Декоратор. Книга вещности.

— Командиркуданести?

— Этошолимашинкастиральная?

— Ближеподогнатьнеможемникак!

— Щаназадсдадимидиванчиквашвытащим.

Грузчики. Самое невыносимое в переезде.

Больше всего хочется сбежать из квартиры, пусть эти изъясняющиеся на птичьем языке хмыри в разлапистых рукавицах хозяйничают сами. Но боязно. Люди, благосостояние которых зависит от того, какой вес они могут поднять на грудь или сволочь на загривке, неизбежно, как и все вьючные животные, весьма примитивны, а поскольку работа скучная, они всё время ищут развлечений — в смысле: чего б сломать?

«Ёмоёчойтосней?» — слышишь ты под аккомпанемент разлетающегося в пыль фарфора. «Непрошламалешко?» — под стук лакированной крышки концертного рояля о свеженький косяк. «Пропадаймоятелега!» — под резко обрывающийся смех, когда впопыхах зашвыривают в квартиру стул, а он, ясное дело, приземляется на стеклянный стол от гарнитура и разбивает его вдребезги. Всё это я слыхал и прежде.

Жаловаться бесполезно. Вы можете сколько угодно тыкать нахала носом в поцарапанный рояль и призывать к ответу. Он поднимет на вас бессмысленные глаза, разведёт руками, скажет «Тяжёлыйчожвыхотитебывает. Вроденестрашно?» и затушит самокрутку, вид которой не оставляет места сомнениям в её происхождении: спускаясь вниз за очередной жертвой, грузчик подцепил в прихожей обоину и набил её табаком. Мне даже интересно, как выглядит дом грузчика, неужели и там кругом разбитые вазы, поцарапанная мебель и вмятины на всей технике? Не исключено. На выезде веселее, но дома-то приятнее!

На фасаде посудомоечной машины «General Electric» (хромированная сталь, глазки индикаторов оправлены в тёмный окисленный алюминий) здоровущая вмятина. Впечатление такое, что кто-то саданул по ней кованым сапогом. Нарочно. Я просто вижу, как перемигиваются двое самых младших в бригаде, два братца, как подначивают друг дружку: «Слабо?» и как потом один из них задирает ногу и бьёт, и ржёт при этом: им не понравилось что-то — что-то — во мне или в моём поведении, а вещь, вот она, в их власти.

Я пробую держать себя в руках. Дожидаюсь бригадира — это семейная фирма, значит, он приходится отцом обоим вредителям, которые продолжают азартно играть в вышибалы с моими вещами по всей квартире, — веду его в кухню и показываю ему, что случилось. Он склоняется над вмятиной и принимается ковыряться в ней, как если бы её можно было отыскать только на ощупь. Я вижу, как его заскорузлые, с въевшимся никотином пальцы движутся вдоль воронки, оставляя отпечатки вдвое, по-моему, шире, чем у нормального человека. В его рукавице, которую он положил на крышку изуродованной машины, разместилось бы ежовое семейство.

— Бываетсамипонимаете. Вроденестрашно?

Ему лет пятьдесят пять, он облачён в грязный синий комбинезон, а вокруг шеи обвязан детский шарфик с красным рисунком. Когда смотришь на него, первым делом, сразу за кулаками, в глаза бросаются желтушные белки глаз и свисающая из носа растительность, которая приходит в движение при каждом вдохе.

— Что вы называете «нестрашно»? Мне придётся её поменять.

— Шостоит?

— Возможно, я смогу купить новый фасад, — отвечаю я, не желая озвучивать всю сумму. Эта машина стоит как два переезда, который, что скрывать, оплачивается самым что ни на есть «чёрным налом». Как говорили наши стеснительные родители, «мимо кассы в карман без хлопот и налогов». Теперь я проклинаю свою дурость, будь у меня с ними официальный договор, я чувствовал бы себя защищённым хотя бы юридически.

Лезть на рожон, когда большая часть моих вещей по-прежнему в их руках, опасно. Суровое лицо бригадира озаряется сочувствием.

— Штукускинуда?

— Хорошо. Большое спасибо.

Беседу пора заканчивать, потому что его сыночки взялись за мои лампы.

Катрине в своём репертуаре, это просто предательство с её стороны — сбежать, когда на карту поставлено всё, чем мы богаты. Куда, кстати, она запропастилась? Поневоле вспомнишь 9 апреля 1940 года[2].

Но зато какое блаженство наступает потом, когда все вещи уже дома, с нами, а грузчики, получив на руки на тысячу меньше обещанного, исчезли.

Вещей не засилье. Фактически мы больше отправили на помойку и барахолку, чем взяли с собой. Зачем морочиться с переездом, если не собираешься менять всё подчистую? Относительно чёткая работа грузчиков и, по большому счёту, не катастрофические последствия их обращения с мебелью объясняются богатством их улова. («Тыправдаэтовыкидываешь? Можноявозьму?»)

Можете оспорить то, что я сейчас скажу, но мне достаточно знать, сколько в доме вещей, чтобы определить коэффициент вкуса владельцев. Делается это так: сначала сосчитайте количество предметов. Книги не считайте (если их очевидно много или очевидно мало, то, соответственно, прибавьте или вычтите единицу). Одинаковые стулья считайте как один. На каждый предмет искусства и декора добавляйте по единице. Кухонная утварь не считается, разве что предмет чисто декоративный, без практического смысла (последние стоят по единице). Встроенные сооружения типа стерео-установок не учитываем. Нас интересуют только детали.

Таким образом вы получаете число, большее или меньшее. Теперь надо выяснить продажную стоимость этого всего. Не ту цену, по которой вещи были куплены, а ту, за которую их сейчас реально продать. Антиквариат всегда дороже бэушной IKEA, независимо от того, за что вам досталось то и другое. Сосчитайте всё это, грубо приблизительно. Теперь поделите полученную сумму на количество предметов, и получится удельная сумма (например, две тысячи крон делим на двадцать пять, получается восемьдесят крон за штуку).

Число живущих в доме людей роли не играет, но вот возраст их необходимо учесть. Можно считать правилом, что с возрастом люди накапливают вещи. В итоге получаем формулу для расчётов: X (общая стоимость) делённый на Y (число вещей) плюс n (возраст хозяина в годах минус 25). То, что получится, и есть коэффициент вкуса. Чем он выше, тем больше вкуса можно предполагать в хозяевах квартиры. Ниже всего он будет у зелёной молодёжи, которая забивает своё логово всякой дребеденью, а выше — у людей зрелых, окружающих себя тщательно отобранными вещами неоспоримой ценности. Как написали бы в таблоиде, воображаемыми полюсами этой шкалы вкуса можно считать Элвиса Пресли и Пабло Пикассо.

Где на этой шкале находимся мы с Катрине? Пока мы слишком молоды и не настолько знамениты, чтобы обосноваться на самом верху, но наш коэффициент, скажем так, внушает отрадную уверенность. Благодаря тому, что мы не засоряем дом «милыми пустячками».

Нет, грешен. Один такой «сувенирчик» у меня есть, но это уже в порядке стёба. Обычно, когда люди хотят продемонстрировать свой пиетет к классическому функционализму, но не могут или не хотят практиковать его всерьёз, они берут один предмет, скажем кресло от Ле Корбюзье, и ставят его на виду, особняком от рядовой мебели. Сидеть в нём не положено, а положено носиться с ним как с фетишем, ибо он — доказательство правильного вкуса хозяев.

По-моему, это вульгарно, не говоря уже о полном выхолащивании сути функционализма. Наибольшие извращенцы, а также спесивцы выберут «Красно/Синий стул» Геррита Ритвельда — кресло геометрических форм, где и спинка, и сиденье, и подлокотники из дерева (кстати, сидеть в нём гораздо удобнее, чем можно было бы подумать).

Такой выставочный экземпляр есть и у меня, но миниатюрный. Копия стула «Барселона» Миса ван дер Роэ, из настоящей стали и кожи, но максимум 15 сантиметров в высоту. Я купил его в Барселоне в лавке для архитектурных фанатов, теперь он висит на стене в стеклянной коробке, типа музейной витрины, чтоб не запылился. Но, раз уж мы рассчитывали коэффициент вкуса, поспешу добавить, что малый размер моего стула почти не сказался на его цене.

Меня любят спрашивать, действительно ли я совершенно равнодушен к живописи. Полнейшая чушь. Всё как раз наоборот. Мы с Катрине не вылезаем из галерей и выставок: поскольку мы варимся среди художников и галерейщиков (в моём послужном списке значится оформление двух камерных галерей в Осло), нас то и дело приглашают на вернисажи. Скажу больше, я рискнул бы назвать себя меценатом, в том смысле, что я часто навожу своих клиентов на покупку картин и более чем нередко их выбор падает на художников, которых я ценю и знаю лично. Но в большинстве случаев клиенты оставляют за собой право — и сопутствующий риск — заниматься украшательством самостоятельно.

Столь малое присутствие произведений искусства в моём доме объясняется отчасти экономическими причинами (то, что мне по вкусу, стоит слишком больших денег), отчасти тем, что пока у меня иные приоритеты. В результате собрание Люнде-Хопсток (если не включать в него офорт, подаренный нам Хопстоками-старшими, для которого в прежней квартире так и не нашлось свободного места) насчитывает одну (1) единицу хранения. А именно: огромное полотно Улава Кристоффера Йенсена, самого выдающегося, на мой взгляд, норвежского художника современности. В квартире на Нильс-Юльсгатен этой картине была отдана стена в гостиной, а для правильного освещения в потолок встроили две профессиональные музейные лампы. В новом доме я заранее всё предусмотрел для её развески. Другое дело, фактура этого помещения требует арт-объектов. Над этим вопросом я сейчас тружусь. К сожалению, выяснилось, что присмотренная мной штучка, на удивление пристойное изделие Хьяртана Шлеттемарка, даже приблизительно не укладывается в наш бюджет. Но искусство ждёт. Голая стена не пугает меня и никогда не вынудит повесить на неё календарь, постер или другую пакость. Мне искренне жаль родителей, которых чувство долга заставляет завешивать каракулями своих юных дарований не только детскую, но прямо-таки весь дом. Единственное, что можно сказать им в утешение: экспонаты Ежегодной художественной выставки вряд ли лучше.

Да, ещё один Кристоффер Йенсен — совсем неплохая, кстати, мысль. Особенно из той же серии.

Я занимаюсь тем, что брожу по квартире и примеряю вещи к их новым местам. Мысленно я давно всё порасставлял, но тем занятнее наблюдать, как вписываются предметы в пространство реальной квартиры. Выясняется, к примеру, что мой рабочий стол — одну из немногих наших антикварных вещей, солидное, но грациозное на вид сочинение из красного дерева, в своё время царившее в парадном кабинете министра иностранных дел, — позволительно придвинуть на метр ближе к окну. Сперва я, высчитав, что послеобеденное бликующее солнце так не будет мне помехой, собирался сидеть за столом спиной к окну, но отказался от этой затеи, сверившись с учебником по фэн-шуй. Эта наука утверждает, что если вы не контролируете происходящее за вашей спиной, то вас посещает тревога и боязливость, а в моей профессии неуверенность в себе создаёт помехи.

В прошлом году, вы не поверите, и в Норвегии появился свой журнал про фэн-шуй. Я лично даю ему от силы год жизни. Как правило, ажиотаж вокруг таких увлечений проходит на два счёта. Так что, если вы приняли меня за фанатичного новоявленного фэншуйца, напрасно. Я познакомился с этой практикой несколько лет назад, когда ещё не стало модой поминать фэн-шуй на каждый чих, а чем глубже влезаешь в такого рода теорию, тем больше находишь в ней разумного.

Уже не говоря о неразумном. В Гонконге, к примеру, считается дурным тоном обставлять дом без консультации эксперта по фэн-шуй, который берёт порядка тысячи крон за метр за свои советы о том, как гармонично обустроить квартиру (по счастью, они в Гонконге не так велики, как наши). А вот китайцы помешаны на нумерологии. Наисчастливейшее число — восемь. Поэтому правильная церемония вкушения пищи — восемь человек, сидящих за круглым столом строго сообразно сторонам света. Это гарантирует, что застолье пройдёт без эксцессов и перекосов. Посему в Китае в дорогих ресторанах все столики на восьмерых. В нашей культуре «благословенен» стол на двенадцать персон (или его уполовиненный вариант — на шестерых), что имеет явные библейские корни: Иисус с учениками минус Иуда или одни апостолы, со всеми вытекающими аллюзиями. Тем поразительнее, чтоб не сказать загадочнее, что и мои клиенты сплошь желают иметь обеденный стол на двенадцать человек (на мой вкус, это многовато само по себе плюс не соответствует возможностям большинства гостиных).

Когда Ио Мин Пей в своё время начинал проектировать в Гонконге небоскрёб Китайского банка — здание, которое я отношу к архитектурным шедеврам, то запротестовали местные фэншуйщики. Потрясающий фасад, олицетворяющий революционную сущность здания (его образуют четыре стоящих на плоскости равносторонних треугольника, рассечённых по диагонали, причём все получившиеся сегменты заканчиваются на разной высоте), «вызвал озабоченность» высших фэн-шуйных иерархов скрещением диагоналей. Это равносильно тому, чтобы поставить на здании крест, утверждали они. «И. М. Пей и Партнёры» виртуозно вышли тогда из щекотливой ситуации — для церемонии открытия они выбрали самый благоприятный день столетия: 8.08.1988. И тем посрамили оппонентов. Но если отвлечься от крайностей вроде китайского помешательства на цифрах или вопиюще непрактичных советов — завести в каждом доме фонтанчик, ибо льющаяся вода нейтрализует избыток ветра, — то ко многим постулатам фэн-шуй я готов прислушаться. Например, в этой квартире мы выбирали, куда головой нам спать — на север или на запад. Север означает угасание энергии и ведёт к пассивности, а запад пробуждает энергетику, благоприятствующую сексуальной сфере и росту доходов. Не правда ли, два последних пункта весьма желательны? Так почему бы, скажите на милость, не выбрать лучшее, нам же не надо для этого ничего перестраивать?! На мой взгляд, легкомысленно с порога отвергать как шаманские бредни учение, которое цветёт пятьдесят веков, куда разумнее пользоваться им по уму. Такого умеренно-разумного фэншуйства в моих последних работах довольно много. Хотя я не считаю своим долгом посвящать в это заказчиков.

К гардеробу можно относиться двояко: или как к месту, где позволительно похоронить саму идею порядка — главное дверцы закрывать! — или как к возможности возвести его в ранг абсолюта. Мой опыт говорит, что дверцы имеют обыкновение распахиваться, некстати, как незашторенные окна, обнажая чужому взору неприглядные подробности. Хаос. Штабеля разномастной одежды, наваленной или развешанной абы как. Напротив, если гардероб выбран разумно, со вкусом, а человек следит за порядком в нём, то для дома, для его тепла и гармоничности полезно обозначить функцию гардероба и обнажить его содержимое.

Для шкафа-гардероба в новой квартире я выбрал дверцы из полупрозрачного матового стекла.

Ещё пока я учился и нуждался в деньгах, я принял принципиальное решение относительно своей одежды и не устаю ему радоваться. Я постановил одеваться в два цвета — чёрный и белый. Позже я добавил к ним антрацитовый оттенок серого — для некоторых случаев. Что и говорить, пришлось смириться с насмешками окружающих, особенно Катрине, над моим «монашеским прикидом», как очевидно и то, что у меня появились джинсы индиго и где-то припрятаны несколько цветных рубашек, но, благодаря этому решению, у меня нет проблем с одеванием и всё со всем сочетается.

Вдобавок я могу позволить себе удовольствие развесить в ряд мои чёрные и антрацитовые костюмы, пиджаки и брюки, разложить стопками белые рубашечки и чёрные свитерки, аккуратненько расставить чёрные туфли и ботинки, закрыть дверцу и любоваться тем, как оттенки основных цветов обогащают друг друга и в целом всё смотрится как инсталляция, как наглядный пример того, что и при небольших деньгах возможно не поступаться своим вкусом.

На виду можно хранить и постельное бельё, и кухонные полотенца, просто они должны быть гладко белые. Только Катрине всё ребячится. Я думал-думал, но всё-таки в её секции заказал глухие дверцы из массива дерева.