Декоратор. Книга вещности.

— Что-нибудь уже сделали? — спрашиваю я, входя в гостиную после отлучки в туалет.

Аня сидит на прежнем месте. Кончилось всё Аней. Она, по крайней мере, может писать буквы под диктовку. Мочки её ушей оттягивают какие-то кульки из серебра. Не без изюминки. Я всегда говорил: чтобы носить массивные серьги, женщине следует коротко стричься.

Молодой человек с козлиной бородкой, имя которого я уже забыл, хотя нас представили, устанавливает на штативе мощный прожектор и гигантские отражатели из матового плексигласа. Карло, стоя на коленях, роется в одном из четырёх или пяти чемоданов с аппаратурой. Его камера уже стоит на штативе. В гостиной чудовищный беспорядок. Они пасутся здесь уже три с половиной часа, но пока что не сделали ни одного снимка.

— Сигбьёрн, мы всё уберём, — говорит Аня с усмешкой.

— Отлично. Но это что?

Я показываю на стол.

— Я хотела спросить то же самое, — откликается Аня, вытаскивая из спирали на фирменной записной книжке формата А6, обёрнутой в волнистую бумагу, чернильную ручку.

Этот стол ничего ей не говорит.

— Автор этого стола — Исаму Ногучи, спроектирован он в 1944 году, но в производстве лишь с 1947-го, — пишет она под мою диктовку.

— У него есть название?

— Мне встречалось наименование «Биоморфный стол», но у меня нет стопроцентной уверенности, что это авторское название. Скорее всего, нет. Ещё он известен как «IN-50», что более в стилистике сороковых. Исаму Ногучи, потомок иммигрировавших в Америку японцев, прославился также как автор первой радионяни—устройства, позволяющего родителям и другим взрослым на расстоянии слышать то, что происходит с младенцем в детской. Он сконструировал его в тридцатые годы, после истории с похищением сына Линдбергов, — рассказываю я.

— Очень интересно, — подбадривает Аня, не переставая строчить.

— Написать тебе слово «биоморфный»? — спрашиваю я с предупредительной язвительностью.

— Да, пожалуйста, — отзывается она. — Потрясающе стильный стол.

— Спасибо. Но к чему вот это?

— Что к чему?

— Вот именно. Это я тебя должен спросить: какую ситуацию ты хочешь воспроизвести на фотографии?

— Сигбьёрн, я не совсем понимаю, куда ты клонишь.

Аня улыбается. В их кругах у меня репутация «трудного» кадра, и Аня приготовилась к самому худшему.

— Тогда послушай. Фотографии к такому репортажу должны показывать некоторые мгновения повседневного течения жизни в заданном интерьере, так? То, что американцы назвали бы slice of life — срез жизни.

— Совершенно верно.

— Ты собралась показывать день или ночь?

— День, я думаю. По-моему, ребята выставили дневной свет.

— Прекрасно. Тогда следующий вопрос: что сейчас происходит в гостиной?

Она таращится на меня во всё глаза. Такими вопросами её коллеги себя не мучают. Поэтому интерьеры во всех глянцевых журналах выглядят так, будто хозяева трагически погибли в автокатастрофе, а квартиру прибрали, пропылесосили, отмыли и вот теперь выставили на продажу.

— Ну... так... ничего особенного.

— Совсем ничего, сказал бы я. Будь здесь люди, на столе стояла бы чашечка кофе или пепельница, если мы курим, на худой конец — книга или газета. Разве не так?

— Ты про вазу?

— Не обязательно.

Ваза не моя. Её притащила стилист с французским именем (Моник, что ли?) и поставила на столе, чтобы «смягчить», читай «феминизировать», атмосферу. Как показывают исследования, поведала мне Аня, аудитория «Тенденций» на семьдесят четыре процента состоит из женщин. Хотя каждый четвёртый читатель — мужского пола (это лучший среди аналогичных изданий показатель), но три четверти больше, чем одна. Ваза мне случайно понравилась. Она квадратная с округлыми матовыми стальными бортиками, что удачно не совпадает с размытой треугольной формой стола. Alessi, я полагаю. Обычно у меня на столе ничего не стоит, но это не догма.

— Значит, мы сошлись на том, что в гостиной в момент съёмки ничего не происходит. Людей в кадре тоже не будет, если я правильно понял?

— Мы предполагали, что не будет.

— То есть я прав, утверждая, что мы собираемся изобразить гостиную за секунду до того, как здесь кто-то появится, гости например. И наша цель — максимально привлекательный вид комнаты, чтобы человеку, фигурально выражаясь, захотелось войти в фотографию и расположиться за моим столом от Ногучи?

Продолжая улыбаться, она кивает:

— Хорошо сказано. Это гостиная за мгновение до того, как здесь кто-то появится, к примеру наш читатель.

— Который, продолжая твою метафору, как бы будет моим гостем?

— Продолжая метафору, да.

— И чем же я собрался угощать гостя?

— Сигбьёрн, пожалуй, мы не будем расписывать весь сценарий, да?

— Нет, ты меня не понимаешь — в вазу я что положил?

Она таращится оторопело.

— Лаймы. Восемь штук.

— Да, восемь штук, и все лаймы.

— Это очень фотогеничный фрукт.

— Вполне вероятно. Но я не имею обыкновения предлагать своим гостям жёсткие кислые лаймы. С кожурой и косточками. А ты?

— А вдруг вы будете пить текилу? — не теряется Аня.

— Текила с солью и лаймом — это хит двадцатилетней давности. К тому же на столе нет ни соли, ни текилы. Хочешь знать, на что это всё похоже?

— Хочешь, мы это поменяем? — дипломатично предлагает Аня.

Я понижаю голос:

— Это похоже на то, что в квартире похозяйничал безграмотный стилист, который положил лаймы в вазу из-за того, что они... радуют глаз, — шиплю я.

— Знаешь что, Сигбьёрн ...

У нас за спиной возникает Карло, он обнимает меня за плечо.

— Я согласен с Сигбьёрном. Лаймы убираем. Это клише заиграно.

— Если вы любите цитрусовые, пусть будут апельсины, — предлагаю я.

Аня шокирована:

— Ни за что. Пока я жива, в «Тенденциях» не появится фото с апельсинами.

— Потому что они съедобные? Ладно, я согласен на поме́ло.

— Что это за помело? — спрашивает Аня.

— Разновидность зелёного грейпфрута, — отвечает Карло, делавший съёмки для нескольких поваренных книг.

— Моник! — кричит Аня, и вышеназванный стилист является шаркающей походкой из кухни, где она в этот момент творила бог знает что. Разводила кувшинок в раковине, а то и похуже. У Моник длинные чёрные волосы, тёмно-синий костюм с белой манишкой, сколотой на горле брошкой с жемчугом, низкие лодочки. Она выглядит как особо дорогостоящая гувернантка.

— Сигбьёрн спрашивает, можно ли поменять лаймы на... как это называется?

— Помело.

— Что это за помело? — спрашивает Моник.

— Разновидность зелёного грейпфрута, — привычно отвечает Карло.

— С оригинальной припухлостью у плодоножки, — добавляю я.

— И где его берут? — спрашивает стилист будто бы на полном серьёзе.

Меня заносит, и я отвечаю с наглой непосредственностью:

— На рынке Сульбарторгет.

Моник умоляюще косит на Аню. Редактор подсчитывает, загибая пальцы, и приходит к очевидному выводу, что ни бюджет, ни расписание не позволяют посылать Моник через полгорода за фруктом, о котором она слыхом не слыхивала. Всё-таки в съёмочной группе четыре человека, из них по крайней мере двое на почасовой оплате.

— Лаймы так радуют глаз, — простодушно выпаливает Моник.

Аня взмолилась прежде, чем я успел открыть рот для ответа:

— Нет, нет и нет. Ещё раз обсуждать всё снова мы не будем. Вазу убираем. Как насчёт цветов?

— К вазе у меня никаких претензий нет, — говорю я честно.

— Она не может стоять пустой! — огрызается Аня.

— А если кинуть в неё пачку сигарет? — предлагаю я. — «Житан», например. Мне очень нравится их пачка. Кстати, работа Кассандра.

— И что нам скажут на это рекламодатели? — возражает Аня. — И ты же вроде не куришь?

— Нет, но такого случая ради можно отрядить кого-нибудь купить пачку.

По Моник видно, что перспектива объездить пол-Осло в поисках магазина, торгующего «Житан», вдохновляет её не более поездки на рынок.

— Я просто хочу помочь, — обижаюсь я. Карло начинает ржать.

— Цветы! — кричит Аня. — Ставим на стол цветы. У нас ещё пять съёмок. Мы не можем так тратить время.

— Цветы должны быть белые или жёлтые, — чеканю я. — И смените эту банальную вазу Альвара Аалто. Не то выгоню вас.

Моник уходит за цветами и вазой.

Вот и имей дело с модными журналами. На секунду нельзя отвернуться, как у наковальни.

В довершение фотосеанса, когда остаётся только навести свет и запечатлеть ванную — но и это из-за минимального размера помещения оказывается делом небыстрым, — Аня затевает интервью со мной. Мы устраиваемся за кухонным столом, и я завариваю чайничек зелёного чая («Nagata Organic Sencha» из магазина здорового питания). Вообще-то его потребляет Катрине по поводу занятий йогой, но мне захотелось попробовать; похоже, Ногучи натолкнул меня на эту мысль. Аня расценила угощение как высокую степень посвящённости.

— Ты вдохновлялся японским дизайном? — спрашивает она.

— Не впрямую, но я бывал в японских ресторанах, оформленных привлекательно. Японцы мастерски обращаются с деревом, любят обнажать структуру и ценят свободные поверхности. Скрытое влияние японской культуры и японской манеры освоения пространства неоспоримо и, можно сказать, неодолимо.

— Что ты имеешь в виду?

— Только то, что многие постулаты функционализма сложились под японским влиянием, тут сыграли свою роль и выставки рубежа веков. Японцы указали путь к архитектуре, очищенной от орнаментов, выстраивающей диалог с природой, а вовсе не вступающий с ней в диалектическое противоречие, как то в массе своей делала тогдашняя европейская архитектура.

Горький, насыщенный вкус «Nagata Organic Sen-cha» усиливает вес моих откровений, обычно постигаемых на первом курсе. Но Аня стенографирует. Я вижу, как вдумчиво она работает над словом: «диалектический» понятно не всякому, поразмыслив, она решается вычеркнуть его. Вот что значит репортёр и редактор в одном лице.

— Но дом, где ты живёшь, европейский на двести процентов, — пытается она поспорить.

— Да, хотя и в «ар нуво», прекрасным образцом которого он является, чувствуется слабое влияние восточного примитивизма. То, что раньше называлось «китайщиной». И даже драконовская тематика, которой мы привыкли гордиться как исконно скандинавской, на самом деле имеет китайское происхождение. Ничто не указывает на то, что в эпоху саг норвежцы украшали свои дома головами драконов. Но если говорить об осознанной «японистике» в норвежской архитектуре, то она появляется многим позже, например у Сверре Фена или в постройках Люнда-Слаатто, хотя это уже выходит за рамки нашей темы, — добавляю я с улыбкой.

Она кладёт блокнот, делает глоток чая и перелистывает страницу, открывая новую тему.

— Скажи, Сигбьёрн, многим ли ты жертвуешь, чтобы жить так?

— Что значит «жертвую»?

— Я думаю о порядке. Ясно, что любой человек прибирается перед нашим приходом, но у тебя въевшийся порядок: у тебя заметно меньше вещей, чем у всех остальных людей, и каждой, похоже, раз и навсегда установлено место.

— Многие остальные люди могли бы прилежнее выбрасывать ненужное.

— Да, но многие сентиментально относятся к своим вещам. Они их любят и берегут.

— Ты о каких вещах?

— Свадебная фотография, например. У тебя ничего подобного и в помине нет.

— Мы не сочетались браком.

— Хорошо, а свадебное фото родителей? Или портрет дедушки с бабушкой?

— Ты представляешь себе моих прародителей? — усмехаюсь я.

— Ответ циничный.

— Немного... Само собой, такие фотографии есть и у нас, но мы храним их в альбомах. Тебе кажется, лучше было расставить их на каминной полке?

— Так часто делают. Или вешают детские рисунки.

— Я заметил.

— У тебя есть одна картина и один архитектурный эскиз, тот, что висит в кабинете.

— Это моя текущая работа. Она висит на стене для дела.

— Так я и подозревала. Но позволено ли мне будет спросить: а как ты поступаешь в случае, если заказчик, которому ты оформляешь дом, желает повесить на стене огромное фото любимой бабуси?

Я не люблю слова «заказчик», мне кажется, это низводит меня до уровня сетевого коммивояжёра. Я предпочитаю называть их клиентами. Иной раз и пациентами. Но этого я Ане не рассказываю.

— Вынужден опровергнуть твои инсинуации: не в моей власти запретить заказчику повесить изображение бабушки.

— Но тебе хочется?

— Чего мне хочется, никакой роли не играет. Моя функция, как мы говорим, совещательная. Но если бабушка уродина уродиной, а и картина, и рама, большие и очень тёмные...

— Что тогда?

— Тогда я посоветую конкретное место, где её повесить. Надеюсь, этого ты не записываешь?

— А что, нельзя?

— Лучше не надо, я тебя прошу. Не в моих правилах разглашать подробности моих взаимоотношений с клиентами. Но были случаи, когда я спрашивал, а нельзя ли найти фотографию бабушки в молодости.

Аня хохочет:

— Ну ты даёшь!

— Поверь мне, это не самая смешная история. Самая замечательная другая — о молодом человеке, который сразу сказал мне, что отказывается вешать в гостиной портрет почившего отца, но у него нет выбора, он должен. Ему физически делалось тошно от одного взгляда на покойного — мерзейшего тирана, судя по всему, но вдова, матушка клиента, дневала и ночевала в доме, а речь шла о крупном наследстве.

— И что? — возбуждается Аня.

— Мы придумали особую конструкцию. Это был электрический доводчик, кнопка которого располагалась прямо над домофоном, хозяин нажимал её, едва родительница возникала на пороге, и портрет папаши выезжал на самое что ни на есть парадное место. Я подсмотрел идею в театре. Но в безоблачные минуты это была ниша, в которой стояла безупречной красоты безумно дорогая ваза от Tiffany.

Аню скрючивает от хохота.

— Ой, прости, — еле выдыхает она и закуривает. Я не протестую. Катрине превратила-таки кухню в курительную комнату. Это без труда угадывается по запаху.

— Разумеется, я запрещаю даже упоминать об этом, — говорю я.

— Господи, спаси меня, грешную, — негодующе откликается она из дымного облака.

— Я вас затаскаю по судам.

— Давай тогда лучше о чем-нибудь другом.

— Японская тема кажется мне выигрышной, — предлагаю я. —Тебе, совершенно случайно, ничего не говорит имя Фрэнк Ллойд Райт?

Мы беседуем о «Доме над водой» и о том, как я использую стихию воды. Аня вцепляется в тему, которая под нужным углом пересекается с проблематикой фэн-шуй (что справедливо, тем более что в Норвегии вода как элемент интерьера находится в вопиющем небрежении). Я дал уйму таких интервью. Тут важно избегать личного, даже если журналист настырничает.

Да и неправда, что я не люблю ярких цветов. Единственное, у меня некоторые проблемы с красным.