Декоратор. Книга вещности.

До открытия заведения остались считанные дни. Бесспорно, декабрь, когда в людях просыпается ностальгия по с детства полюбившимся традициям, не лучшее время для такого хэппенинга, но так вышло. Приглашения всему бомонду уже разосланы. А я иду в бар на встречу с Туре Мельхеймом и его партнёрами. Некоторые из которых ещё не видели, как выглядит помещение. Поэтому я слегка волнуюсь.

Несправедливо обзывать Туре Мельхейма банкротом с большой дороги, как заклеймили его в вечернем выпуске «Афтенпостен». Я бы скорее назвал его невезучим. Он доверился нечистым на руку помощникам, которые сняли все сливки, а потом взялись мухлевать с отстоем пены и недоливом пива. Мельхейм прикупил пару загибавшихся ресторанов, но ни смена антуража, ни ухищрения нового шеф-повара не смогли вернуть им доверие публики. Видимо, в таких местах дух предыдущих неудач въедается в стены, а публика, на которую Мельхейм ставит и с которой пытается богатеть, неправдоподобно мнительна и, как кошка воду, стороной обходит всё, от чего попахивает лузерством, — поэтому зачастую правильнее, как мы сделали на этот раз, не реанимировать покойное заведение, а строить с нуля. Как раз летом с большим шумом обанкротился итальянский — на мой взгляд, весьма приличный — ресторан Туре на Хегдехаугвейен, и хорошо он догадался вынуть из дела свои кровные прежде, чем банкротство стало признанным фактом, не то с его ресторанным бизнесом было бы покончено. Это заведение никогда не приносило дохода ни Мельхейму, ни двум предыдущим владельцам. Похоже, тут проблема на уровне фэн-шуй.

Бар «Y2K» расположен в центре, на улице Кристиана Августа, место выгодное, но кишащее конкурентами. Туре со инвесторы подписали аренду в августе, а название он откопал, представьте себе, в китайской газете «Саус-Чайна-Морнинг Пост», когда в прошлом году отдыхал в Гонконге. Там была заметка о компьютерной «проблеме 2000», которую азиаты бодро переиначили с английского в «проблему Y2K». Название обязывает. По идее такому заведению следует выглядеть футуристично. Для чего меня и призвали. Мысль сделать бар с нуля пришлась мне по душе, чего не скажешь о гонораре, предложенном мне Туре на правах старого друга. Но деньги деньгами, а есть и другие соображения: если «Y2K» получится таким, как я его задумал, он привлечёт к себе внимание. Буде чуточку повезёт, то и международное. Ведущие журналы о дизайне в последнее время уделяют Осло много внимания и, можно предполагать, не обойдут им «Y2K». В таком случае я бы с радостью приплатил за возможность получить этот заказ.

Восьмидесятые и начало девяностых — это эпоха дизайнерских баров в Барселоне. Думаю, я не погрешу против истины, когда скажу, что обошёл их все. Многие пустуют, но это говорит лишь о том, что модным местом теперь числятся другие города. В первую очередь Лондон, потом идёт Стокгольм, а в последнее время подтягивается и Осло. На стадии эскизов «Y2K» мог конкурировать с самыми-самыми. Место обязательного паломничества интересующихся дизайном европейцев.

Я отлично понимаю, что делать ставку исключительно — или в основном — на них невозможно, бар богатеет с посетителей, которые пьют бочками, а не с тех эстетов типа меня, что, заказав чашечку эспрессо или минералку, часами разглядывают интерьер. Поэтому искусство тут состоит в сочетании. Обстановка должна быть вольготной для дюжины-другой футбольных фанатов, уютной для случайного прохожего и настолько элегантной, чтобы засветившиеся здесь истинные ценители разнесли слух о новом баре дальше. Я вижу, что мне это удалось, но решающее слово за господами, на встречу с которыми я спешу. И за рыночными механизмами, само собой. Стеклянная входная дверь примерно до уровня груди сделана из пескоструйки, поверх которой красуется логотип «Y2K» (сходство оного с логотипом некоего Ива Сен-Лорана вдумчиво просчитано на компьютере). Изнутри дверь заложена серой бумагой, а на листе формата А4 напечатано: «Мы открываемся 20 декабря. До встречи!» Я стучу, мне открывает Туре Мельхейм. На нём пальто из некрашеной верблюжьей шерсти и галстук, красный согласно сезону. Раньше мне не доводилось видеть Туре в галстуке. И с бусинами пота на лбу. У Туре грубое, изрезанное морщинами лицо того типа, которое некоторым женщинам кажется неотразимо брутальным, во всём его облике есть нечто зверское. Он непредсказуемо импульсивен, особенно в финансовых вопросах. Случайно я посвящён в то, что у Туре непустячные проблемы с кокаином, обычная история в его профессии, но, будем надеяться, остальные компаньоны не в курсе. Принял ли он уже сегодня, по нему не скажешь. Добро бы нет.

Все в сборе. Одни мужчины. Ещё пара пальто из верблюжки, но тёмно-синих. Галстуки in toto. На столе папка для документов из тонкой телячьей кожи и три телефона микроскопического размера. Плюс бутылка «Сен-Эмильона», половина содержимого которой разлита по четырём бокалам. Похоже, никем не тронутым.

— А вот и гений, который сделал нам всю эту красоту. Сигбьёрн Люнде, — говорит Туре, опускаясь за стол. Четыре пары инвесторских глаз придирчиво впиваются в меня, я чувствую, что краснею. Они старше меня лет на десять-пятнадцать. Дальше я должен поручкаться с каждым в отдельности, но я забываю их имена и регалии прежде, нежели они успевают аттестовать себя. Неважно. Сплошь налоговые адвокаты и аудиторы. Я своим отсутствием галстука отличаюсь от них как нельзя более позитивно. И одет не в пример модно. Это моё поколение будет зависать в баре, не их. Они это понимают. Первый ограничивается поздравлениями. Он грузный, пахнет отдушкой от моли.

Второго тянет похохмить.

— Туалеты отличные, но как разбираться, кому куда?

Я улыбаюсь:

— Новое не всегда даётся нам легко. Икс означает женщин, а игрек — мужчин. Как хромосомы Х и У, да?

— Да? Как хромосомы? Ну вы и хитрюга!

— И вы думаете, каждый простяга Ула в этом разберётся? — спрашивает другой. — Боюсь, если в дамскую комнату то и дело начнут вваливаться расчехлённые деревенские мужички, то это не лучшая затея.

— Я, признаться, сомневаюсь, что простяга Ула выберет «Y2K», —Туре нарочно произносит название на американский манер: «уайтукей».

— Кто-нибудь из вас ещё помнит «DePlais» в Акер-Брюгге? — спрашивает другой.

Сам я там не бывал, но в своё время, в восьмидесятые, клуб считался одним из самых стильных, от-дизайнерских мест Осло, со стульями Старка и прочим. Вошедшее в легенды банкротство, рассказывал мне Туре.

Никто не отвечает.

— Там на женском нужнике была луна, а на мужском — солнце. Полнейшая благоглупость, если хотите знать моё мнение.

— Давайте, прежде чем менять, посмотрим на реакцию посетителей, — предлагаю я. — Публика в этом городе на редкость интеллигентна.

Это всё мелочи, инвесторы тут же забывают о них, все, кроме того, кто поднял вопрос. Ему, как я теперь вижу, под пятьдесят.

— И что это за название? Пока Туре мне не растолковал, я ничего не мог понять. А вы?

— Название хорошее. На такое клюют, — отвечает другой с явным раздражением.

Видно, они успели многажды разругаться из-за названия. Я в нём сомневаюсь. А как будет бар называться в 2001 году? И будет ли он тогда всё ещё существовать? Непростой вопрос. Скорее всего, заведение сменит хозяев, и другому дизайнеру поручат переделать все мои придумки «в свете актуальных тенденций». Сейчас место модное, но не остро, вижу я. Мозаика на полу в духе Миро́ была бы, как некоторые говорят, «трендом» и тридцать лет назад. Мягкие очертания барной стойки из мексиканского кедра могли бы появиться даже в тридцатые годы, но не её тяжёловесность и не обилие деталей из стали, из которой кое-где сделаны инкрустации на дереве, повторяющие узор пола. Пространство за стойкой без стыда можно поместить в американский фильм пятидесятых годов. Туре уже раздобыл кое-какие раритетные бутылки, а идея в том, чтоб выбор был гигантским — эдакий действующий музей алкоголя. С изысканным коньячным отделом. Осло стал городом, где не жмутся выложить сто сорок крон за двадцать грамм «ХО». Хотя в основном ударяют по пиву, но стратагема такая, что человек увидит что-нибудь дорогое и вдруг да и польстится на него.

Пока что крутом горы бумаги и тряпок, везде разбросан инструмент, но я вижу, что визуальное знакомство с помещением даст публике пищу для ума. Есть линии, которые небезынтересно проследить взглядом. Потолок с осветительной системой, в сущности, будущего века, своей загадочной сложностью напоминает телестудию в миниатюре. Там, где по технологии приборов не положено, потолок зеркально-чёрный, в него можно смотреться. Стремление людей любоваться собой глупо недооценивать. Потолок слоится на четыре уровня и клином упирается в обособленное, внутреннее помещение за баром, VIP-кабинет, как мы зовём его между собой. Он каплей обтекает круглый стол из оникса, а на специально сконструированном диване помещается человек десять-двенадцать. «Это как бы материнское лоно», — сказал я Туре, впервые излагая эту идею. В стенах из нержавейки вкось прорезаны круглые отверстия для полных бутылок шампанского, но они хороши и пустые. Разумеется, народ начнёт скидывать в них мусор и окурки. С другой стороны, они годятся и как подставки для газет и журналов. Это уж пусть у Туре голова болит.

— Стулья удобные? — спрашиваю я, чтобы нацелить беседу на конкретику. Хотя ответ меня не волнует: стулья райски удобные! Ими я горжусь особенно. А идею я своровал. Позаимствовал у японского конструктора Сусуми Фудзита, немного упростил, заказал всё это бригаде польских столяров и расплатился мимо кассы. Плюс шесть стульев они сделали для меня лично.

К стульям у большого жюри претензий нет. Сидится мягко.

— Я вижу, что бюджет катастрофически превышен, — говорит один, потягивая вино и глядя на меня поверх бокала.

— Ну, не катастрофически, — тяну я в ответ. А у самого потеют ладони.

— Лично я считаю двести пятьдесят тысяч очень большой суммой, — продолжает он. — Вы отдаёте себе отчёт, сколько пол-литр пива надо продать, чтобы оправдать такие деньги?

— Пиво продаётся по ноль четыре, а не пол-литрами, — вступается Туре.

— Большая часть сверхбюджетных средств пошла на систему вентиляции, — объясняю я. — Это не тот пункт, на котором позволительно экономить. Иначе нас просто закроют по закону «О курении». А сейчас в баре выполнены все его требования, и даже с некоторым запасом. Это важно и для посетителей. Я сам, например, не курю, но могу провести здесь без всякого дискомфорта несколько часов подряд. Всё это стоит денег.

— Проклятый антитабачный закон, — шипит другой.

— Таковы базовые условия игры, — поддакивает Туре. — Власти делают всё, чтоб мы не расслаблялись.

— К тому же, — продолжаю я, — как раз сейчас огромный спрос на строителей. А их не так много. Перенеси мы открытие на февраль, я мог бы сэкономить порядка семидесяти тысяч. Но это, насколько я понял, никого не устраивало.

— Сколько можно платить аренду вхолостую, — говорит Туре. — Но не забывайте, что Сигбьёрн работал здесь за идею. Он практически ничего не получил. Если бы нам пришлось оплачивать его по обычным расценкам, то смело увеличивайте счёт на десять процентов.

— Пятнадцать, — поправляю я с каменным лицом.

— Ни фига себе! И чего я не дизайнер? — простодушно вставляет тот, что заплутал в туалетах. Вряд ли он станет завсегдатаем «Y2K». Хотя другие — вполне.

— Пятнадцать процентов? — переспрашивает кто-то. — И находятся заказчики?

К счастью, мне не приходится отвечать.

— Сигбьёрн Люнде, — чеканит Туре гордо, — как вы знаете, один из самых востребованных дизайнеров столицы. Когда у вас будет время осмотреть помещение, вы всё поймёте.

— Красиво, но как-то холодно, — замечает тот адвокат, который пахнет антимолью. Или это всё же туалетная вода? — Будет ли людям уютно здесь? Вот ведь что самое важное.

— Уютно?

Я вспыхиваю от этого «уютно», для меня это слово табуированное.

— Приятно неприятно, нравится не нравится, всё это весьма тонкие материи. И чрезмерно субъективные к тому же. Народ приятно проводит время в «Пиццах Пеппе», например. Там под потолком колесо от телеги, синтетическая сосна, заморённая под «благородную», а посетители протирают свои уютные тренировочные штаны о корявые лавки. И все довольны. Беда в том, что таких мест в городе уже четыре-пять. А бар «Y2K» один-единственный. Поскольку такого раньше не было, сказать, насколько «уютным» он покажется публике, не представляется возможным. Но в одном я уверен — никому не придёт в голову явиться сюда одетым кое-как.

— Это же хай-тек, — принимает пас Туре, — моднее нету.

— Сложность была вот в чём: создать пафосное, но не ощущаемое как агрессивное актуальное элегантное пространство, — продолжаю я, — но, упаси бог, не новый «Шотландец». И раз уж мы заговорили об этом, не могу не выразить своего глубокого разочарования по поводу электросушилок в туалетах. Со мной этого не согласовывали.

— После туалета у некоторых людей есть привычка сушить руки, — говорит один из непримиримых.

— Ради бога. Я сделал особые держатели для бумажных полотенец, в нужном стиле.

— Но они никуда не делись, — возражает Туре.

— Да, но рядом вы понавесили этих монстров. Пошлее некуда. По-моему, они убили весь проект.

— Но надо же быть практичнее! Когда много посетителей, никто не будет успевать добавлять полотенца. А люди сушат руки постоянно.

— Надо лучше работать. Пусть кто-то следит за этим специально. Зачем эти уродцы, как в старом аэропорту Форнебю? На вид омерзительная дешёвка. К тому же сушить руки горячим воздухом пренеприятно. Сушилки надо убрать.

— Согласен, — говорит один из инвесторов томно и мечтательно. — Вот на Востоке в туалете всегда стоит прислужник со свежим пушистым полотенцем наготове. Я уверен, что он может и прибор твой подержать, если у тебя случайно руки заняты. И почему в Норвегии такого нет?

— Не смешите меня, — фыркает Туре Мельхейм. — В нашей стране безработица меньше двух процентов. У нас не так легко найти говорящего по-норвежски, чтоб в баре работал, не то что.

— А если робот? — спрашиваю я простодушно. — С такой операцией роботы должны справляться?

— Не мучь меня, — говорит Туре. — И вот так вот мы с ним переругиваемся постоянно.

Звонит мобильник, и все, за исключением меня, начинают панически суетиться. Я никогда не беру эту штуку на встречи. Звонят Туре, и беседа оказывается настолько приватной, что Туре уединяется в туалете и включает фен в надежде заглушить детали своих переговоров с барыгой.

— От этого надо избавляться, — говорю я оставшимся, имея в виду сушилки. Но вижу в их глазах лишь непонимание и, что того хуже, насмешку. Остолопы презренные. Им моя принципиальность кажется забавной причудой! А слово «предательство» в их глупых головах не ночевало даже. И так мне хочется ворваться к Туре посреди его конфиденциальных переговоров, выдрать из стены один фен со всеми шурупами и приладами и швырнуть им под ноги. Может, это их проймёт. Может, холодное адвокатское сердце дрогнет при виде невосполнимого урона стоимостью несколько сот крон?

Когда Туре с пылающим лицом возвращается к столу, беседа уже сместилась в сторону церемонии открытия. И обсуждается, а не безумные ли это деньги — угощать всех бесплатным шампанским?

— Нас спонсируют, — бросает Туре.

Пресловутое «спонсорство» и стало причиной наших самых серьёзных размолвок с Туре. Никаких фирменных логотипов в заведении, настаивал я, ни на пепельницах, ни на салфетках, ни на пивных подставках. Всё же пришлось согласиться на спички, «подарок» водки «Абсолют». К этому моменту Туре уже почти плакал. Но мне кажется, бескомпромиссность оправдывает себя. На марафонских дистанциях.

Дома я проверяю содержимое почтового ящика на первом этаже. Ничего. Запирая его, слышу семенящие шаги за спиной.

— Это вы новенькие?

Голос женский, сиплый и возбуждённый. Я оборачиваюсь. Она тем временем распахнула собственный ящик, откуда рекой полились бумажки. И упали на пол. Женщина присела на корточки собрать их. Я успеваю заметить две открытки с синим морем и глянцевым небом.

Потом перевожу взгляд на женщину и первый мой порыв — расхохотаться. На вытравленных блондинистых волосах — «химия». Лицо разрисовано так, что носа почти не видно, а лишь мерцают в зазоре между зелёными тенями и коричневой подводкой глаза и краснеет рот, напоминающий диван «Мае Уэст» работы Дали. И оно как блин круглое. Лицо. Не дамочка, а карикатура.

Это может быть только любительница Уитни Хьюстон, догадываюсь я.

Миниатюрные замшевые туфли на высоченных шпильках.

Она поднимается и оказывается среднего роста носительницей двадцати примерно лишних килограмм, два-три из которых приходятся на грудь. Глубокий V-образный вырез на обтягивающей кофте леопардовой расцветки под распахнутой, знававшей лучшие времена норковой шубой обнажает этот факт со всей очевидностью. Одевается она, похоже, в секондхэнде. Ниже кофты на ней полоска чёрной, не по сезону в облипочку, юбки, а далее оковалки ног, неизбежно привлекающие к себе внимание благодаря диковинному узору на колготках. Я чувствую, как схватило спазмом голову. Зато мне удалось сдержать смех.

— Это вы переехали в квартиру подо мной? — снова спрашивает она.

Надо отвечать.

— Да, — говорю я, — на второй этаж.

Она улыбается, зубы слишком жёлтые, чтобы она могла бы отстоять своё право мазать губы эдаким кармазином. Да и кто может? Но эта открытая, обезоруживающая улыбка выдаёт мне правду о её возрасте. Сначала я принял её за старую шлюху. Но теперь вижу, что шлюха вполне молода. Лет двадцать пять — двадцать шесть.

— Сильвия, — говорит она, протягивая руку. Лак под цвет туфель, не губ. Ногти обгрызены. Интересно, насколько безопасны её руки с гигиенической точки зрения, прикидываю я, но потом всё-таки отвечаю пожатием.

— Сигбьёрн.

Как дотронулся до освежёванной курицы. Фу, мороз по коже.

— Вы с Севера?

— Нет, — отрезаю я. По моему выговору заподозрить меня в этом не сможет никто. Но вдруг это видно по мне? С ней самой всё ясно. Нурланд или Сёр-Трумс. Только уроженка Дальнего Севера может дойти до такой степени вульгарщины.

— Нет? Там, откуда я родом, полно Сигбьёрнов. А в Осло это диковинное имя.

Желая закончить разговор, я лишь вежливо улыбаюсь. Мы познакомились. На этом соседские обязанности заканчиваются. А дружбу водить мы не обязаны. Мне вдруг делается страшно, как бы меня не застукали за доверительной беседой об именах, малой родине и прочем с этим созданием.

К счастью, она не настаивает на продолжении разговора. А поворачивается и начинает подниматься вверх по лестнице. Я же делаю вид, будто вынужден проверить почту ещё раз: а вдруг важнейшее письмо телепортировалось в ящик, пока мы перед ним стояли?

Я оглядываюсь в последний раз. Она идёт, раскачиваясь, как мачта, на своих шпильках, никогда не ступавших на уличную слякоть. Такси и туда, и обратно, думаю я. Не каждый день увидишь таких дамочек живьём.

Меня подмывает набрать номер Катрине, сказать ей, что я познакомился с поклонницей Уитни Хьюстон и как бы над нами не оказался бордель.

Помыслить, как выглядит её квартира, я боюсь.