Декоратор. Книга вещности.

В таких магазинах я не бывал, ни разу в жизни даже любопытства ради не останавливался перед витриной.

Но есть подозрение, что Сильвия пасётся здесь постоянно. Два первых слоника обнаруживаются прямо в окне. Они стоят по бокам здоровенного, заплывшего жиром, кислотно-зелёного будды. Витрина затянута плюшем бургундского красного цвета, сдрапированным в виде долин и плато. Повыше одного из слонов и чуть наискось я вижу вульгарно инкрустированную шахматную доску со страшенными фигурами, вырезанными якобы из слоновой кости, роль которой смиренно исполняют рога безымянного пакистанского быка. Тут же — китайские, вручную расписанные веера, подозрительные маленькие урны и нечто похожее на японскую лаковую миниатюру, нанесённую на коробочки и пиалы. Цена всему этому богатству пять эре в базарный день.

Зато владелец решил отыграться за счёт полноты ассортимента. Когда я переступаю порог, о чём надсадно возвещает колокольчик, то внутри всё оказывается так забито товаром, что, из боязни опрокинуть какой-нибудь экспонат, я не решаюсь двинуться вглубь. Имей этот мусор хоть мифическую ценность, будь он расставлен так, чтобы хватало места и воздуха... Но нет. Воздуха здесь не хватает никому. Ибо курится благовоние, которое то ли должно заглушать запах плесени, то ли усиливать. Я угодил в эстетскую опиумокурильню, место, где налажена бойкая торговля самым ходовым товаром — плохим вкусом. Среднестатистический гражданин приходит сюда в поисках двухсоткроновой «изюминки», которая создаст в спальне или гостиной этнический флёр. И не надо пускаться за три моря за экзотическими сувенирами, всё есть здесь. Полуфабрикаты воспоминаний обо всех райских уголках, в которых вы никогда не бывали.

Для пущего правдоподобия товар покрыт слоем пыли, как на восточном базаре. Ещё некоторое количество будд и слонов. Кто бы мог подумать, что в Норвегии так процветает подпольная торговля слонами? Раскаиваясь в своём безумном поступке, я начинаю пятиться назад, но на глаза мне попадаются какие-то индийские штучки из рододендрона, и у меня мелькает мысль, что я всё же попал по адресу. Ладно, решаю я, попробую: попытка не пытка.

Из задней комнаты, отделённой от магазина шуршащими занавесями из нитей деревянных бус, появляется хозяин. Это пожилой китаец в круглых очках и с козлиной бородкой, вида столь же второсортного, как и его товар, ходячая карикатура на тот тип людей, которых и ожидаешь увидеть за прилавком подобной лавки никчёмных вещей, ему не хватает лишь стянутых в хвост волос да шапочки на макушке. Зато он сгибается в поклоне, я польщён. Пытаюсь объяснить, что мне надо.

Он не говорит по-норвежски.

Но это не может быть абсолютно непреодолимым препятствием. Я перехожу на английский и пытаюсь жестами изобразить нужную мне вещь. Он долго таращится на меня в полном недоумении, но вдруг глаза за стёклами очков оживают. «Прошу господина ждать секунду», — говорит он, исчезая за занавесью.

И действительно, через секунду возвращается. С предметом в руках. Он выше, чем я предполагал, сантиметров двадцать пять, сделанный под бронзу и покрытый каким-то налётом под благородную вековую прозелень. Он покоится на подставке из тёмного дерева.

— Антиквариат, большая редкость, — шелестит китаец.

— Откуда?

— Андхра-Прадеш, Ост-Индия. Контрабанда.

— Почему? Нельзя покупать?

— Нет, нельзя вывозить. Вывоз антиквариата — в Индии преступление. Поэтому дорого.

— Дорого как? — спрашиваю я, а сам тем временем беру предмет, взвешиваю его на руке, верчу, осматриваю. У меня не особо намётанный глаз по части антиквариата, но им в таком месте и не торгуют.

Он достаёт старый калькулятор, нажимает несколько клавиш и предлагает мне вызывающе нахальную цену. Неужели я выгляжу как записной придурок?

— Не ломать! — вдруг вскрикивает китаец.

— Ломать? — переспрашиваю я. —А это видел?

И показываю ему: я отодрал тряпочку с низа подставки, и деревяшка там белая, не проморённая, как сделали сверху. Обман наипримитивнейшего свойства. Какая там Индия.

— Пришлось менять ногу, сломалась, сгнила, очень старый, — говорит он.

— Вот моя цена. — Я тяну на себя его калькулятор и делю сумму в окошке на три. Высвечивается бесконечный ряд шестёрок.

— Только? Это ошибка, — говорит он.

— Никакой ошибки. Столько я плачу.

Он долго думает.

— Округлим? Вверх?

— Ладно.

— Подарок? — спрашивает он, начиная завёртывать предмет в обёрточную бумагу.

— Нет, нет. Я сразу пущу его в дело, — отвечаю с ухмылкой.

— Приносит несчастье, — в отместку за неудачную сделку говорит он, меряя меня строгим взглядом.

Вот это меня не тревожит. Я не могу отрицать, что почтил вниманием сие заведение, но это ещё не означает, что я поверил в мистическую силу предметов, в то, что они не просто придуманные человеком символы, а обладают собственной волей. Магией пусть другие занимаются.

Тем не менее я проделал эту акцию не с чистой совестью и теперь выскальзываю из лавчонки озираясь и крадучись, как ретируется из аптеки мальчишка, впервые купивший презерватив.

Ну а дома ставлю статуэтку на свой стол. Это Шива-Разрушитель.

Толстун и улыба, он танцует, задрав одну ногу. Четыре руки совершают разные, очевидно символические, действия. Одна держит открытый огонь, другая что-то вроде колокольчика. Шива, пожалуй, старейшее божество, которому по-прежнему поклоняются в мире. Он занимает третье, после Брахмы и Вишну, место в индуистском пантеоне, но гораздо интереснее их.

Возможно, пора внести ясность. Всё началось с того, что я прочитал статью о Шиве (причём, как так получилось, вспомнить практически нереально, и придётся сказать, что она как по волшебству оказалась у меня перед глазами в нужную секунду; как знак свыше). Я прочёл несколько строк, максимум абзац, и вдруг меня озарило: Шива и есть символ, который я ищу, который воплощает моё преображение и новые горизонты, наметившиеся в моей судьбе. Поэтому, подумал я, мне нужна его фигурка.

Шива значится Разрушителем, это так. Но индуисты наделяют его и другими чертами. Разрушение расчищает место для созидания нового, верят они. Поэтому у Шивы есть фаллос (отсутствующий, как ни странно, у моего божка). Он порождает новую жизнь. Сделав одно и то же божество ответственным и за разрушение, и за созидание, индуисты хотели сказать, что это двуединое действо. Ничто не кончается; завершив один цикл, человек автоматически начинает новый.

Теперь мы потрудимся на пару. Шива и я.

Смешно подумать, что ещё недавно я часами возился с кругами, квадратами и квадратурой круга. Почему мне ни разу не пришло в голову, что они лишают меня свободы? Почему я так прилепился к ним? Как я умудрялся не видеть, что все мои проекты, всё моё творчество — это просто онанирование с геометрией?

Не вспомню.

Отчасти дело в том, что я был околдован Мисом. Не подумайте, что я собираюсь теперь отвергнуть Миса, — отринуть можно лишь нечто субъективное. Как нельзя, находясь в трезвом уме, оспорить закон всемирного тяготения, так нельзя, оставаясь адекватным, отрицать объективную, от Бога, правду. Но я вижу теперь, что язык Миса никогда не станет моим. Я не могу и дальше прикидываться, что тоже полон оптимизма и ясности. Нас разделяют девяносто лет, и теперь уже позволено признать, что эра ясности, честности и просвещённости, о которой мечтали Мис и его сподвижники, так и не наступила. Веймарской республике не суждено было расцвета, а функционализму — золотого века. Вместо него пришли безумие, террор, огонь и смерть. Götterdämmerung. Сумерки богов. Холокост. На каком языке ни говори.

Мы не вышли из этой сумеречной эпохи, так и живём в безумии, терроре, огне и смерти. А я был из числа той горстки идеалистов, которые стараются отвести от этого глаза. Человечество движется не к большей ясности и просвещённости, а всё дальше во мрак, возможно, в новое средневековье. Мой Шива неплохо это символизирует — он выловлен в эзотерическом духовном супермаркете, как их теперь называют, куда современный человек приходит в поисках канвы для своей жизни — за разумные, само собой, деньги. Я сам выторговал приемлемую цену. И мой Шива лишь один из миллиона таких фетишей, купленных только за сегодняшний день, всех этих будд, слонов, кристаллов, рамок, пирамид, карт таро, книг по уфологии, тантрическому сексу, чакрам и аурам, вроде достославной «Серии Огун», которую падкий до алкоголя Катринин друг Кристиан печёт с успехом и завидным наваром. Темнота наползает со всех сторон. Век подходит к концу, а мы далеки от просвещённости как никогда. Я не могу разрешить себе благодушествовать дальше.

«Архитектура, — писал Мис ван дер Роэ, — это материализация духа времени в пространстве».

Да свершится воля твоя.

Пока Шива-Разрушитель танцует свой танец на моём столе, я принимаюсь рисовать формы и предметы, которые прежде не мог себе представить. Мой «макинтош», символ единственного достижения разума, которым может похвастать наше время, запрограммированный и закодированный на заводском конвейере, стоит молчаливый, слепой, обесточенный. Он никудышный товарищ в путешествии по сю сторону геометрии.

Я слышу шёпот Шивы у своего уха: «Жги, Сигбьёрн! Дави, Сигбьёрн! Ломай, Сигбьёрн! Круши, Сигбьёрн! Дери, Сигбьёрн! Пытай, Сигбьёрн! Убивай, Сигбьёрн! Насилуй, Сигбьёрн! Разрушь, Сигбьёрн!»

Впервые в жизни я чувствую Красноту. Наконец-то я не тормозил, я въехал в неё.

Шива ведёт свой танец, я — рисую дух времени. Идеи прут с такой силой, что бумага передо мной пестрит продранными дырами.