со своей тяжеловесной, по-старинному медлительной речью, обеспокоенные и просительно беспомощные, они были не очень-то у места в моей нарядной, сверкающей чистотой квартире, где даже плевательницы с песком обворачивались вырезной бумагой; выглядели просто деревенскими мужланами!

И теперь уже о них Ене говорил: «Ты пообходительней, поуважительней, из их карманов живем!» Полгода спустя мы переехали на третью нашу квартиру, возле ратуши и ресторана, ведь оттуда, а не с базарной площади пошел к нам главный поток клиентов. Сколько тяжб о спорных землях было в те годы, урожайные для адвокатов! Осушение болот еще проектировалось, едва началось, а какие уже страсти бушевали, какие затевались авантюристические спекуляции! Иски о введении во владение, жалобы на захваты и прочие жадные претензии на обещанные, будущие прирезки, которые покоились покамест под моховыми кочками, заросшие ряской или камышом, где находила приют разве что водяная птица.

Итак, мы сняли целый только что отстроенный дом поблизости от улицы Меде, на углу улицы Хетшаштолл, Прежние были низенькие, с балками через весь потолок и подслеповатыми оконцами с частым переплетом, а этот выстроил уже новый мастер. Высокие окна с внутренними ставнями вместо жалюзи; резная веранда со двора перед входом в отличные многочисленные комнаты. О, здесь устраиваться было радостью, здесь оба мы ощутили себя словно на воле, в своей стихии! Да-да, глядя из своего теперешнего далека, не хочу быть справедливой к одной себе. Твердо помню: и муж любил красоту, изящество, тянулся к утонченным, прививаемым достатком привычкам, к более современному житейскому укладу.

— Двор весь засадим цветами, — увлеченно прикидывал он. — В центре — круглый розарий кустов на сто, по конюшенной стене жимолость пустим. Вон там, перед сиренью, — качели для Питю и гимнастические снаряды. По бокам крылечка — олеандры и гранатовые деревья, а в дальнем углу — беседочка из дикого винограда. Арендный договор на десять лет, слышишь, Магда? Можем распоряжаться, как своим! А вдруг да купим к тому времени.

— Это когда еще! А пока что… господи, сколько же возни с таким количеством комнат, как я только справлюсь? Хотя комнаты, конечно, замечательные. Какие прелестные обои вот в этой, лиловые с золотым, тут обязательно устроим салон!

Так величали мы теперь гостиную, — с тех пор как Мелани ввела в обиход это новое французское слово.

— Вон ту изолированную комнатку у веранды приспособим для твоих братишек, пускай на вакациях чувствуют себя как дома. И потом, Магда, знаешь: говорят, Жужу Кепиро поварихой можно взять, — ну, ту, что готовила у нас на свадьбе. Форинтов двенадцать, конечно, запросит… Она уже служила на хуторе у Кенди. Как по-твоему?

— Да… готовит-то она замечательно! Но пойдет ли? Дворянка все-таки с улицы Мадьяр… и к нам?

— Что значит «к нам»? Вот еще! Ну, правда, комнату отдельную придется отвести. Зато уж будет, так сказать, за экономку.

С жаром, новым подъемом принялась я опять за устройство. Старой мебели не хватало, пришлось многое докупить: целый спальный гарнитур в комнату для приезжих; обставить детскую и маленькую синенькую гостиную. Еще обновить позолоту на креслах с амурами и на подзеркальнике, рояль настроить, купить кое-какое серебро, канделябры… «Это для нас уже целое капиталовложение!» — толковал Ене с озабоченной миной.

Графский конюх сказал, что у него найдутся два славненьких пони, — из эрдедского имения, тамошние контессы уже подросли. Он очень дешево просил, конюшня при доме была, мальчика для поливки и уборки двора все равно держать — короче говоря, мы купили, и я, задорно погоняя двух забавных, в лентах старичков, лихо прокатилась по-под Замком и дальше, к виноградникам. Дорога проходила прямо перед домами графских служащих, но я уже немножко занеслась и ничуть не смущалась.

Муж, однако, получил длиннющее, остерегающее назидательное письмо, по суровому пафосу своему — настоящее апостольское послание. Дня три, наверно, старик сочинял. Ене и мне дал прочесть, потом убрал и только хмуро молчал в ответ на мои долгие объяснения, оправдания и возражения. На несколько дней в наши отношения закралась некоторая натянутость, но я уж постаралась, чтобы она поскорей миновала. У жены ведь только один начальник: муж, а его всегда можно задобрить, если капельку любит.

Но, по крайней мере, стало ясно, какая это подлая, завистливая, коварная свора, — графская челядь. Это они ведь, конечно, написали старикам, виня нас в «безумном мотовстве», которое безбожно расцветили. Фу! «Нарочно теперь буду, вот нарочно!» — с возмущением клялась я себе. Противны были мне эти происки под видом доброжелательства.

Вдобавок раздражало охлаждение гроси, которая стала заметно реже заходить (правда, она совсем состарилась) и каждый раз отпускала на наш счет какое-нибудь краткое язвительное замечание. «Забогатели, видать, раз на такое хватает!» Или: «И у меня дом был, тоже не монастырь; но не двор проходной! Идут, как за святой водой, все кому не лень!» «Ну да, — мысленно возражала я, — ей бы как у Агнеш, которая четвертого ребенка носит, из дома не вылезает: сгубила молодость хлопотами да скукой, безвольным своим повиновением!»

— Я к вам по серьезному делу! — своим обычным звучным, бодрым и приятным голосом объявила Мелани, откидывая со лба пышные белокурые волосы. — Опять нужна ваша помощь, пособите, пожалуйста! Давайте создадим Женское общество. В таком большом городе, комитатском центре, и до сих пор нет, просто стыдно. Я подумала, дорогая, что мы вдвоем бы возглавили его, временно, конечно, пока не найдется кто-нибудь достойней меня. А старую графиню в почетные председательницы залучим. Это уж будет миссия Ене: подготовить ее.

— С радостью, само собой! — расшаркался Ене.

— Но есть для вас обязанность и поскучнее! — с дружелюбной улыбкой подняла она на него ясные, лучистые глаза. — Обществу нужен секретарь, помочь советом, уладить разные формальности. Ведь мы только слабые женщины! А цель высокая и серьезная: сплотить разровненных, разобщенных. У вас это не может не встретить сочувствие! А уж делами мы постараемся вас не обременять, сами будем заниматься; нам только имя нужно, авторитетное лицо, изредка совет. Ну, не раздумывайте, Водичка, соглашайтесь! Даете свое согласие?

Я видела, что Ене не отвертеться, сомневалась только, по душе ли ему эта затея. Но как быть? Уж коли взялись вести светскую жизнь, значит, и это на пользу.

— Сколько лет твоему? — спросила вдруг Мелани, оборачиваясь к Нитях, но глядя, по своему обыкновению, куда-то выше, над его головой. — Четырех еще нет? И так чисто говорит? Слушай, непременно возьми ему няню-иностранку. Хочешь, вместе выпишем девушку из Швейцарии? Я как раз списываюсь сейчас для своих девочек.

— О, ты меня очень обяжешь, Мелани! Нет, правда, очень мило с твоей стороны.

Ене выразил мне после этого недовольство: целых четыре служанки, что люди скажут? На отступать было неудобно, и я с тайной радостью предвкушала, как проедусь на своих пони с принаряженным Питю и бонной на заднем сиденье.

Мелани ввела у нас тогда в моду лаун-теннис, игру, теперь, наверно, повсюду известную. Но в те поры даже в Пеште в теннис не играли. Это учитель танцев, англичанин, живший летом у Йолшваи, обучил девочек новой игре. И Мелани устроила во дворе ратуши первый корт.

Играли мы, конечно, неумело; не в привычку нам было, да и не больно кстати, запыхавшись, прыгать и носиться, как дети, за цветным мячиком. Мы, женщины, а я особенно, порядком успевали наломать спину, упариться и натолочься у плиты, по хозяйству. Под вечер хотелось, аккуратно одетой и затянутой, посидеть спокойно, дать отдых приведенной в порядок коже, рукам, а не трепать прическу и бегать со вспотевшим лицом перед незнакомыми мужчинами, купая в пыли изящные остроносые туфельки. Я во всяком случае в игре не очень старалась отличиться, но общению, отвлечению она очень помогала.

Однажды вечером на теннисе — я как раз вернулась из Телегда, где провела несколько недель у мамы с отчимом, отдыхая от жары, — мне представили нового человека, который с тех пор появился в городе и успел уже всем нанести визиты. Звали его Хорват; такие фамилии сами по себе мало что говорят, даже с «h» на конце[28]. Был он тоже адвокат и уже не юноша, приблизительно одних лет с мужем. «Слишком неразборчива эта Мелани, всех она привечает!» — подумала и поначалу, но так как незнакомец тоже не играл, у него что-то было с рукой, понемножку с ним разговорилась.

Каким же он мне тогда показался, какое произвел впечатление? Дай бог память…

Прежде всего, по-моему, несколько странным, непохожим на остальных — и довольно симпатичным; но женщины, которые были от него совсем без ума, вызывали у меня лишь досадливое пренебрежение.

С чудны́м выражением посматривал он обыкновенно в лицо: будто любуясь вами кротко и радостно, не желая и не ища ничего, кроме одного этого благодарного обожания. Благодарного, потому что вы женщина, потому что красивы, ухожены и милы.

— Гляжу вот на вашу прическу… — сказал он негромко, раздумчиво. — А что, если вам не вверх зачесывать волосы, а набок и наперед, меньше оставляя под шляпой? Зачем прятать этакую красу, пусть вся будет на виду! Правда, и так хорошо, больше было бы даже броско, но зато как эффектно! Роскошные у вас волосы, прямо редкостные. Мало того, что от природы вьющиеся, — щипцы их не касались, это сразу видно, — но главное, волнистые, а не такие, знаете, банальными мелкими колечками.

— Как вы, однако, сведущи в женской красоте!

— Ну, что вы! Так, читаю, разбираю по складам… «А ваша внешность — как целые тома. Она совсем особенная, ее без конца можно изучать. И всё-таки на кого-то вы похожи! Даже очень!

— Неужели? У меня был двойник?

— Да, и если бы не платье, не манеры, сходство было бы полное. Но все равно вы лучше.

— Кто же это был?

— Одна известная, даже знаменитая немецкая артистка.

Мы замолчали, и позже я украдкой, исподлобья рассмотрела его получше. Одет аккуратно, белокур и белозуб, со свежими полными губами и здоровым, чуть красноватым лицом. Волосы мягкие, шелковистые на вид, черты лица почти правильные, руки холеные, и легкий, тонкий аромат каких-то совсем особенных, изысканных духов. При всем том он не производил впечатления этакого «писаного красавца» или щеголя; была в нем, в его манере держаться некая чуть приметная небрежность повидавшего виды человека.

— Ну да, вы ведь много стран объездили, — глядя на игроков, возобновила я светскую болтовню (это я уже слышала про него). — Не скучно вам будет у нас?

— Да что вы! Все сыщется, ради чего стоит жить, уж поверьте! Солнышко светит, прелестные женские глазки сияют; найдутся друзья, люди искренние, доброжелательные, и жизнь улыбнется. Взгляните: здесь умеют приятно время провести, повеселиться от души. А что еще нужно человеку? Не говоря уж о том, что и жатва ждет обильная: сами адвокаты жалуются, что не справляются, много дел. Простые, ясные, справедливые, бесспорные и доходные дела. Я ведь всего-навсего скромный провинциальный стряпчий, уже почти десять лет.

— Хлеб у нас отбивать! — улыбнулась я с шутливым упреком.

— Ну, меня-то нечего бояться! — махнув рукой, чистосердечно рассмеялся он. — Меня сам вице-губернатор Йолшваи зазвал сюда, мне с превеликим удовольствием остатки будут отдавать: всякие липшие, скучные, чересчур мелкие и легкие делишки, которые трое здешних адвокатов просто постесняются вести. И муж ваш, Ене, тоже, — кстати, лучший из них; мне этого за глаза довольно! Я ведь без больших претензий человек, семьи нет. По мне лишь бы солнышко светило, вот как нынче, это я люблю.

— Значит, вы уже давно оставили искусство? — вернулась я к занимавшей меня мысли.

— Да, восемь лет, как ревматизм начался в плече, не могу твердо держать смычок. Но не думайте, ничего страшного, невелика потеря для искусства! Я ведь Перени вторил, вот это настоящий артист; теперь с ним другой, только и всего. Перени очень меня любил, — я хорошо умел приноравливаться к его игре, ко всей его обаятельной, сумасбродной и непостоянной артистической натуре. Но чтобы самому… нет, это несерьезно. Был помоложе — мечталось, конечно; но съездил за границу, стал там выступать и понял: это не для меня. Услышал маэстро, сразу был покорен его игрой, а сам не старался больше, зачем! И леность, может статься, помеха в таких вещах, но лень-то грех первородный.

— Как это вы так говорите! — удивилась, чуть не возмутилась я. — Вы, кто повидали свет, далекие края, узнали иную жизнь, замечательных, прославленных людей. Сколько больших городов, всякой красоты…

— О господи, это с импрессарио, который на шее висит? Ночами играешь, с людьми знакомишься, день на дорогу уходит, на отдых. Где же еще время взять на музеи да храмы, на разные старинные достопримечательности? Но если что и посмотришь, не такое уж большое впечатление, ничего особенного вблизи. То есть я хочу сказать: настоящая красота — она не разрекламирована, не заляпана общим восхищением. Приедут, разинут рот и начнут стыдливо врать, ах, дескать, как интересно. Мне иной раз блеснет за окном вагона гладь озерка в изменчиво бегущей дали или встало как-то меж голых скал розовое абрикосовое деревце во всем своем юном цвету. Тут я себя и ловлю: да, это красиво, вот это нравится мне. Но такое видишь лишь сам, один, и только единожды: вернешься — не застанешь. Как-то раз в Швейцарии или еще где-то слез я наудачу на озере и наткнулся на трех босых мальчуганов, которые там играли, — в гальку заместо костей. Я подсел; языка не знаю, но мы сразу поняли друг друга, и все было преотлично. Как визжали от радости, скакали и валились со смеху ребятишки, едва я брошу плохо, неумело! Так и спустил им все серебро. Рассказываю на другое утро маэстро, а он сам загорелся: «Вези, — говорит, — отыщем твоих игроков!» Но куда там, нигде никого, пропали шельмецы. Нет, нарочно такого не подстроишь, выйдет уже не то, не настоящее. Но я надоел вам наверно, своими россказнями? Этой путаной невежественной болтовней?

— Нет, что вы! Я просто задумалась. Как странно! Но люди — великие, знаменитые, они ведь все-таки…

— О, не надо преувеличивать! Они знают, что им полагается знать, для публики, но в жизни люди очень простые. Игрой, музыкой, писанием они, понимаете, словно избывают то, что в них особенного, своего, единственность впечатлений или как это назвать. А излившись, устают, уходят в себя, стесняются даже, — боятся, что их сочтут за паяцев: хватит, мол, этой рампы, для себя хочу пожить! Вот я всего несколько недель в этом местечке, в нашем городке, а людей повидал куда ярче, интересней. И приятнее они, чистосердечней. Великие люди! Ох! Маэстро мой сыном канатчика был, другая великая артистка… да все они по большей части — дети привратников или мелких лавочников. А такое чувствуется несмотря ни на что.

— Но деньги, у них ведь так много денег!

— Деньги, — да, это великолепно, но как они быстро уходят! У меня вот не осталось ничего. — И голос его, лицо приняли печально-покаянное, детски-виноватое выражение. — Шальные деньги долго не держатся. Думаешь, что всегда будут, и хочется пожить, а женщины, знаете, временные подруги… Они повсюду есть, красивые, обаятельные… а наряды дороги… У меня всегда уходило больше, чем было. Так и до сих пор, черт его знает почему! Ну, не буду смущать вашу невинность. Не сердитесь, что настроение вам испортил. Разрешите как-нибудь почтение засвидетельствовать? С Ене мы уже познакомились, я ценю его очень высоко!

По дороге домой на уме было слышанное перед тем: что тетка моя, вдова Илка Зиман, уже успела залучить этого Хорвата себе в поклонники. «Ладно, — думала я, — пускай, помолодеть она от этого не помолодеет!» Потом вспомнилось, что в Синере всегда было модно носиться с новыми людьми. Будь это хоть опустившийся преподаватель языка или начинающая учительница музыки. Всюду их приглашали, угощали, — даже те, кто в отношении своих, местных был весьма разборчив. «Пойдут теперь, будто с писаной торбой носиться!» — передернула я плечами, хотя чем-то мне был симпатичен этот странный, сверх меры откровенный и чуждый всякой рисовки, как бы рукою на себя махнувший человек.