Декоратор. Книга вещности.

Ссора начинается с того, что мама Катрине отпускает удручающе-легковесную, но вопиюще-желчную реплику об IKEA. Для неё это нечто, на что западает «простой народ», утеха бедных, показатель недостатка средств и культуры одновременно.

— Чем, чёрт побери, нехороша IKEA? — вскидываюсь я, и от моего тона у мамы расширяются зрачки.

Катрине тоже напугана, вижу я. Они не приучены, чтобы я так разговаривал. Но сейчас речь о важных вещах.

Мамаша прокашливается:

— Ну... мне не нравится так покупать мебель. То есть... не столько сама мебель, сколько эти магазинные ангары... толчея.

— IKEA, — говорю я с хорошо сымитированным металлом в голосе, — в первую очередь должна рассматриваться как воплощение идеалов функционализма. Это единственное место, где, как вы выражаетесь, «простой народ» может за реальные деньги получить хороший дизайн. Не всегда первоклассный, но достойный. Классический функционализм видел это своей целью и отказался от подобного проекта по той причине, что спрос на функционалистские объекты не был в тот момент достаточным для начала массового производства.

— Я и не знала, что ты такой поклонник IKEA, — говорит Катрине с издёвкой. — Я не ошибаюсь, у нас самих оттуда ничего нет?

— Ошибаешься! — ликую я. — Несколько наших ламп как раз оттуда. Моему пониманию недоступно, зачем выкладывать тысячи в Interlight или Expo-nova, когда за пару сотен может взять практически то же самое в IKEA.

— Потому что они передирают модели? — не унимается мамочка.

— На это я отвечу: и да, и нет. IKEA использует чужие концепты и решения, как то делает девяносто процентов дизайнеров, но никогда не заимствует предметы впрямую. Это слишком известный брэнд, чтобы они подставлялись под иски о плагиате. Некоторые товары продаются миллионами, просто представьте, какие штрафы им тогда пришлось бы выплачивать.

Например, эта штука, — продолжаю я, указывая на висящую в кабинете стальную лампу с синим стеклянным абажуром, — безусловно напоминает итальянцев, но не настолько, чтобы всерьёз говорить о подражании или плагиате. Ты же не станешь отрицать, что она красива и совершенна по форме?

Родительница Катрине подходит к лампе и внимательно изучает её.

— Нет, не стану, — говорит она, возвращаясь к столу, — лампа миленькая.

— Она обошлась мне в двести сорок девять крон. Не самые сумасшедшие деньги, правда? Или это кажется тебе аморальным?

— Нет, ну что ты.

Мамаша перешла в оборону.

— Золотые слова: нет. Потому что моральный аспект проекта под названием «IKEA» оспорить невозможно. И только присущий буржуазии превратно понятый снобизм заставляет её брезговать IKEA, — продолжаю я, в то время как глаза Катрине вспыхивают недобрым огнём от моего спонтанного «буржуазия», словечка, которого мы, насколько я помню, до сих пор избегали, но которое со всей недвусмысленностью отсылает лично к ней и её семье, что моя дорогая вряд ли стерпит.

— А разве основатель IKEA не был нацистом? — спрашивает она.

Расчётливо: использовать нацизм как контраргумент против моей внезапной демонстративной антибуржуазности; Катрине, не извольте сомневаться, по обеим линиям потомок безупречных патриотов, сплошь бойцы Сопротивления.

— Возможно, — отвечаю я, — но эстетика IKEA не имеет с нацизмом ни грана общего. Наоборот, можно утверждать, что IKEA—наш ответ «Фольксвагену», этому любимому прожекту Гитлера под соблазнительным девизом «Каждой семье — по машине!». Хотя история реабилитировала «Фольксваген», к тому же сам-то Гитлер всё-таки ездил на «мерседесе»... как ты, —добавляю я, бросая на мамочку полный злорадства взгляд. — Единственный безусловный порок мебели от IKEA — чудовищные названия.

Катрине хмыкает. Но я, правда, считаю, что человеку, купившему полку, горделиво наречённую «Мусором», причитается за моральный ущерб. Для справки: Филипп Старк любит называть свои предметы непонятными словами, которые он выуживает в романах фантаста Филипа Дика. Скажем прямо, они звучат заманчивее «Мусора», но и стоят не в пример.

— Но все знают, как недолговечна мебель IKEA. Они жертвуют качеством, — гнёт своё фру Хопсток, не собираясь сдаваться. Как я посмел публично подвергнуть сомнению дорогой ей пассеизм? Смирением такие баре, как она, не грешат.

— С этим я отчасти мог бы согласиться, хотя львиная доля неприятностей с их мебелью объясняется тем, что люди ленятся хорошо её собрать и элементарно затянуть болты. С другой стороны — как часто мы теперь меняем мебель? Раз в десять лет? Вот именно что каждые четыре года. И благодаря IKEA все могут себе это позволить. Лично мне милее английский Habitat — кстати сказать, купленный теперь IKEA, — но невозможно оспорить, что с IKEA вопрос хорошего вкуса, во всяком случае приемлемого вкуса, перестал быть чисто экономическим.

— Если считать IKEA хорошим вкусом, что же тогда плохой? — спрашивает Катрине с вызовом.

Я отвечаю не задумываясь:

— «Итальянский дом мебели». Если ты желаешь доискаться до причин того, почему квартира среднестатистического норвежского обывателя выглядит как зона эстетического бедствия, прогуляйся в «Итальянский дом». Там полный арсенал всего, что только может понадобиться дотошному снобу, пожелавшему купить несколько квадратных метров стиля и светскости, начиная от шкатулок, химически вытравленных под надуманный ренессанс до дворцовых люстр поддельного венецианского стекла и фальшивых средневековых гобеленов. Хлам и дешёвка, но знаете, что самое позорное? То, что эта дешёвка ещё и сто́ит немерено!

— Боже, какое высокомерие! — вскрикивает мамочка, наверняка давно разбавившая фамильные драгоценности бесценными приобретениями из «Итальянского дома». Правду сказать, мне не следовало срываться, но от таких вопросов я прямо-таки сатанею. — Зато я, по крайней мере, узнала, что не надо навязывать тебе приглашения в наш дом. Подождём, пока я обзаведусь какой-нибудь дешёвкой из IKEA. И что ж удивляться, — движется она дальше, — что ты перебиваешься без работы и бедняжка Катрине вынуждена трубить от зари до зари на ответственной работе, чтоб только прокормить вас обоих. Клиентура IKEA вряд ли так всенепременно пользуется услугами декоратора.

— У меня заказов больше чем достаточно, — отвечаю я.

— Да ну, и за какой же гонорар? Ты думаешь, я не знаю? Думаешь, Катрине не позвонила мне вся в слезах, когда ты отказался от престижного и дорогого заказа? Она плакала! Ведь правда, девонька моя? Ты ведь делишься с мамочкой всем?

— Сейчас дела получше, — мямлит Катрине.

— Сейчас да, но сколько это продлится? До пятницы или четверга на той неделе? Всё кончится, едва пройдёт мода на тот стиль, которым единственным владеет твой разлюбезный сожитель. Минимализм или как там он зовётся. Да ты знаешь, что люди считают его уродливым? Те, у кого есть возможность, не желают жить среди такого. Им нравится уют, удобство — они любят роскошь! Дорогую!

— Ты думаешь, я этого не знаю?

— Не забывай, ты не в Нью-Йорке и не в Париже. Здесь Осло, и у нас свои законы. У нас тут ценится всё, чего ты терпеть не можешь!

— Может, у меня такая миссия — просвещать в меру сил, — пытаюсь я попасть в тон.

— О, на этом ты в момент разбогатеешь. Пророк в своём отечестве... спаси и помилуй!

Она вскакивает, шипит: «IKEA», —и скрывается в ванной, основательно хлопнув дверью.

— Ты сейчас же попросишь у неё прощения, — требует Катрине, чуть не плача.

— Ты о чём, девонька моя? — передразниваю я.

— Попроси у неё прощения.

— Нельзя строить жизнь на лицемерии.

— Будь так добр, прекрати.

— Что ты хочешь, чтобы я сказал? Что все её трофеи из «Итальянского дома» чудо какие миленькие? У меня начинается мигрень через пять минут пребывания у них в квартире. Если мне не изменяет память, ты всегда говорила то же самое.

Она вспыхивает. Бешено. А Катрине не из тех женщин, которым говорят: «Милая, тебе ужас как идёт, когда ты сердишься». Если вам дорога жизнь, конечно.

— Послушай меня секундочку и послушай, ёшкин кот, чертовски внимательно. То, что мы обсуждаем, не касается мебели. Вряд ли ты так ошибся? Мы ведём речь о чувствах. Почему ты никогда не можешь поставить себя на место другого человека? Только что ты обидел мою маму, это ты понимаешь?

— Она сама начала.

— Мы говорим не об этом! А о полнейшем отсутствии у тебя эмпатии. Выглядит это отвратительно. Почему ты стал таким сухарём, Сигбьёрн?

— Господи, за что!.. — тяну я со стоном.

— Меня это всерьёз интересует. Может, твой психотерапевт сумеет найти ответ. Тебе нужно ходить к нему почаще.

— Я хожу раз в неделю. По крайней мере, стараюсь.

— А отчего? Оттого, что ты псих, этот... как его...

— Социопат? — предлагаю я, как всегда торопясь помочь человеку.

— Вот-вот, социопат! Это тот, кто вообще ничего не чувствует, да?

— Ну, мы с Фруде не используем этот термин как диагноз. Для этой цели он годится так же мало, как «психопат».

— Именно это я имела в виду, — оживляется Катрине. — Ты просто психопат!

— По большому счёту психопаты в классическом смысле этого слова встречаются разве что в голливудских фильмах.

— Хорошо, но ты наверняка сумасшедший. С тобой что-то не так. Помнишь, осенью...

— Что стряслось осенью.

— Бабушка твоя умерла. Я была дома, когда тебе позвонили.

— И что?

— У тебя не дрогнул ни один мускул, я видела своими глазами. Ты попрощался, положил трубку, я спросила, что такое. «Бабушка, — ответил ты. — Говорят, умерла». Именно этими самыми словами: «Говорят, умерла». Помнишь?

— Катрине, дорогая. Бабушке было полтыщи лет. И она очень болела.

— Да, но ведь ты никак не отреагировал. Ты что, ничего не почувствовал вообще?

— Почувствовал конечно.

— На вид не скажешь. О чём я и толкую.

— Реальное положение вещей таково, — говорю я и проникновенно глубоко вздыхаю, — реальное положение дел таково, что я хожу к Фруде разобраться со своими детскими проблемами. Если б так делали все, было бы замечательно. Но это не означает, что я нуждаюсь в экстренной госпитализации или что я представляю опасность для окружающих.

— Ты уверен? — спрашивает она с ухмылкой.

— «Уверенным» нельзя быть никогда и ни в чём, — говорю я, а сам вижу по Катрине, что грозу пронесло и худшее позади. Она продолжает улыбаться, чуточку асимметрично.

— Что она столько времени делает в ванной? — шепчу я с ужасом.

— Дуется.

И Катрине заходится смехом.

— Или того хуже, — предполагаю я. — Твоя мама страдает засороманией. Я забыл, как это называется точно, но я о таком читал. Они запираются в чужой ванной и спускают в толчок бумагу, полотенца, всякую мелочёвку, пока он не забьётся. Потом как ни в чём не бывало выходят, только что раскрасневшиеся.

Катрине ржёт:

— Всё ты врёшь! Они хоть пукают?

— Не знаю. Возможно. Женщина, о которой я читал, устроилась горничной в гостиницу и забила туалеты в ста с чем-то номерах.

— Так вот чем ты болеешь! — ухахатывается Катрине. — Признавайся!

— Насколько я знаю, это исключительно женская мания, — отвечаю я всё так же тихо.

— То же самое выдумывали об анорексии, — напоминает Катрине.

Мы слышим звук открываемой двери ванной, потом звук спускаемой воды.

— Журчит как будто не забит, — говорю я.

Дело в том, что система канализации — ровесница дома и настолько примитивна, что, когда в квартире тихо, мы слышим, как соседские испражнения, если формат крупный, слетают по трубе и плюхаются в отстойник. Унылый звук.

Мама неожиданно появляется в гостиной. Она напудрилась, как я вижу. И улыбается улыбкой старшей сестры приёмного покоя.

— У вас премилая ванная, — произносит она.

— Тебе показалось? — спрашиваю я. — А она не слишком... голая?

— Ничего страшного. Камень очень красивый.

— Сланец.

— Вряд ли из IKEA, — не забывает она вставить.

— Конечно нет. По-моему, с точки зрения ванной IKEA ничем не примечательна.

— Что ты с ним сделала? — интересуется мама у Катрине, устраиваясь, как будто ничего не было. — Может, кто-нибудь из вас смилостивится налить мне ещё чашечку вашего изумительного кофе?

Я беру это на себя. Извольте.