Цвета и годы

12

Лампочка под зеленым абажуром мирно подремывала на столе, и чистой парной теплотой веяло от кроватки, от только что выкупанного сонного тельца. Заглянув после казино в детскую, Ене нашел там меня, и, словно по молчаливому уговору, мы присели рядом у постельки сына. Гостей мы в тот раз не ждали и рады были провести вечер в тишине; искупав ребенка, доесть на ужин холодное мясо от обеда с овощным пюре и не одевать вечернее платье. Некоторое время мы глядели на коротко стриженную русую головку и худенькое личико с пушистыми опущенными ресницами. Будто почувствовав наш взгляд, мальчик заворочался и пробормотал что-то во сне. Отец бережно, осторожно перевернул его личиком к стене, аккуратно расправил на нем чистую рубашечку, укрыл, приласкал. Мы взялись за руки и помолчали.

— Как редко бываем мы вот так, втроем, — промолвил вдруг Ене.

Вместо ответа я отняла свою руку. Мне послышался в этом косвенный упрек, хотя нежный, боязливый; припомнились и его прочувствованые жалостливые взоры, которые кидал он временами на ребенка. Крылось в этой сентиментальности что-то раздражавшее меня. Я ведь не считала себя дурной или небрежной матерью — и не была ею, разве чуть строже его; но он-то прямо-таки балует Питю, нужен же противовес. «И дома я с ним больше бываю, по крайней мере, до обеда, и ест он, одевается, гуляет под моим присмотром, строго по часам, — доктор Якоби даже хвалит меня за это. А что дом открыт для гостей, разве только я тому причиной, мне одной, что ли, нужно? Кто от этого сильнее устает?» Ене, будто почуяв, что я собираюсь ему выложить, указал поспешно на Питю и прошептал:

— Смотри, какой он красивый в этой белой рубашечке! А тоненький, стройный какой и личико умненькое. «Христосик», — сказала нянька, и очень верно! Знаешь, он до буквы «м» уже дошел; говорит, она «на ножках»!

— Умный будет, — смягчилась я, — отчего же и не быть?

— В папу с мамой, — прибавил шепотом Ене, и мы улыбнулись друг дружке. — Слушай, Магда, я и позабыл! Вчера пришел ко мне в контору, я прилег на диван, а он немецкую энциклопедию перелистывает на полу и вдруг спрашивает: «Пап, это что за шарик тут?» — «Это Солнце, — говорю, — а эта вот точечка рядом — Земля. Видишь, какая маленькая, насколько меньше Солнца!» Он поглядел на меня, удивленно так: «И меньше Луны?» — «Нет, Питюшенька, Луна совсем маленькая, еще меньше Земли!» — «А как же ее тут нарисовать?» — «Еще точечку поставить!» — «Это точечка-деточка, да, папа?»

Сдерживаясь, чтобы не разбудить его, мы с редким, приятным чувством задушевной близости посмеялись всласть в слабо освещенной комнатке. Ене опять задумался.

— Хоть болезнями этими детскими переболел, — сказал он с озабоченным лицом, — первый год просто ужасный был. Я уж грешным делом подумывал: оставите вы меня одного, и жена, и сын; больные оба. Но это, слава богу, позади.

— Ну, забот да огорчений еще хватит! — отозвалась я, напуская на себя серьезность.

— Ничего, все образуется! Главное здоровье. Не будем же мы столько тратить да и доходы у нас прибавляются. Что поделаешь, приходится пока людей привлекать, завоевывать, «своих» вербовать… Уж взялся за гуж…

— Да-да, Ене, все ведь ради этого. Комитат! Ради того только и стоит…

— Это-то верно…

Встрепенувшись, глянула я на него. Впервые слово было сказано, прозвучало между нами. В порыве внезапного чувства обняла я его, припав головой к груди.

— Господи, вот бы удалось! Ене, миленький, комитатской дамой быть! Это же все в жизни, верх блаженства, предел мечтаний! Больше мне ничего и не надо!

— Ой, глупышка, разбойница, басурманочка моя.

Ене обнял меня, осыпая поцелуями, я, хохоча, увертывалась у него на коленях, еле переводя дыхание, но уже приготовилась: сейчас пойдут трезвые, назидательные речи, как всегда после наших дурачеств. Они и не замедлили.

— Ну, вот видишь, глупенькая. Так давай трудиться, орешки для нашего бельчонка собирать! Ты не думай, я уже ломаю над этим голову. Как только понял, что в Телегде у твоего отчима плохи дела, одно на уме: что бы такое предпринять? К деньгам мальчиков, может быть, прибавить толику и приобрести на вас троих имение с аукциона, если повезет? А потом, по совершеннолетии, откупим их долю. И от моих стариков должно что-нибудь перепасть. Петер-то год-два, больше не протянет!

— Нет, он конченый человек. Мама говорит, осенью все пойдет с молотка. Еще до жатвы.

— Как быстро все под гору идет, стоит только покатиться! Нам бы хоть уцелеть, а, Магда? Любой ценой! Знаешь, мы так много стали тратить!

— Ну, опять ты за свое. Наверно, из Кашши[29] письмо? Ну, правда же, Ене, стоит им написать, как ты сразу начинаешь. На чем мне экономить, вот что лучше скажи! Ты же знаешь, до свадьбы у меня платья от Гача были. А теперь мы с Хани лепим сами, уж не знаю из чего. Да разве какая-нибудь другая женщина сумела бы так одеваться, — буквально из ничего, да еще бывать везде, с самой Мелани соперничать? Хочешь, значит, чтоб я уступила ей? Чтобы мы отступили?

— Знаю, детка, все знаю… Конечно, не хочу, нет, конечно! Зачем так говорить, я же не в обиду тебе. Будет и на нашей улице праздник, Магди, дай срок! Да, у меня ведь новость для тебя, большая-пребольшая. Только это секрет. Потом скажу.

— Ой, миленький, нет, сейчас!

— А ты сначала заслужи. Ужин вкусный муженьку, чайку горячего, бисквит с орехами, — ну-ка, женушка!

Уж и дразнил, и ласкал, и корил он меня, и на коленях качал, как ребенка. Пришлось уступить, прикинуться девочкой-простушкой, что я и делывала иногда, чуть не вправду ею становясь: притворство оказывало свое обратное действие. По дому я распоряжалась с должной энергией и в обществе держалась вполне уверенно, но траты мои никогда не превышали десяти форинтов. Большей суммы зараз никогда не бывало у меня на руках, и ничего жизненно насущного вплоть до найма квартиры и заказа дров сама я, под свою ответственность, никогда не предпринимала. И так уютно, хорошо было за его спиной: пристанешь, понаивничаешь, упросишь, ну, влетит иногда, подуешься, зато ни о чем не беспокоишься, зная, что все самым тщательным образом будет сделано, улажено, налажено без тебя и вместо тебя.

После чая я подсела к нему поближе на диване в столовой.

— Ну, какой секрет?

— Какой? Ну, слушай. Только — никому!

— Конечно!..

— Так вот, во-первых, пустующее место губернатора займет Йолшваи, еще этой весной. Это уже решено.

— Что ты говоришь! Значит, Мелани…

— Станет губернаторшей. Назначение он получит в апреле, по представлению графа Лайоша.

— А кто же вице-губернатором?..

— Погоди! Осенью, если ничего не помешает, поместье посетит наследник. Для него будет устроена псовая охота.

— О! В самом деле? Здесь, в Синере?

— Но об этом пока молчок, всерьез тебя предупреждаю! Один только я знаю, через графа. Ну и не так-то просто сохранить в комитате политическое единство перед новыми назначениями, граф это понимает. А дело серьезное: приедет, как-никак, будущий король[30],— прямо-таки в государственных интересах подружить его с венгерской знатью! Нужна, значит, подобающая встреча, очень импозантная. Поместье и город одни тут не справятся, должен принять участие и комитат: почетный дворянский эскорт, например, выставить и тому подобное. Но сейчас, ты знаешь, из-за этого водоустройства разгорелись страсти. Многие зуб имеют против поместья. Ну, и надо бы до тех пор… как-нибудь…

— То есть, тебе?

— И мне, и Йолшваи, и вам с Мелани! Постараться как-то переменить настроение, сторонников найти. В конце концов все тут почти родня, все так или иначе друг другу обязаны. Должны же они понять, эти волы твердолобые, как граф их называет, что им же от их упрямства будет хуже! Все средства перепробовать, иначе эти умники какую-нибудь молчаливую демонстрацию придумают или прямую враждебную акцию, с них станется. Возьмемся, а? Покажем, на что мы способны!

— А что взамен?

— Ах, ты, цыганочка! «Дай» ей да «дай»! Сразу после отъезда наследника, еще в ноябре, начнется замещение должностей. Йолшваи должен будет предложить свои соображения, граф тоже постарается там, в парламентской комиссии; пока что он всегда проводил, кого хотел. И уж если мы сумеем перетянуть комитат на его сторону, считай, что и наше дело на мази. Вице-губернаторство тогда почти что у меня в кармане.

Я даже взвизгнула тихонько и в ладоши захлопала от радости, а потом обвила руками его шею. Предчувствие говорило мне: моя честолюбивая мечта непременно сбудется, а лучшего нечего и желать. Единственно, что хотелось, это подтолкнуть, подстегнуть, поторопить этого человека, призванного осуществить и довершить мои грандиозные замыслы. «Да, да, с мужчиной всего можно добиться, достигнуть, — думала я, — надо только хотеть да подбодрять, подбивать их исподволь и неустанно. Это уж наша, женская забота».

В передней раздался звонок: пришел Денеш Хорват, новый коллега Ене. «Опять не удастся побыть одним», — пробормотал муж под нос, но, увидев кто, — просиял и поспешил навстречу.

Два этих человека успели с лета искренне полюбить друг друга и часто проводили время вместе; еще бы, оба такие разные. Если не до, то после ужина Хорват обязательно к нам заходил. Ене в таких случаях велел подать бутылку вина, я доставала вышиванье, мужчины закуривали и нередко за полночь засиживались за разговором.

Хорват умел рассказывать — красочно, со вкусом, хотя и медлительно, словно испытывая терпение слушателей. Даже из этих неторопливых, будто полусонных рассказов живо вставало перед нами далекое, необычное: незнакомые люди, неведомые горизонты, театры, женщины, светская суета. Слушали мы его охотно: он решительно ничего и никого из себя не изображал, твердя (оно и так видно было), что никогда ни во что не вникал глубоко, «научно», а многое просто перезабыл. Пожалуй, высшей мудростью, которой часто завершалось сказанное, было: «А славная все-таки штука эта наша несуразная жизнь!» И зимними вечерами за тихо журчащей беседой приятно было слышать это подтверждение от него, тоже уютного, мягкого, чистоплотного белокурого человека.

Интересы Ене — это была не его тема; с веселым безразличием витал он где-то выше. С любопытством и удивлением, как иностранец, выслушивал и даже одобрял его суждения об административной системе, косности властей, но сам ничего не требовал и не хотел. Только пожить спокойно, ведя самые немудрящие судебные дела, посидеть мирно в приятном обществе да поболтать о том о сем. «Как пташка небесная живет!» — приговаривала Илка Зиман, с шутливой завистью ударяя его по плечу своим неизменным черным страусовым веером.

Он и от нас, как отовсюду, учтиво провожал Илку домой, хотя на людях, пожалуй, с галантностью чуть преувеличенной, насмешливо или шутливо фамильярной. Особенно при мне, что вызывало у Илки нескрываемую ревность. Тем более, что со мной Хорват держался неизменно скромно, с деликатной почтительностью. Часто заходил он и до прихода Ене; тогда мы усаживались в маленькой синей гостиной, я с шитьем, он — погрузись в молчаливо удовлетворенное созерцание или сматывая мне клубок, вдевая в иголку нитку своей плохо повинующейся рукой. Но вот и муж, — и Хорвату приходилось поспешно припрятывать то мягкие домашние туфли ко дню его рождения, то вязаную шапку к рождеству… За этим занятием я совсем к нему привыкла, обходясь как с родным, — с преданным другом, на которого всегда можно спокойно положиться, даже если добротой его случится злоупотребить. «Ребенок вы еще, уважаемая, в куклы бы вам играть!» — говаривал он, за что каждый раз получал от меня нахлобучку. Хорвату первому показывала я свои наряды, рукоделье, малейшие перемены в обстановке, приготовления к приему гостей, очень радуясь всякой его похвале: ведь именно тут прежде всего жаждала я отличиться.

К тому времени наш дом действительно стал первым в Синере после Мелани. Кто ни приезжал в город, — офицеры, чиновники, иностранцы, — все после них наносили визит нам и лишь потом остальным. Ене собственноручно зажигал длинный ряд свечей в салоне позади японских ваз и макартовских букетов, если вечером собиралось общество. Великолепное новое фортепиано сияло белозубой клавиатурой, скрипка Хорвата лежала наготове в черном бархатном футляре с алыми розами, которые я на нем вышила, и в теплом мерцании колеблющихся огоньков нетерпеливо поблескивали позолотой стулья и зеркала. Потом юные девушки из нашей родни пели и делали глазки кавалерам; гости, обожатели обступали и меня, — в эти часы была я в своей стихии: среди людей, на виду, окруженная почтительной завистью, владея общим вниманием, блистая и распоряжаясь.

Денеш Хорват аккуратно снабжал меня тонкими французскими духами и отличным кремом для рук. А в этом последнем я крайне нуждалась, — приходилось ведь трудиться не на шутку с раннего утра. Большую квартиру сложнее и убирать, а горничная все-таки одна, бонне Ене нипочем не разрешал отлучаться от ребенка. Я же не терпела сделанного кое-как. Ежедневно бросалась перетирать безделушки, размножавшиеся со сказочной быстротой, и полы меня не удовлетворяли, пока сама я не хваталась за натирку. До одиннадцати утра меня никому не полагалось видеть, кроме прислуги, зеленщицы, приходящей уборщицы да нищих или мужниных клиентов попроще; от господ же в сюртуках я пряталась или сама притворялась служанкой. Лишь потом стану к зеркалу и за три четверти часа напряженной работы превращу себя в даму. Такие перевоплощения мне даже нравились: вот как я умею! После обеда пола в Женское общество, на каток, в гости или проехаться с Мелани.

Она была неизменно любезна и обходительна со мной, даже очень, но задушевно близка — никогда. Чувствовался неуловимый оттенок превосходства в манере обращения, и это подчас бесило меня и возмущало, но я понимала: пока тут ничего не поделаешь, она как будущая губернаторша нам нужна. И в обществе нельзя не считаться с Мелани, родственницей более богатой и высокопоставленной, которая легко, с каким-то непостижимым природным даром уже успела покорить город и всю округу.

У Мелани не было завистников или ненавистников, чему я особенно дивилась; люди всех званий и состояний в один голос пели ей хвалу: какая красивая, добрая, умная, славная, скромная. Она привезла с собой незнакомые новые обычаи, и все без раздумий приняли их, стали подражать. Приохотила, например, к чаепитию вместо прежних ужинов со сдобными булочками, компотами, тортами, пирожными и кофе с молоком. Уже в начале зимы пригласила к себе на чай сначала «высшее» общество во главе, конечно, с нами, потом жен и дочерей графских служащих и, наконец, под флагом женского равноправия, супруг евреев-коммерсантов и прочих торговцев побогаче. В этой погоне за популярностью я, право же, была ей не ровня. А как она умела найти с каждым общий язык! Но волей-неволей пришлось и мне перенимать весь этот декорум. Чего стоило одно накрыванье всех этих отдельных столиков, беготня взад-вперед по салону. Ох, и сердилась же я на нее! Легко ей там, в комитатской управе: нарядила на один вечер горничными гайдуцких жен и дочерей — и широченные залы нипочем. «Ничего, и я когда-нибудь!..» — думалось с радостно-тревожным замиранием сердца. Если бы только сбылось!

Ах, до чего сбивчивые, непонятные и непонятые до конца воспоминания о той поре теснятся передо мной!.. За очередной лихорадочно ревностной уборкой опрокинула я корзину для бумаг в конторе мужа. И зачем только полезла рыться в содержимом, забавы и любопытства ради перебирая порванные черновики каких-то исков, печатные страницы, смятые конверты…

«Мое печальное, смиренное почтение, о коем должно знать Вам, Мелани, и которое никогда, никогда не дерзну я назвать иначе…»

Перечеркнутые строчки, клякса… — от обиды или нетерпения? — на несколько раз перегнутом и оторванном с маху клочке, — обрывке письма, которое я тщетно искала… Бог ты мой! После всего, случившегося потом, это почти забылось или было забыто, — где уж о таком вспоминать. Настолько чудно и ни на что непохоже… по сю пору кажется лишь досадным, неприятным сном. Чтобы Ене, этот образцовый муж и заботливый семьянин, который — уж мне ли не знать! — горячо меня любил, куда сильнее, чем я его; он, с этой его репутацией, признанной всеми, городом, семьей… Почему я ничего ему тогда не сказала, не призвала к ответу… Что меня удержало: слабость, робость, такт или ум, боязнь ненужных осложнений? Безошибочный женский инстинкт подсказал: не надо этого касаться, оставить, предать полному забвению. Да и было ли оно отправлено, какое-нибудь подобное письмо? И что это, собственно, было: минутная прихоть, греза, романтическое самообольщение, чувство — искреннее или воображаемое, а может, вообще ничего: просто фраза? Обдуманный ход ради семейного блага? Поди пойми! Мужчина — загадка… как всякий человек. До сих пор немножко стыдно становится при этом странном, непрошеном воспоминании. Ах, да бог с ним совсем! Каких только глупостей не бывает…

Той же весной — без шума, не обратив почти ничьего внимания, — перебрались из Телегда в город мама с отчимом. День аукциона был уже назначен. Квартиру — «чистые» комнаты окнами на улицу — сняли они на улице Цифрашор, за базарной площадью, в большом крестьянском доме под шелковицами, с гусями и кучей ребятишек (хозяин был какой-то синильщик). Молва их давно уже не поминала, люди отсудачили свое про беднягу Петера со всеми его причудами, — про этого несносного критикана, который от большого ума даже кучера не держал. Но мне все же стало немного не по себе оттого, что случилось это как бы между прочим: согнали с занимаемой испокон века земли, выдворили из насиженного родового гнезда — и ничего, никому никакого дела. Крестьяне его, и те оказались участливей, — собрались толпой к усадьбе и ну клясться, обещаться: мы, мол, другого не пустим, дрекольем отсюда погоним, обратно именье «отобьем»! Петер еле их утихомирил. Четыре его мажары с добром провожали за несколько деревень, возле каждой остановятся и опять прощаться — чуть не со слезами: староста, подстароста, десятские, мужики. Петер их так и этак урезонивает: нет, идут и идут. Вот как свершился этот исход из родного дома.

Все это со своим обычным живым юмором пересказала нам мама, то смеясь, то негодуя на супруга. Была она все так же хороша собой, гладколица, белозуба, с красивыми густыми бровями и пепельно-русыми волосами, разве что после сорока стала чуть полнеть, несмотря на корсет. Нрав у нее всегда был веселый, даже беспечный, и склонность обращать все в шутку с годами только возросла. Может, и к счастью: это не давало ей предаваться тоске, устраивать трагедии; во всем она умела найти комическую, злополучно-нелепую сторону и в открытую потешалась над вещами, о которых другой умолчит стыдливо и страдальчески. По возвращении мама подолгу просиживала у нас за кофе, вязаньем чулок или покуривая сигаретку. Дома ей скучно, наверно, было с Петером, который в ожидании места, обещанного ему по ведомству кадастров, никуда не вылезал, закопавшись в свои «затхлые, идиотские книжищи, чертовы фолианты, нелегкая их побери!» Заходила речь о Телегде — мама признавалась, что не очень и жалеет о нем, избавилась, по крайней мере, от хлопот, от тягостных хозяйственных обязанностей, которые налагает деревня, от скуки уединения и от мужиков. К своим вернулась, туда, где юность провела.

И снова лето: длинные, жаркие, знойные дни, сладкий, одуряющий аромат базилика и вербены в городских садах, светлые, веселые батистовые платья. И пора небывало быстрого физического расцвета. Я очень окрепла и как-то сразу переменилась, похорошела. Это все замечали, говоря: вот теперь я красива зрелой женственной красотой. Было мне двадцать шесть.

То лето живо запечатлелось у меня в памяти, незабвенно сочетавшись с запахом спелой малины, которая тогда особенно у нас разрослась, заполнив весь сад до самой веранды, где я любила посидеть в бронзовых лучах предвечернего солнца. И всякий раз возле меня или позади пристраивался Хорват.

Так и встает неизгладимая эта картина. Ене, уже начинающий тучнеть, в длинном зеленом фартуке наклонился над розовыми кустами посреди огромной клумбы; прислуга, снующая с лейками взад-вперед; отдаленный скрип колодезного колеса; Питю в беленьком костюмчике бегает, играя в мяч с немкой в белом платье. Солнце опускается все ниже, и золотистая радуга вспыхивает в снопах водяной пыли у носиков леек над цветочным ковром. И — душное, сладкое благоухание спелой малины надо всем. А рядом — Денеш Хорват, вперивший, как и я, взор куда-то в даль, где за двором и забором розовеет край неба над нашими сливами и чужими садами. «Настоящий рай тут у вас! Все становится привлекательным, прекрасным от одного вашего прикосновения, вашего, присутствия. И всем дано вкусить от этого блаженства, — даже мне, кто сидит себе только благонравно в уголке и смотрит!..» Вот какие речи вел он, Денеш Хорват, теми летними вечерами, а я, я кивала, улыбалась, внимая своей, тайно полнившей меня бездумной радости. Потом Ене, переодевшись, садился выпить с нами кофе со сливками. «Знаешь, Ене, я тут все в любви собираюсь объясниться твоей жене, и вот опять, старый дурак, до твоего прихода дотянул!» — сказал он ему как-то. Мы посмеялись, и только. «Отчего он даже не ревнует нисколечко?» — задаваясь я вопросом, когда Ене после своей небольшой садовой гимнастики удалялся опять в контору и, велев засветить лампу, оставлял нас до ужина наедине. И вспоминались визиты Эндре Табоди несколько лет назад.

Табоди был другой: требовательный, пылко взволнованный юный влюбленный — и с Ене настороженный, скрыто враждебный. А этот — поутихший, остепенившийся человек, хотя всего на год, на два старше Ене. Но и я… и я ведь уже не та. Уж не прежняя девочка-жена; многое постигла, до многого дошла, пусть и просто додумывая, в воображении. Но… ведь смею додумывать, смею и хочу, далеко порой заходя, до самого конца в этих смелых, жарких грезах наяву. Не за одну брачную ночь девушка становится женщиной; вот и мне потребовались целых семь лет. Но Ене не догадывается. Правда, это вовсе не влюбленность, а так… но почему — он даже в мысли не берет. Уверен, что ли, во мне или простоват — или ему просто все равно? А может… может, Мелани?.. Счастье его, что ему попалась такая жена.

— Нет, Магда, я еще не встречал такого замечательного человека, как ваш муж. Другого такого же работящего, такого талантливого, пожалуй, в целом свете нет! — признался мне тогда же Хорват с капельку, быть может, грустной откровенностью.

Я посмотрела на него пристальней и вдруг без всякого перехода подумала об Илке Зиман. «Ну, да, конечно, вдова, независимая женщина: удобно и безопасно! Вот что ему нужно! А я — для игры взоров, чисто зрительной услады… чтобы без осложнений… Фу! Мерзкая, стариковская мужская осмотрительность: от каждой женщины — то, что дается без труда… Положим, я и не поддалась бы ни настолечко, но ведь его же дело хотеть, добиваться, это естественней, хоть вид бы сделал!»

— Какое благовоние, как роскошно пахнет малиной из сада! — медлительно вымолвил Денеш. — Точь-в-точь аромат забродившего вина, сладкий и пряный. Прямо охмелеть можно от него!