Декоратор. Книга вещности.

— Ты ничего не забыл? — задыхается в трубке Туре Мельхейм.

Забыл? Я не могу вспомнить, чем занят, кто таков и где моё место в мире, но чтобы я забыл некую простую и конкретную вещь, имеющую касательство к Туре Мельхейму? Не припоминаю.

— Ты в порядке?— спрашиваю я. В данную секунду я занимаюсь тем, что вожу ручкой по кальке. Каракули походят на шпиль собора. Частокол острых, узких башен с квадратным основанием, как бы пирамид, для чего-то вытянутых вверх. Пустое рукоблудие.

— Я только что говорил с Эйнаром Сюлте. Он сказал, что ты ему не звонил. Хотя, помнится мне, давно должен был это сделать.

Да, про Сюлте я забыл. Это просто очередное свидетельство того, до чего дырявая теперь у меня связь с действительностью. Вообразить, будто сумею притерпеться к Сюлте или возьмусь за работу, буде он мне её предложит, я не в силах, но и отказаться с порога кишка тонка.

— Я потерял его телефон, — отбрехиваюсь я.

Туре диктует мне его, уже в третий раз.

— Он в городе до пятницы и хочет повидаться с тобой и показать дом.

Страх перед общением с дико незнакомым человеком так силён, что мне приходится прибегнуть к технике самовнушения: сконцентрировавшись на предметах в комнате, потом на звуках вокруг, наконец, на процессах внутри моего тела, я медленно сжимаю круг, пядь за пядью, и слышу только, как колотится моё сердце. Когда я различаю каждый удар явственно, я беру трубку и набираю номер Сюлте.

Он дружелюбен. Сначала предлагает пообедать в «Театральном кафе» в половине второго. Потом вспоминает (похоже, ему суфлируют, секретарь, наверно), что уже обещал кому-то ланч и предлагает увидеться попозже, часика в три. Не мог бы я подскочить на заповедный остров Бугдёй, улица Коммандервейен, такой-то номер? Он будет ждать меня у дома. Так и договариваемся.

Для, как теперь говорят, прикола я пририсовываю одному из шпилей распятие.

Приняв душ и облачившись без претензий — в джинсы, льняную, грубого переплетения, рубашку и толстую шерстяную кофту, я спускаюсь вниз и сажусь в машину. И не вспомнить, когда выезжал в последний раз. Бесцветное солнце осветляет блёклый день. Снег по обочинам всё ещё белеет. Белое красиво. Сомневаюсь, чтоб в гардеробе Сильвии была хоть одна белая вещь.

Стоя в пробке на повороте с Бугдёй-аллеи вниз к Шёлюст, я рассматриваю новые офисные дворцы, взметнувшиеся за последние несколько лет. Ещё немного, и здесь станет чистой воды медиа-гетто.

Здания есть и красивые, но натыканы одно в одно. Как сельди в бочке. Кстати, удачная метафора для СМИ — сельди в бочке. Они маринуются в собственном соку, в замкнутом пространстве. Иногда руки чешутся пойти постучаться в голубой экран: «Привет! Слушайте, я тут тоже сижу. Вы про меня не забыли?» Но, как правило, я их игнорирую. Скоро вся пресса скучкуется в нескольких гетто — здесь, на Скёйене, Нюдалене и Акерсэльвен — и срастётся ещё теснее. Тогда уж в этот мирок ни один намёк на реальную жизнь не прорвётся.

БУМ!

Резко дёргаясь вперёд, я понимаю, что догнал серебристо-серый «вольво». Как назло к тому же такси. Как такое могло случиться? Во избежание этого, насколько я знаю, ввели правила движения. Постепенно до меня доходит, что такси остановилось высадить пассажира, очевидно журналиста, спешащего укрыться в своём кабинетном раю со «стимулирующей непрямой подсветкой», а я загляделся по сторонам, задумался и не увидел тормозных огней. Пассажирка, дамочка в коротком искусственном полушубке под оцелота, разинула рот и замерла на тротуаре с кредиткой в руке. Шофёр вылезает из машины. Мне страшно хочется рвануть отсюда, но нельзя. Поэтому я отъезжаю на пару метров и заруливаю на тротуар. У него на бампере приличная вмятина и разбита левая фара. Ну вот, опоздаю к Сюлте, думаю я.

Я выхожу из машины и виновато пожимаю плечами. Таксиста таким не проймёшь.

— Кретин! — орёт он. —Ты что, не видел, что я стою?

— Извините.

— Извинить, что ты ни хрена не видишь? У нас слепым права́, не дают. У нас закон такой.

— Не надо так нервничать. Со зрением у меня всё в порядке, — отвечаю я.

— Не надо нервничать? Где твоя палка и поводырь?

Торчать тут холодно. Я осматриваю свою «ауди» — едва заметно поцарапан бампер.

— Я беру всю ответственность на себя, — говорю я и достаю ручку, чтобы написать ему мой телефон.

— Не изволь сомневаться! Ты слыхал такое слово — травма шейного отдела?

— Травма? Побойтесь Бога, это был слабый толчок.

— Слабый толчок? Не для тех, у кого шея уже склеена! Идиоты, вы что все, сговорились доконать меня? — рычит он и делает шаг в мою сторону, в повадке как будто проскальзывает что-то угрожающее. Я, насколько позволяют обстоятельства, приступаю к калибровке, толкую визуальные сигналы — цвет лица, тон, ритм дыхания, но не продвигаюсь дальше очевидного: он сердится. И готов к ссоре.

Я что-то бормочу про свою страховку, но вижу по его глазам, что это был наименее удачный ход. Поперёк лба у него вздувается жила.

— По-твоему, со страховкой в кармане можно давить народ вдоль по улицам? Знаешь, кто ты? Псих безглазый. А корчишь из себя кого? Крутого парня. И вобрался как крутой. Думаешь теперь, что у тебя весь город в кармане и тебе можно себя вести, как бес на душу положит?

— Успокойтесь, — подаёт голос женщина, которая всё ещё ждёт, чтобы расплатиться. Она блондинка лет, скажем, тридцати пяти. Я оглядываюсь и показываю жестами, что тоже не жажду продолжать скандалить, закатываю глаза, чтобы она поняла: я не вижу смысла в этой сваре.

Таксист замечает мои манёвры и не одобряет их.

— Я всё видел! Не думай, ты влёгкую не отвертишься! Пижон проклятый. Хлыщ. Модник недоделанный. И тачка у тебя для понтов только, — добавляет он.

Некоторые люди думают, что, высмеивая автомобиль, особо ущемляют мужское достоинство его владельца. По мне, несравненно хуже, когда критикуют твой внешний вид. Но он — не значимый критик. И «Ауди-SЗ» никак не «понтовая тачка». Хотя мне чудовищно льстит, что он держит её за такую.

— Вы считаете, что у вас действительно травма шейного отдела? — спрашиваю я спокойно и деловито.

— Да, представь себе. И это адская боль, чтоб ты знал. А виноват ты.

— Прошу простить, я сомневаюсь в диагнозе.

— Ах ты сомневаешься, лапа моя? Это самая удачная шутка за весь день. И почему ж ты сомневаешься, крутой ты наш?

— Насколько мне известно, — объясняю я, — травма такого рода возникает при резком откидывании головы назад. Когда под действием тяжести черепа происходит смещение, из-за чего защемляются нервы и пережимаются сосуды, так?

— Так, — говорит он и складывает руки на груди.

— Это предполагает, что поверх шеи расположена голова. Череп, содержащий известное количество тяжёлого серого вещества. Так?

Он таращится на меня.

— А не комок стекловаты, — заканчиваю я.

Лицо у него дёргается и заметно перекашивается. Он хватает меня за обшлаг.

— Поскольку у стекловаты слишком низкий удельный вес, — растолковываю я. — Даже если она слежалась, как в вашем случае.

Он делает выпад головой и попадает мне в нос. Высекая белые искры. Шок. Волна белого света с такой силой окатывает мозг, что глаза вот-вот вывалятся из орбит. Я делаю шаг назад и удерживаю равновесие, но чувствую, что сейчас из носа хлынет кровь. Чудный пиар-ход — явиться к денежному королю Эйнару Сюлте с кровавым месивом вместо носа, скособоченного в потасовке. Второй за неполные десять дней. До меня внезапно доходит, что это и драками не назовёшь, потому что, как тогда, так и сейчас, я не сделал попытки защитить себя.

Но ведь ещё не поздно. Вот он передо мной, стоит наизготовку с бешеным, победным блеском в глазах, а у меня в руке — ручка, внезапно вспоминаю я.

Я ему выколю глаз. А там обсудим, кто из нас слепой.

Его пассажирка безучастно стоит где стояла, она лишь вскрикнула, точнее, ойкнула, когда он ударил меня. Но теперь она подходит к нам, замершим между машинами, и тянет его за левый рукав, призывая уняться. Он зыркает на неё и отталкивает. Тот ещё джентльмен.

Пока он стоит вполоборота к ней, я, зажав в кулаке ручку как заточку, прыгаю на него и бью в правый глаз. Он не успевает отбить удар как надо; я чувствую, как ручка утыкается во что-то твёрдое, скользит вниз и слышу его вопль. В шоке вскрикивает женщина. Я выпускаю ручку и вижу, что промазал: она торчит в щеке пониже скулы. Перо ушло вглубь на сантиметр, не меньше, значит, пробило щёку и пришпилило язык. Надо надеяться, боль нешуточная. Наверняка позлее выдуманной травмы шеи.

— Мужчина, вы в своём уме? — спрашивает пассажирка, становясь между нами лицом ко мне. Таксист вынул ручку из щеки и, вылупив глазёнки, рассматривает кончик. Виду него такой, будто он отказывается поверить в случившееся.

Дамочка очень ничего, замечаю я, но дело не в ней. Я покалечил его не затем, чтоб произвести на неё впечатление. Мной двигала ненависть. И я чувствую, как она пухнет во мне, упивается кровью. Мне хочется вмазать ему ещё. Добить его — вот единственное моё желание, единственное чувство, я даже обиду забыл. Какое блаженство давать сдачи! Теперь меня щекотит от любопытства выяснить, как прокалывается глазное яблоко. Вот только чем?

— Псих отмороженный, — урчит таксист, — я сейчас так тебе вставлю...

На этом слове он встречается со мной глазами, и я полагаю, видит нечто устрашающее. Я могу только гадать, но, возможно, он различает желание убить. Он проводит рукой по свежепрепарированной щеке и, видно, приходит к выводу, что игра не стоит свеч.

— Я обращусь в полицию, — говорит он, садясь в машину. — Немедленно.

— Довольно умно с твоей стороны, — говорю я, приближаясь на пару шагов. — У меня есть свидетель, что первым напал ты.

— Если ты рассчитываешь, что я... — женщина в якобы оцелотовом полушубке не завершает фразы. Она видела, как он набросился на меня. А от факта нападения на человека непозволительно отмахиваться, это против всяческих правил.

Только теперь я обнаруживаю, что кровь из носа потекла. Я вытираю платком под носом и держу его на губе, чтоб спасти свою молочно-бежевую рубашку.

— Вот мужики, — качает она головой. — Не дай бог упустите шанс попетушиться — наверно, не переживёте?

— И что особенно приятно — вдобавок ко всем удовольствиям ещё и содержательная лекция по феминизму, — отвечаю я, зажимая нос платком.

Таксист заводит машину и уезжает.

— Похоже, ты прокатилась бесплатно, — отмечаю я. — Спасибо мне.

— Потрясающая галантность, — отвечает она с призвуком сарказма.

Я тоже сажусь в машину и трогаю с места. Серебристо-серый «вольво» идёт чуть впереди меня, между нами никого нет. Пожалуй, следует стукнуть его ещё разок. Посильнее, конечно.

Но на светофоре он проскальзывает на жёлтый, а я застреваю на красном. Он сворачивает вправо и пропадает из виду. Я с преувеличенной осторожностью колупаюсь в сторону музейного острова. Перед глазами встают картины, короткий замедленный фильм: ручка в воздухе, вот она входит в глаз, перо прорывает роговицу, радужку, в моих видениях линяло-синюю, глазное яблоко трескается, как перезрелая виноградина, изнутри выдавливается капля желеобразного содержимого, перо безжалостно продолжает ввинчиваться внутрь глазницы, раздирая всё и вся, проникает в серые волокна мозга и застревает в них; фонтаном бьёт кровь.

И кто теперь безглазый?

Объёмное зрение — единственное, что отличает человека от животных. Quod erat demonstrandum — что и требовалось доказать.

Фильм крутится раз за разом. Где я видел это? Часом, не в «Андалузском псе»?

Я перекраиваю фильм так, чтобы крупным планом видеть его лицо всё то время, пока перо ввинчивается в мозг, ослепляет его и отравляет ядовитыми, синими чернилами. Лицо — сплошной голый, первозданный страх, а рот разодран в немом крике (кино немое), эхом перекликающемся с картиной в кабинете Фруде Райса. Я еду уже подозрительно медленно.

И вдруг думаю о том, что лишился прекрасной ручки.

Эйнар Сюлте заливисто хохочет, когда я объясняю, отчего у меня кровяные корочки под носом и — как выясняется — кровавая роса на рубашке.

— Надеюсь, ты его проучил?

— Не сомневайся.

— Ротозейство, да?

— Да. Я засмотрелся на новые дома у Шёлюста, знаешь, на Каренслюст-аллее? Отвлёкся от дороги, можно сказать.

— Таких, как ты, опасно выпускать на дорогу, — говорит он.

Знал бы Сюлте, до какой степени он прав.

Признаться, я неотчётливо представляю себе, чем занят биржевой игрок. Предполагаю, он должен скупать иены, когда они дёшевы, и сбрасывать их, едва поднимутся в цене. Тоже профессия.

Очевидно, что Сюлте продал свои иены как раз когда следовало. Машина, облокотясь на которую он стоит, «ягуар» конца 1960-х, выглядит потрясающе, как и сам валютных дел мастер. Я знаю, что ему за пятьдесят, но смотрится он моложе лет на десять, ухожен и в завидной физической форме. Светлые, коротко стриженные волосы блестят, лицо бронзовеет загаром не по сезону, а зубы сияют хищной белизной. Мне приходит в голову, что он, видимо, сверстник моего врага-таксиста, но какая видимая разница с той озлобленной и мерзопакостной серятиной! Раздирающее роговицу острие пера, вытекающее, как желе, содержимое глаза, как будто прокололи спелую виноградину... Перо, застрявшее в клеточках мозга, во мраке бесцветных мыслей.

На Эйнаре Сюлте двубортный костюм в полоску тоньше волоса. В нашем кругу не носят ничего, что сидело бы менее элегантно, чем стандартный двубортный офисный костюм, вообще, на мой взгляд, годящийся только пузанам с избыточным весом, но на Сюлте вещь смотрится отменно. Кашемир с шерстью. Идеальные плечи. Костюмчик не иначе с Сэвил-роу.

— Зайдём? — спрашивает Сюлте.

Он шагает впереди меня по каменной лесенке к парадному входу. Дом, венчающий собой небольшую возвышенность с видом на Осло-фьорд — на весь залив, целиком, — выстроен из серого камня на рубеже веков. В германской основательной манере, когда стены очевидно толще необходимого. В нём два этажа с мансардой, но стены выдержат хоть четыре. По стилю ближе всего к «югенду», хотя фасад маловыразительный. Навес над шикарной наборной дверью покоится на двух дорических колоннах. Они выглядят несуразно пафосно и не то слишком низкие, не то чересчур высокие, не могу понять. Счастье всё-таки, что у меня есть Йэвер и Корсму.

Сюлте отпирает дверь.

— Построен для богатого судовладельца году в девятисотом? — спрашиваю я.

— В яблочко! — кивает он, смерив меня оценивающим взглядом. — Тысяча девятисотый год, и, насколько я знаю, первый хозяин был судовладельцем. Я отдал за дом девятнадцать миллионов. Тебе кажется, переплатил?

Сюлте не из тех, кто говорит о деньгах, потупив очи. Хоть меня и покоробила такая прямолинейность в столь приватном вопросе (каковым я считаю денежные обстоятельства), но по размышлении я вижу, каким удобством она может обернуться. Здесь не придётся ходить вокруг да около. А то терпения не хватает на манерничанье скромников, любыми способами ускользающих от обсуждения сметы. Рано или поздно это приходится сделать всё равно, но разговор выходит тягостный.

— Много? — переспрашиваю я, пытаясь нащупать выключатель. Темнота сгущается на глазах. Сюлте включает свет, и первое, что я вижу, — лестница как из фильма ужасов в готическом интерьере. — Да нет, место уникальное, дом солидный, не меньше четырёхсот метров, да?

— Почти пятьсот, насколько я помню. Без чердака.

— И вид потрясающий, хотя, боюсь, по вечерам солнца перед домом не будет.

— Будет на террасе, жена проверила.

Обогнув лестничную площадку, мы попадаем в анфиладу гостиных. Стены свежепобелены, мебели нет, поэтому комнаты кажутся огромными. Потолки метра четыре. Я начинаю прикидывать, в какую копеечку станет декор полутысячи метров, что Сюлте может себе позволить, что ему может нравиться... Выходит, в этом году мне можно будет ничего больше не делать. Да и в следующем заодно.

— Тут впору добираться из конца в конец на электрокаре для гольфа, — шучу я.

Внизу, за окнами, дурацки маленькими, на мой вкус, зажигается огнями город. И снег повалил.

Застрявшая в мозгу ручка. Только кончик торчит. Кровища.

Я думаю, что обстоятельства для убийства сложились на редкость идеально. Никто не знает, что мы в доме вдвоём. Никто не связывает меня с Сюлте. Его секретарша... да, это загвоздка. Хотя, если он не рассказал, что речь о доме, сами они не додумаются. Туре Мельхейм... но кто знает о его знакомстве с Сюлте и сможет выйти на некоего декоратора? Я ни к чему не прикасался и пальчиков не оставил.

Остаётся ещё вопрос, почему я убью Сюлте? Вряд ли у него при себе десятки миллионов, а его идеальный костюм будет мне маловат. Это обычный мысленный эксперимент, ничего больше. И не надо думать, что я постоянно заморочен на мыслях об убийстве. Просто интересно стало: неужели можно убить человека ручкой? Даже если воткнуть её на всю глубину и дёрнуть вверх? Не знаю, моих знаний по невропатологии не хватает.

Комнаты, все как на подбор представительского размера и очень впечатляющие, мелькают как раскрученная карусель. Эйнар Сюлте говорит о деньгах. Я шагаю впереди него по лестнице на второй этаж и думаю, что, если наверху притормозить, обернуться и толкнуть его, падая вниз, он, как я понимаю, переломит себе хребет.

Ну всё, довольно. Так я никогда не сосредоточусь.

На втором этаже проводка выкорчевана вчистую. Сюлте щёлкает выключателем, но не добывает иного света, кроме сочащегося с лестницы.

— Чёрт, как же я про это не подумал, — досадует он. — Но общее впечатление ты себе составил?

— Дом большой.

— Нас шестеро, пятеро во всяком случае. У нас с Туве двое ребят, одному три, другому пять. Я надеюсь, что мой четырнадцатилетний сын от первого брака тоже будет жить со мной. Ну и старшая моя — она учится в Штатах, но пусть у неё будет здесь комната.

— Останется ещё комнат десять, — говорю я, считая на пальцах. — Просторно.

— Вот и чудно. Люблю простор. Представляешь, я всё детство, пока брат не ушёл в армию, жил с ним в одной комнате? Бедняга, наверняка он мучился ещё больше.

Я и не знал, что Сюлте из совсем простых. Хотя это никакой роли не играет.

А играет роль то, что он мне омерзителен. Поэтому я и забавляюсь мыслью убить его. Чем именно он мне мерзок, точно не скажешь. У меня нет моральных претензий ни к тому, что он дурикам заколачивает свои миллионы, ни к тому, что любит ими козырять. Я не исхожу завистью к его деньгам, хотя по всему понятно, что их у него куры не клюют. По-настоящему завидно только, как безоговорочно он влюблён в себя. И что с того? Возьми себя в руки! Ты не можешь бросаться такими заказами; если Катрине прознает, что я замотал шанс отделать дом Эйнару Сюлте, она выставит меня за дверь без разговоров.

— Ты узнавал, окна можно переделывать? — спрашиваю я.

— Думаю, да. Я понял так, что разрешения от Охраны памятников не нужно.

— Хорошо, а то слишком широкие рамы и избыток переплетений. Надо будет расчистить путь свету. Откуда берётся страсть к таким слепым окошкам?

— А Туве от них без ума. Она говорит, надо только обставить всё в светлых тонах.

— Не так всё просто. Внизу окна нормальные, но здесь — комнаты выглядят как норы. Мы можем спуститься вниз?

Мы отправляемся вниз, я на шаг позади Сюлте. В прихожей есть скамейка, она стоит под антикварным тусклым зеркалом в кичливой необарочной раме, наверняка старинной и дорогостоящей, но безобразной. Надеюсь, это вещь не Сюлте. Мы усаживаемся на скамейку.

— Зеркало досталось Туве по наследству, — поясняет Сюлте. — Она кровь из носу желает повесить его в прихожей, чтобы видеть входящих. Как тебе идея?

Я поворачиваюсь и впиваюсь глазами в зеркало. Поначалу передо мной лицо с запёкшимися кровяными корками в носу. Но что-то новое проступает в нём. Ненависть и презрение. И жажда убийства.

— Зеркало уродливо до неприличия, — отвечаю я. — У вас такого добра много?

Он смеётся, обнажая ровные зубы.

— Спасибо за откровенность. Хотя мне зеркало не кажется уродливым. И нет — у нас не так много антиквариата, который мы непременно хотим забрать с собой. Но одно тебе надо знать.

— Да?

— Даже я понимаю, что обставить дом и отделать бар — не одно и тоже. У Туве есть свои идеи относительно того, как всё должно быть здесь устроено, поэтому вам надо поговорить друг с дружкой как можно быстрее. Она хочет, чтоб дом был светлым и представительным.

— Мне всегда казалось, что представительский стиль — тёмный: тяжёлые ковры, красное дерево...

— Это не по моей части. Я должен убедиться, что ты берёшься за работу, и договориться о цене. А всё остальное — к Туве.

Уши б мои не слышали этого имени.

— Цена — это просто. Пятнадцать процентов от всей стоимости отделки, — сообщаю я.

Я вижу, как щёлкает калькулятор у него в мозгу. Иены, евро и доллары тасуются за серыми амбразурами глаз, покупаясь и продаваясь с бешеной скоростью.

— Мне кажется, это слишком, — отвечает Сюлте на удивление скоро. — Дом очень большой. Обычно попадаются меньше, так?

— Так. Поэтому работы здесь больше обычного. Я думаю, месяцев на шесть.

— Ну вот, я полагаю, ты мог бы сделать мне скидку. Уж не говоря о том, что полгода — это слишком долго. А где мы будем жить пока?

— Это не моя проблема, — отвечаю я и сам слышу, насколько высокомерен. Нехорошо я себя веду.

Но я ненавижу дом. Теперь я это понял. Даже будь у меня полностью развязаны руки, через несколько месяцев в этих стенах депрессия гарантирована. Второй этаж просто тюрьма. В дом въелась скороспелая буржуазность без чувства меры, которую невозможно вытравить, она произросла из конфликта между тощим культурным багажом судовладельца-хозяина и его толстенным кошельком. Речь идёт о неверном понимании того, что такое дом и каково его назначение. Формулируя коротко, дом вызывает отвращение. В ярком дневном свете он, может, понравится мне больше. Но не денутся никуда ни этот самодовольный скупердяй, выбившийся из грязи на биржу, ни его страдающая тяжёлым дурновкусием, молодая, надо думать, хозяйка с её страхолюдными фамильными реликвиями... Нет, пора уносить ноги, и побыстрее.

— Я никогда ничего хуже этого зеркала не видел, — только и удаётся мне сказать в своё оправдание.

Но он меня понимает.

— Тебе не понравился дом? — спрашивает Сюлте, будто бы читая мои мысли.

— Он с изъяном. Я не говорю, что его нельзя исправить...

— Но ты неподходящий кандидат?

— Говоря начистоту, не совсем подходящий.

— По-твоему, я зря его купил?

— С точки зрения инвестиций, это прекрасное вложение. Но согласился бы я здесь жить, другой вопрос.

— Независимо от того, что мне удастся с ним сделать?

— А почему б тебе не сдать его? — предлагаю я. —Ты б заработал на нём кучу.

Разговор начинает раздражать его, вижу я. Наконец-то. Не знаю почему, но мне страсть как хочется врезать ему побольнее. Раз уж я всё равно наговорил лишнего. И я вижу его ахиллесову пяту — жёнушка. Которой подавай «представительную» шикарную виллу. И бессмысленную удушающую роскошь. Это она выбрала дом. Здесь они сумеют-таки стать по-настоящему несчастными.

— Сдать? Ты имеешь в виду под офис? Рекламное бюро, например?

Врезать побольнее.

— Лучше б сдать его под бордель. Этим стенам не хватает куража и смеха.

Он улыбается, скорбно, сказал бы я.

— Я думаю, это предложение я точно не буду передавать Туве.

Ну же, ещё больнее.

— Отчего так? А я слыхал, она сама всегда рада перепихнуться где угодно, с кем угодно и когда угодно, — говорю я.

И ещё не расстреляв всю обойму, я вижу по его лицу, что попал. Взгляд меркнет, безукоризненно подогнанные портным плечи опускаются, руки безвольно лежат на коленях. Он сидит тихо-тихо.

Я открываю было рот для оправданий. Но словами делу не поможешь. Сюлте ранили, причём задолго до меня. А как я умудрился разгадать правду про цветущего, сказочно богатого биржевика и его фантастически юную и фантастически неверную жену? Стены разболтали, скажу я вам; я почувствовал атмосферу в доме через полгода или через год. Может, Сюлте и не отец детям.

Ранение тяжёлое.

Он молчит, а когда я кашляю, привлекая к себе внимание, машет рукой. Просит меня уйти.

Отлично, у меня есть дела поважнее.